В Тобольске, столице Западной Сибири, городе по большей части в ту пору деревянном, где возле заборов осенью в непросыхающих лужах нежились свиньи, поздним вечером сидел за своим столом учитель местной гимназии. Был он уже тяжеловат, волосы, когда-то густые, сильно поредели и пожухли. За тонкой стеной хлопотала по хозяйству жена, за другой слышалась ребячья возня – шестеро учеников столовались и жили в доме, иначе на скудный педагогический оклад концы с концами не свести.

В обязанности хозяев входили «присмотр, стол, чай и очищение белья» пансионеров.

В этот поздний час с делами было покончено. Надев очки и придвинув свечу, учитель читал книгу. Читал и то улыбался, то задумывался. Иногда улыбался и задумывался, даже в неё не глядя. Ещё бы – он знал её прекрасно. Он сам её написал. Называлась книга «Конёк-горбунок». Самого тобольского учителя звали Пётр Павлович Ершов. Ему не было ещё и сорока лет. Книгу свою издал он двадцатью годами раньше. Было о чём вспомнить.

Не на небе – на земле

Жил старик в одном селе.

У старинушки – три сына…

В селе – не в селе, а в деревне Безруково случилось это, неподалёку от Ишима, где лютые зимой дуют ветры и ложатся снега. И старик – не старик, но и не молод уже был мелкий чиновник в чине волостного комиссара Павел Алексеевич Ершов, когда родился у него в 1815-м году сын Пётр. И не третьим он был сыном, да только умирали в этой семье дети один за другим, едва явившись на свет. Только двое и выжили – старший, Николай, и Пётр. Но слаб был Петя, чуть-чуть кричал жалким голосом, а уж откуда в глухой сибирской деревне врачи! Местные крестьяне посоветовали отчаявшимся родителям исполнить древний обряд: «продать» больного ребёнка бродяге за медный грош. Вместе с ребёнком «купит» бродяжка  и все его болезни. А ребёночек-то бродяжке зачем? Ребёнка отдаст!

Так и сделали. Накормили бродягу от души, ушёл он довольный. И, видно, сбылось поверье – стал жить на земле Пётр Ершов. До больших чинов не дослужился, достатка не нажил, невиданного счастья не обрёл. А ведь как мечталось! Вот и можно теперь, осев навсегда уже в Тобольске, перелистывать свои мечты…

Тут конёк пред ним ложится,

На конька Иван садится, —

а конёк-то этот необыкновенный:

На спине с двумя горбами,

Да с аршинными ушами…

Ну, с аршинными – не аршинными, а уши были. Да не в них дело. Сказочный конь, не бывает таких!

Впервые похожего увидел Петя Ершов в Петропавловске, куда отец перевёз семью из деревни. Тут кипела жизнь – и чиновничья, и торговая. Каждую неделю собирался большой базар. Приезжали торговцы из Сибири, из Средней Азии, из Китая, кто на маленьких лошадках, кто на огромных битюгах, кто на осликах. А однажды встал в торговых рядах целый караван невиданных животных – навьючены тюками, высокие, мохнатые, каждый с двумя горбами, нижняя губа презрительно оттопырена, будто спрашивают: «А ты что тут мельтешишь?..» Подошёл к одному такому хозяин – видно, что оседлать хочет. А народ кругом смеётся:

— Куда ему, тут без лестницы не обойтись!

— Видать, сейчас разбегаться станет да своему на спину прыгать!

А хозяин поцокал, поцокал, скакун перед ним встал на колени, поднял седока и пошёл – да так плавно, да так быстро, словно по воздуху летит, не касаясь земли.

— Смотри, Петя, — отец сказал, — это верблюд! Запомни!

Запомнил. Да и как такое забудешь!

Вскоре перевели Ершова-отца по службе в городок Берёзов. Захудалый городок, никудышный, ехали долго, вот бы им того чудо-коня! Но ничего, что далеко, — везде есть интересные люди, всюду найдётся что посмотреть, что узнать!

Выезжают на поляну

Прямо к морю-окияну:

Поперёк его лежит

Чудо-юдо рыба-кит.

А ведь был кит, в самом деле был! Приходил в гости к Ершовым в Берёзове местный купец Нижегородцев, рассказывал, как, странствуя, набрёл на взморье (по сибирским понятиям – неподалёку от Берёзова) на скелет огромного кита.

— Размеров непомерных, кости – с меня толщиной. Лежит на берегу, наполовину уже в землю врос. Вокруг этой рыбины полный час ходить надо, чтобы целиком обойти. А на пасть и смотреть страшно – честное слово, рыбачий баркас войти может, как в пещеру, — пугал купец Петю.

Но Петя Ершов не пугался. Да и чего пугаться-то? Всякое на свете бывает. А купец Нижегородцев – человек честный, напрасно сочинять не станет. И разума немалого. Это он первый додумался сеять в Берёзове ячмень и овёс. Раньше об этом так далеко на Севере и не мечтали. А он посадил и вырастил! И местных жителей научил.

Братья сеяли пшеницу

Да возили в град-столицу:

Знать, столица та была

Недалече от села…

Ну, не из села и даже не из городка Берёзова, а из Тобольска, где окончили к этому времени гимназию, отправились в свой срок братья Ершовы в столицу, и не хлеб продавать, а поступать в Петербургский университет.

Пётр Ершов был принят на философско-юридический факультет. Он стал студентом. Теперь он мог слушать лекции, мог любоваться российской столицей. Не мог, правда, согласно студенческим правилам, посещать публичные балы, трактиры, билльярдные и прочие увеселительные заведения. Да на это и не было времени – Пётр Ершов начал писать «Конька-горбунка». Сказок он знал предостаточно – в долге сибирские вечера и маменька, и папенька, и гости рассказывали. Но хотелось сочинить что-нибудь новое. Да такое, чтобы всем интересно было читать. Даже новому университетскому профессору, который на вопросы о современной литературе отвечал:

— Я, друзья мои, лет тридцать уже ничего не читаю, потому что убеждён, что теперь пишут всякие пустяки.

— И ни одного писателя достойного?

— Ни единого!

Так думал старый профессор. Студент Ершов думал иначе. И поэтому, когда, написав и опубликовав в журнале первую часть своей сказки про крестьянского  сына Ивана, получил от Пушкина приглашение зайти, радости его не было предела. А уж когда Александр Сергеевич похвалил молодого сочинителя и посоветовал продолжить «Конька-горбунка», счастье Ершова стало полным. Какие планы замаячили впереди! Писать, писать и писать! Задуман труд на всю жизнь: огромная поэма, свод русских сказок в десяти томах. И ещё – народная опера. И ещё – пьеса. И ещё – занятия по переустройству и просвещению родной Сибири. Успеть можно всё! А уж потом…

Буду в золоте ходить,

В красно платье наряжаться,

Словно в масле сыр кататься…

Кататься, как сыр в масле, не вышло. А вот катиться в карете через всю Россию обратно в Тобольск довелось. Он получил назначение учителем тобольской гимназии. Он этого сам хотел, сам подал прошение министру народного просвещения. Место своё он видел в Сибири. Творить можно и там, никто ему не помешает!

Ершов торопился, чтобы поспеть к началу учебного года. Его ведь ждут ученики. Сколько интересного сможет рассказать им он, знающий литературу не только по книгам, но видевший своими глазами Пушкина, Жуковского! Было за чем спешить.

Вёрст сто тысяч отмахал

И нигде не отдыхал…

Тобольская гимназия встретила Петра Ершова невесело. Ничего нового он, сам когда-то учившийся здесь, не увидел: те же обшарпанные ступени, облупившиеся стены, та же заброшенная библиотека, где, как и в годы его учёбы, покрывались пылью книги. Разве что чуть побольше их стало. Вот и «Конёк-горбунок» лежит в общей куче, никем, как видно, не читанный… Если бы никем!

Директор гимназии Качурин книжку эту читал и нового учителя невзлюбил заранее. Он ценил инструкции, а указания писать гимназическим учителям сказки не было. Кабы было, то и сам бы Качурин сочинял, а непорядка не допустит! Требования Качурина к преподавателям  в смысле порядка бывали порой поистине удивительны. Вот такой, к примеру, объявил он однажды приказ: «Подтвердить всем преподавателям гимназии, чтобы они волосы напереди имели не длиннее одного вершка, а на задней части головы наполовину короче…» За ослушание грозили вычеты из зарплаты.

С Ершовым у него разговор был и вовсе коротким, короче, чем волосы на задней части учительских голов:

— Что же это вы, милостивый государь, нарушаете учебные планы? О Пушкине изволите говорить часами. Стихи читаете малопристойные. Рассказываете о разных встречах. Сие есть кощунственное поругание основ народного просвещения. Может быть, вы ещё о так называемом творчестве господина Ершова изволите рассуждать? Постарайтесь обо всём этом забыть!

Однако «забыть обо всём этом» Пётр Ершов не мог. А Пушкин, уже погибший, вспоминался особенно; многое напоминало о нём и в Сибири. Здесь жили на поселении участники восстания 14-го декабря 1825-го года. Многие из них были приятелями Пушкина; некоторые – Вильгельм Кюхельбекер, Иван Пущин – ближайшими друзьями.

В 1841-м году Иван Иванович Пущин приехал на несколько дней в Тобольск из Туринска. Он встречался с Ершовым и передал ему два исписанных стихами листка бумаги с просьбой переслать их в Петербург – сам декабрист сделать этого не мог, его имя было под запретом, а переписка под присмотром. Цену этим листкам Ершов понимал, просьбу сразу же выполнил. А через несколько месяцев в столичном журнале появилось раньше не печатавшееся пушкинское стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный…» Публикация сопровождалась редакционным предисловием: «П.П. Ершов, известный наш поэт, лично был знаком с покойным Пушкиным. Ершов хорошо помнит почерк Пушкина…» И далее редакция благодарила его за присылку стихов. Это была практически последняя прижизненная публикация Ершова. И пусть публиковал он не своё, обиды не было, ведь не чьё-нибудь – пушкинское!

Своё не писалось. Рутинная скука и захолустность сибирского существования брали своё. А ведь когда-то… Сколько было восторга, сколько пыла, и перо горело в руке, словно жар-птицыно. Видно, напророчил Конёк-горбунок:

Как же к слову не сказать:

Лучше б нам пера не брать.

… Да нет же! В пере этом – и оправдание пройденной жизни, и надежда на будущее. И пусть ни строки его больше не появится на литературных страницах, перо своё дело сделало!

А пока рано постаревший тобольский учитель Пётр Павлович Ершов при свече перелистывает в убогой комнате книгу и то улыбнётся, то взгрустнёт, то пролистнёт несколько страниц, то вернётся назад…

Зачинается рассказ

От Ивановых проказ…

Николай Голь