Джордано Бруно — величайший мыслитель, философ-пантеист и поэт, представитель эзотеризма и герметического оккультизма, автор учения о бесконечности Вселенной и множестве миров, противник схоластики и схоластического Аристотеля, отказавшийся отречься от своих взглядов и приговорённый судом инквизиции к сожжению на костре как еретик и нарушитель монашеского обета...

«Сжечь — не значит опровергнуть», — говорил он сам. И ещё: «Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф».

В его мышлении своеобразно сочеталось мистическое и естественнонаучное понимание мира. «Он читал лекции об учении Коперника по всей Европе, и в его руках коперниканство стало частью традиции герметизма... Бруно превратил математический синтез в религиозное учение, рассматривал Вселенную в тех же терминах, как это делали Раймунд Луллий, Фичино и Джованни Пико, то есть как магическую Вселенную... Задачей философа ставилось воспользоваться невидимыми силами, пронизывающими Вселенную, а ключ к этим силам находился у Трисмегиста...» (историк науки Л. Ольшки, 1922 г.)

Джордано Бруно стал ярким выразителем мятежного гуманистического духа эпохи Возрождения — одним из символически завершающих этот период ключевых деятелей.

Среди произведений Бруно, корпус которых насчитывает 52 наименования, есть группа диалогов, написанных на итальянском языке. Два из них — «Изгнание торжествующего зверя» и «О героическом энтузиазме» — принято считать этическими. Известное английское издание трактата в переводе Л. Уильямса содержит даже подзаголовок: «Этическая поэма».

На первый взгляд, этическая предметность диалогов неочевидна: этическая проблематика переплетается в них с религиозно-мистической и эстетической. У Бруно нет этики как специального учения о добродетели, достоинстве, жизненном предназначении, свободе. Он, конечно, говорит и о благе, и о добродетели, и о высоком деянии, однако в основе его этики лежат не эти понятия, а концепция любви — возвышенной, героической, энтузиастической любви, призванной магически преобразовать влюблённого. И в известном смысле это — этика любви, героической любви, героического энтузиазма.

Этика Бруно — не о «добродетели и пороке». Этика Бруно — о Человеке, устремленном ввысь.

Кто дух зажёг, кто дал мне лёгкость крылий?

Кто устранил страх смерти или рока?

Кто цепь разбил, кто распахнул широко

Врата, что лишь немногие открыли?

Века ль, года, недели, дни ль, часы ли

(Твоё оружье, время!) — их потока

Алмаз и сталь не сдержат, но жестокой

Отныне их я не подвластен силе.

Отсюда ввысь стремлюсь я, полн веры,

Кристалл небес мне не преграда боле,

Рассекши их, подъемлюсь в бесконечность.

И между тем как всё в другие сферы

Я проникаю сквозь эфира поле,

Внизу — другим — я оставляю Млечность.

(Джордано Бруно)

Как космология Бруно в известной степени этична, так и его этика онтологична (для справки: онтология — учение о сущем, о бытии как таковом). Обретение человеком высшего блага есть осуществление им собственного предназначения в бытии, вхождение в порядок природы, соединение с божественным началом мира, с Первоистиной. Героическая любовь постигается и представляется Бруно через осмысление духовного опыта личности, устремлённой к Божеству, то есть преодолевающей себя и совершенствующей себя в добродетели, истине и красоте.

Этика Бруно — этика совершенствования, причём во всех своих моментах, говорит ли Бруно о благе, добродетели или любви, она подчинена перфекционистскому идеалу. В этом Бруно весьма близок платонистской традиции своего времени. Как заметил Дж. Нельсон, этические диалоги Бруно ближе этическим диалогам других писателей-платоников, чем его собственным работам на космологические, гносеологические и прочие темы. Наиболее полно этические взгляды были развиты Бруно в трактате «О героическом энтузиазме». Бруно снабдил свой трактат комментарием, выполненным в виде описания состава всех входящих в него диалогов и смысла содержащихся в них аллегорий. Описание примечательно своей явной этической неспецифицированностью. В нём Бруно больше озабочен психологическими, семантическими, эпистемологическими аспектами духовного восхождения, и хотя в самом трактате он постоянно выходит на собственно этические вопросы, проявляет к ним явное внимание, обсуждает их с разных сторон, — в резюме трактата, данном в Рассуждении, они для него как будто просто не существуют. В самом деле, героический энтузиазм, его внутренние душевные состояния, мотивы, движущие силы, особенные признаки героической любви, выбор высшей цели, постижение истины, порядок мысли и чувств и т.д. — таково актуальное содержание трактата, посвящённого преодолению человеком себя, его духовному возвышению и перерождению. Ожидаемые этические вопросы и темы затрагиваются Бруно как бы по касательной. Бруно сам говорит, что свою главную цель он видел в том, чтобы показать, что есть «божественное созерцание», или (что, по сути, то же) в чём состоит «героическая любовь». Устремление человека к божественной истине оказывается возможным благодаря тому, что он обуреваем героической любовью, возвышающей его над собой и над миром. Таким образом, гносеологические вопросы органично претворяются у Бруно в рассуждение о высшем благе; а в той мере, в какой выясняются внутренние условия и строение познавательных способностей, — в антропологию. И гносеология, и антропология, и этика Бруно — эзотеричны: он говорит о познании трансцендентного и о человеке, вырывающемся из общей массы, устремлённом прочь от бренного мира, преображающемся по законам космоса, приобщающемся к божественному миру, то есть обожествляющемся.

... По представлению самого Бруно, трактат начинается с анализа имманентных причин и основных мотивов, посредством которых душа насыщается божественным светом, устанавливая для себя через внутреннюю борьбу, разрешаемую соединением противоположностей, единую, совершенную и конечную цель. Обо всём этом действительно идёт речь, но вместе с тем ведётся разговор и на более специфические темы.

Первый диалог начинается с беседы о том, что такое энтузиазм. Желая показать, как энтузиазм проявляется в поэзии, Бруно замечает, что в поэзии невозможны никакие общие правила. Поэт каждый раз сам утверждает своим творчеством некие особые правила (что бы ни думали об этом педанты). Как говорит один из ведущих персонажей Бруно, Тансилло, к правилам прибегают те, кому не дано сочинять стихи, «кто, не имея своей музы, хотел бы иметь любовные дела с музой Гомера». Поэзии нельзя назначить правила и рубрики, и потому родов поэзии — не столько, сколько описал их Аристотель, а сколько есть способов чувствования и изобретательности у человека, охваченного поэтическим пылом. Бруно упоминал Аристотеля, но имел в виду поэтические образцы, более актуальные для своего времени, в первую очередь лирику петраркизма. Бруно не принимал в петраркизме не только упоение чувственной красотой, но и то, в каких риторических и стилистических формах это увлечение чувственностью выражалось. Принятый в петраркизме определённый набор коммуникативных моделей и риторических фигур воспринимался Бруно как ограничение творческого воображения, жёсткая рамка для выражения чувств и устремлений влюблённого, особенно возвышенного влюблённого. При этом в трактате «О героическом энтузиазме» можно найти немало «кончетти» (парадоксальных метафор), заимствованных именно из петраркианства. Поэзии сродни любви в своих высоких, героически-энтузиастических проявлениях. Увлечённому любовью нельзя навязать извне закон: «норма любви есть её собственная норма». Любовь откликается на объект, возбуждающий любовь; именно объект любви задаёт ей стезю и силу. Это краткое рассуждение важно в контексте «этической поэмы». В учении, несомненно, императивно насыщенном, перфекционистски определённом, с самого начала задаётся ненормативный образ того, что условно можно назвать «моральной жизнью». В трактате мы имеем два уровня представления «моральной жизни». Во-первых, описание моральной жизни как таковой, в его «эмпирической» данности, в описании опыта любви и энтузиазма. На этом уровне Бруно не усматривает никаких «устройств», направленных на организацию жизни человека в творческих, мистических, духовных проявлениях. Нормы и правила, безусловно, существуют, но существуют для рутинной жизни, для педантов. В устремлённости к высшему человеку не могут помочь никакие нормы: здесь он вдохновляется лишь божественным светом. Объект его устремлённости, цель его исканий детерминирует его активность, задаёт её категорический вектор и непременный путь, в этом — императивное содержание активности энтузиаста. Во-вторых, в той мере, в какой Бруно проводит дифференцированное описание этого опыта, подвергает его разбору и тем более развивает жизнеучение, он оказывается по отношению к опыту в рефлексивно-дистанцированной позиции, причём уровень рефлексии порой достигает значительной высоты. В этой позиции Бруно явно проводит различия между предпочтительным и недостойным, должным и недолжным и таким образом переводит своё философское рассуждение в определённо этический контекст.

Итак, морально-философское рассуждение Бруно императивно, в его представлении мораль (то, что мы сегодня обозначили бы этим термином) императивна и вместе с тем, поскольку в ней нет законов и правил, она не нормативна. Так что бруновский образ морали — императивно-вненормативный. Этот историко-философский прецедент, в перспективе к «Этике» Спинозы заслуживает особенного внимания.

К теме вненормативности нравственного опыта энтузиаста примыкает другая, казалось бы, не связанная с ней, тема одиночества энтузиаста, которая получила развитие в первом диалоге второй части трактата. Способность к энтузиазму, готовность к нему, стойкость и выносливость в нём даны немногим. Устремлённый к высокому забывает о толпе, избегает общения с ней, «отходит от общепринятых мнений». Бруно вспоминает здесь Демокрита, Эпикура, Сенеку, находя у каждого из них разнообразные подтверждения своему выводу о том, что энтузиазм исключителен.

«Если ты стремишься к высокому сиянию, то замкнись, насколько можешь, в одиночестве, соберись, насколько можешь, в себе самом так, чтобы не быть подобным многим, поскольку они — многие».

Этическая концепция Бруно в самом деле освобождена от социального содержания, на что справедливо обращал внимание Дж. Нельсон. Однако несоциальность бруновской этики не в том, что он выражал презрение к народу, к «народцу» — ко «многим». Вульгарное, приземлённое, вычурное, прозаическое можно и не презирать: это можно жалеть. Однако Бруно понимал опасность такого отношения: сострадание невольно приобщает, а приобщение чревато заражением. Сострадая вульгарным, и самому можно стать таким же. Бруновская этика освобождена от социального содержания в силу пронизывающего её перфекционизма. Так что её несоциальность непреднамеренна. Что же касается самого нравственного опыта, то Бруно обращал внимание на то, что здесь не нужно намеренного избегания, пренебрежения и тем более вражды в отношениях с другими. Понятно, что мало кому дано достичь высокий идеал. Лишь единицы способны пройти путь любви как божественного познания — «достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей...». Энтузиасту нужно ясно понимать, что «многие» — всего лишь «другие», и общаться с ними можно до поры, пока они не препятствуют его продвижению к совершенству. Тем более что чернь — неоднородна. Как и самого энтузиаста разрывают внутренние сомнения, так и «многие» внутренне различны: «Вся эта чернь в общем разделена на две партии.., подчинённые тем двум, из которых одни приглашают к вершине ума и блеску справедливости, другие соблазняются, влекутся и тяготеют некоторым образом книзу, к свинству чувственности и к удовлетворению природных желаний».

Поэтому и в общении со многими, и в воздержании от общения с ними может быть своё благо. Энтузиасту надо придерживаться того, что ему самому кажется лучшим. В случае с героическим энтузиазмом мы, конечно, имеем некую мягкую вариацию ренессансного титанизма, содержащую прообраз новоевропейского индивидуализма как модели поведения и, шире, самоопределения, в которой интерес индивида ставится выше коллективных или институциональных интересов, а индивидуальное благо, свобода и личностное развитие рассматривается в качестве высшей цели. Бруновский энтузиаст по внешнему рисунку поведения сродни аристократу в трактовке Ницше — в неприятии «многих других» в качестве значимого фактора принятия своих решений, в непризнании их авторитета, в последовательной и настойчивой автономии (в смысле независимости от мнений других). Однако бруновский энтузиаст ни в коей мере не эгоцентрик. Во-первых, потому, что его избегание других обусловлено стремлением к совершенству — и только стремлением к совершенству.

Энтузиаст может общаться с другими — «с теми, которых он может сделать лучшими или от которых может стать лучшим благодаря сиянию, которое он может дать им или которое может получить от них».

Здесь важно, что общение с другими определяется не только тем, что они могут оказаться полезными энтузиасту, но и тем, что он может быть полезен им — не обязательно друзьям или близким, но родственным по духу.

Во-вторых, бруновский энтузиаст — это человек, воспринявший божественный свет и несущий его в себе. Для него Бог не умер, а живёт в нём. И если он отворачивается от «других», то только от «других» как многих, тех, кто составляет толпу, и ради того, чтобы приблизиться к Богу. Энтузиаст отрывает себя от толпы не ради концентрации на самом себе, а ради «влечения к высшему единству». Бруно, несомненно, продолжает традицию ренессансного гуманизма. Прежде всего, своей верой в верховенство и силу интеллекта, признанием того, что философские учения античности представляют собой один источников подлинной мудрости, что религия человека — естественна, в том смысле, что человек соединяет в себе божественные и земные элементы. Вместе с тем Бруно преодолевает антропоцентризм, свойственный, например, гуманизму Марсилио Фичино или Пико. Человек, по трактовке Бруно, это микрокосм, но, вместе с тем, это один из миров — в бесконечной Вселенной множества миров, и силу и жизненность этому микрокосму даёт божественный свет единой Вселенной.

Любовь

Дж. Нельсон неоднократно подчёркивал в своём исследовании, что трактат Джордано Бруно «О героическом энтузиазме» принадлежит по своему жанру, с одной стороны, к традиции trattati d’amore — любовных трактатов конца пятнадцатого и шестнадцатого веков, выполненных в платоновском духе, с другой, к традиции прозаических комментариев к любовной лирике, главным образом, сонетам. Это так — в той мере, в какой Бруно развивает тематику любви, довольно разнообразно, многое заимствуя у ведущих представителей платонистской философии любви — Марсилио Фичино, Леона Эбрео, Пьетро Бембо, хотя и в оговорённых выше рамках, задаваемых его героически-энтузиастическими акцентами в любви.

Бруно описывал в трактате свой метод рассмотрения следующим образом: отталкиваясь от чувственной любви, переосмысливая присущие ей характеристики, он представляет в ясном свете то, чему действительно должен посвятить себя человек. Бруно даже готов был дать своей книге заглавие, подобное книге Соломона — «Песнь Песней», которая «под видом любви и обыкновенных страстей говорит подобным же образом о божественном и героическом энтузиазме, как свидетельствует толкование мистиков и ученых кабалистов». И в ходе всей поэмы явно или неявно прослеживаются реминисценции из «Песни Песней». Созвучность и соразмерность трактата этой библейской книге проясняется самим Бруно в Рассуждении. При этом Бруно стремился, в противоположность обычной любви и соответствующих сюжетов, представить, как он сам говорит, «с помощью метафоры или под видом аллегорий» любовь героическую. Бруно обращается к героической любви, отвергая любовь обычную — земную, вульгарную. Посвящение Сэру Филиппу Сидни он начинает со слов, содержащих скрытые нападки на петраркистов и чувственное понимание любви: «Поистине только низкий, грубый и грязный ум может постоянно занимать себя и направлять свою любознательную мысль вокруг да около красоты женского тела». И в Рассуждении-Argomento, Бруно обрушивается на любовь чувственную, на тот эротизм, который стал расхожей темой в современной ему куртуазной, главным образом, петраркианской, лирике. Правда, обрушивается лишь для того, чтобы, не отрицая любви к женщинам напрочь, оговорить, что его сочинение имеет в качестве своего предмета героическое. Совершенствование личности, её духовное восхождение, рождение нового человека происходит в любви и благодаря любви — божественно-энтузиастической, героической любви. Этот трактат — о любви как пути божественного познания и творческого порыва. Но вместе с тем он и о любви как таковой — о любви чувственной, пусть она и интересует Бруно лишь негативно, как то, чему противостоит и от чего разнится любовь возвышенная.

Основная бруновская метафора любви — огонь: «Любимое превращается любовью в любящее так же, как огонь, наиболее действенный из всех элементов, способен превратить все остальные простые и составные элементы в себя самого». Образ огня и мотив огня проходит через весь трактат Бруно. Говоря о любви, Бруно обращает внимание на психологические особенности любви. Стрелы любви вмиг пронзают сердце человека. В любви человек становится как бы не от мира сего. Любящий всегда стремится к обладанию объектом любви; любовь будоражит человека, активизирует его, делает его целеустремлённым. Любовь властвует над человеком, хотя, конечно, её власть отличается от власти князей и тиранов: власти любви человек отдаётся, — насильственной власти тиранов подчиняется. Любовь, несомненно, приятна, и она кажется наградой. Что бы ни было, любящий не желает отказываться от своей любви. Любовь воспринимается как великая ценность сама по себе; она и есть «героический властитель и вождь самой себе».

Любовь как идеал противопоставляется мирской жизни:

Как было бы светло нам в царствии любви,

Когда б не погрязал мир в злобе и крови!

В этом смысле любовь являет человеку рай. С любовью приходит к человеку «понимание, усвоение, осуществление самых возвышенных дел». Любовь проясняет и раскрывает интеллект, делает его способным проникать во всё. Но любовь может и ослеплять. Те, кто движимы в любви низменными расположениями, не обретают, но теряют разум в любви. Поэтому любовь и возвышает, и подавляет: «Любовь принижена и движется, как бы пресмыкаясь, по земле, охваченная низкими страстями. Высоко же она летает, когда отдаётся более высоким деяниям». Любовь двойственна. Эта платоновская идея раскрывается Бруно в платоновском же духе: направленность любви обусловлена характером мотива и побуждения любви. Как и в сократовском мифе о происхождении Эрота, Амур у Бруно, прямо ссылающегося в этом вопросе на Платона — очевидно, что через Фичино и его комментарий к «Пиру» Платона — двойствен. Этот «неразумный отрок» то умён, талантлив и творчески одарён, а то «глупец и безумец». Как нет блага без зла, истины без лжи, «так нет и любви без боязни, без чрезмерного рвения, ревности, обиды и других страстей, происходящих от одной противоположности, которая её мучает, если другая противоположность дарит ей вознаграждение». Бруно усиливает мотив двойственности любви указанием на то, что супругом Венеры является Вулкан, «отвратительный и грязный». Кузница Вулкана с её мехами, углем, наковальней, молотами, клещами и прочими инструментами символизирует, по Бруно, любовь низменную. Но, по мифу, именно в кузнице Вулкана куются молнии Юпитера. Поэтому и в низменной любви есть что-то возвышенное, — как и в любви возвышенной есть что-то, что тянет к земле, поскольку всякая любовь обуреваема страстями (порывами надежд, боязнью, сомнениями, рвениями, угрызениями совести, упорством, раскаяниями). Этой диалектикой взаимопроникающих характеристик чувственной и героической любви опосредуется, но не исчерпывается описание двух, принципиально различных, типов любви.

На протяжении всего трактата Бруно сохраняет озабоченность различением двух типов любви, и характеристики как одной, так и другой разбросаны по всему тексту; они не всегда параллельны и определённо антитетичны. Обобщая, можно выделить следующие характерные черты. Чувственная, или вульгарная любовь: а) ограничена настоящим, её волнуют лишь непосредственные наслаждения, — в этом, поясняет Бруно, обнаруживается неразумность обуреваемых такой любовной страстью: ведь «невежество есть мать счастья и чувственного блаженства, а это последнее есть райский сад для животных...»; б) она ценит телесную красоту; в) её сопровождает «извращённая страсть» ревности; г) она не может не быть беспорядочной; а «беспорядочная любовь несет в себе начало своего наказания».

Имея в виду чувственную любовь, Бруно обращает внимание на важное, этически значимое различие — между любовью и доброжелательностью. Любовь чувственная не знает благорасположения и заботы. Получается, что одно дело — любить человека, и совсем другое — желать человеку добра. Добра обычно желают умным, справедливым и заслуживающим его. Любят же, в основном, красивых и тех, кто отвечает любовью. При торжестве вульгарной любовной страсти милосердной любви не остаётся места.

Совсем иная героическая любовь: а) она устремлена в будущее; б) она считает своей главной целью не красоту тела, «а изящество духа и склонность страсти»; в) она мучительна, поскольку будущее неопределённо: «она испытывает влечение, зависть, подозрение и страх в отношении того, что будет, и того, чего нет, и того, что им противоположно», но вместе с тем рождает надежду на будущее; г) её мучительность сопряжена с мудростью: в героической любви нет довольства; и в этом её мудрость, которая, как говорит вслед за стоиками Бруно, состоит в том, чтобы не быть ни довольным, ни печальным; д) она прекрасна сама по себе и значит, она добродетельна; е) она устремляет душу к божественному объекту — к божественной истине и красоте, к высшему благу; ж) поэтому она не знает ревности: «...тот не любит вульгарно, кто не ревнив и не робок перед любимым»; з) любящий осознаёт свою страсть и не боится страданий, которые его ожидают на пути к любимому. Героический возлюбленный, устремлённый к истине, не воспринимает страдания как зло. Его страдания — это страдания, неизбежно сопровождающие человека на пути огненного очищения в божественном познании.

Эта тема развита в Сонете 13:

Так чист костёр, зажжённый красотою,

Так нежны путы, вяжущие честь,

Что боль и рабство мне отрадно несть.

И ветер воли не манит мечтою.

Я цел в огне и плотью и душою,

Узлы силков готов я превознесть,

Не страшен страх, в мученьях сладость есть,

Аркан мне мил, и радуюсь я зною.

Так дорог мне костёр, что жжёт меня,

Так хороши силков моих плетенья,

Что эта мысль сильней, чем все стремленья!

Для сердца нет прелестнее огня,

Изящных уз желанье рвать не смеет,

Так прочь же тень! И пусть мой пепел тлеет!

Героический энтузиазм

Как подчёркивает Ф. Йейтс, при наличии в трактате Бруно многочисленных черт, которые принято было выделять в любви в его эпоху, «подлинная тема стихотворений — философская или мистическая любовь, ...его любовь обращена к „высшему Купидону“». И далее: «...подлинная цель религиозных переживаний в „Героическом энтузиазме“ — это, на мой взгляд, герметический гнозис; перед нами мистическая любовная поэзия человека-мага, который был создан божественным обладателем божественных сил и теперь снова божественным обладателем божественных сил становится».

Божественная любовь — героическая. Она представляет собой энтузиазм. У Бруно термин «героический» использовался в изначальном смысле слова «герой»: герой греческих мифов — это человек-полубог; он обладает сверхчеловеческими способностями, и боги благоволят ему; он приближён к богам и после смерти может занять место среди них. Так и бруновский энтузиаст героичен, поскольку находится уже на пути к абсолютной истине, высшему благу и первой красоте, своим сознательным усилием приближая себя к Богу.

В оригинале трактат Бруно буквально означает «О героическом неистовстве (восторге)». Просто влюблённый и увлечённый телесной красотой тоже может быть восторженным и находится в неистовстве; и Бруно указывает на такое состояние чувственно влюблённого. Однако у увлечённого божественным познанием неистовство иного рода. Энтузиазм — это и есть героическое неистовство, героический восторг. Слово «энтузиазм» от греческого enthousiasis, имеющее в качестве корня «en thous/theus» (бог), означает охваченность божественным, великое вдохновение. Неистовость и восторженность одинаково присущи чувственно влюблённому и боговдохновенному (боголюбящему). Энтузиазм же присущ лишь последнему. Как существует два вида любви, так можно выделить, по Бруно, и два вида восторженных, или неистовствующих. Одни — «дики», слепы и неразумны, другие — «божественны», то есть энтузиасты в собственном смысле этого слова. Энтузиасты также могут быть двух видов: а) одни обуреваемы божественным духом, но проявляют свою божественность неосознанно, не понимая причины этого; божественное сознание вошло в них, но они не осознали его в себе; б) другие, приняв в себя божественный дух, сохранили разум и сознание. Бруно даёт такую развёрнутую сравнительную характеристику двух типов героических энтузиастов: те, которые сознают в себе божественный дух, «будучи опытны и искусны в созерцаниях, имея прирождённый светлый и сознающий дух, по внутреннему побуждению и природному порыву, возбуждаемому любовью к Божеству, к справедливости, к истине, к славе, огнём желания и веянием целеустремления обостряют в себе чувство, и в страданиях своей мыслительной способности зажигают свет разума, и с ним идут дальше обычного. И в итоге такие люди говорят и действуют уже не как сосуды и орудия, но как главные мастера и деятели. ...У первых больше достоинств, власти и действенности внутри, потому что в них пребывает божественность; вторые — сами по себе более достойны, более сильны и действенны и сами по себе божественны. У первых достоинство осла, везущего святое причастие; у вторых — достоинство священного предмета. В первых ценится и видно в действии Божество, и это вызывает удивление, обожание и повиновение; во вторых уважается и видно превосходство собственной человечности». Именно последние и способны пройти так далеко, как только можно, по пути духовного восхождения. Героический энтузиазм нередко именуется Бруно «интеллектуальной любовью», которая включает желание не только абсолютной истины, но и абсолютной красоты. Это желание возбуждается красотой, которая в своих конкретных проявлениях воплощает в себе душу мира. Как и истина, красота воспринимается в пределах, которые дух берётся освоить, и поэтому постижение красоты потенциально бесконечно. Ум героического энтузиаста подобен Актеону, ставшему жертвой своих же охотничьих псов, настигших его, когда он был превращён Артемидой в оленя за то, что он, случайно обнаружив её играющей со своими нимфами в водах реки, не смог, зачарованный, отвести от неё глаз. Бруно переосмысливает этот сюжет, рассматривая образ Актеона как символ интеллекта, стремящегося постигнуть божественную мудрость и божественную красоту. Героический энтузиаст направляет к цели познания свои способности — своих псов. Когда же ему открывается истина природы — Артемида во всей своей наготе, — он обращается, и, превратившись в часть природы, становится предметом постижения своих способностей, устремлённых к познанию.

О, разум мой! Смотри, как схож я с ним:

Мои же мысли, на меня бросаясь,

Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь.

Иными словами, разъясняет Бруно, «Актеон, со своими мыслями, своими собаками, искавшими вне себя благо, мудрость, красоту, лесного зверя..., восхищённый всей этой красотой, сам становится добычей и видит себя обращённым в то, что он искал; и получается, что он для своих псов, для своих мыслей делается желанной целью, потому что, уже имея божественное в себе, он не должен искать его вне себя». В восприятии учения Бруно о любви и героическом энтузиазме надо принимать во внимание его идейные источники во всей полноте, не ограничиваясь лишь платонистскими и неоплатонистскими влияниями. Мистически-магическая подоплёка рассуждений Бруно в данном трактате, как и ряде других, очевидна. Как показала Ф. Йейтс, эта мистически-магическая подоплёка не абстрактна, а определённа по своим корням и традициям. Это даже не подоплёка, а собственно неотъемлемое содержание трактата. Амурологический платонизм непосредственно переплетён с неоплатоническим, кабалистическим, псевдо-дионисиански-христианским и, главное, герметическим мистицизмом, без которого нам не понять в полной мере ни героического энтузиазма, ни восхождения героического энтузиаста к божественному совершенству. По мнению Йейтс, в трактате Бруно ничего впрямую не говорит о магии, но «сама книга — своего рода духовный отчёт человека, решившего стать религиозным магом». Влияние внутренней магии Бруно Йейтс усматривает и в том, как использует Бруно традиционно петраркистские любовные эмблемы, и в том, как описывает путь просветления героического энтузиаста.

Восхождение

Восприняв платонистскую трактовку Эрота, Бруно во многом воспроизводит и платоновскую иерархию красоты (и бытия), по ступеням которой восходит взыскующий ум героического энтузиаста.

Героическая любовь выражает стремление к высшему благу и, в конечном счёте, она приводит к первоистине. Подобно платоновскому Эроту, героический энтузиазм есть устремлённость к полноте и совершенству. Он несёт в себе «любовь и мечты о прекрасном и хорошем, при помощи которых мы преобразовываем себя и получаем возможность стать совершеннее и уподобиться им».

Героическая любовь создаёт условия для преображения человека. Приобщение к Божеству — обожествляет:

...едва лишь мысль взлетает,

Из твари становлюсь я Божеством!

Меня любовь преображает в Бога.

Одновременно Бруно переосмысливает и развивает платоновскую идею постижения красоты. Божественное познание диалектично: человек не просто возвышается по иерархии красоты от низшего к высшему, но, приблизившись к высшему и обогатившись высшим, он оказывается способным обратиться и к низшему с тем, чтобы по-новому увидеть красоту тела. При взгляде на мир с точки зрения вечности могут меняться смысл и критерии оценки воспринимаемого: то, что при обычном взгляде видится злом, может предстать в виде добра; то, что обращённый к земным заботам человек воспринимает как страдание и оковы, в свете абсолютного блага может почитаться добром или тем, что ведёт к нему. Движение души энтузиаста разнонаправленно: она постоянно совершает «подъём и спуск — в заботе о себе и о материи». У души двоякое предназначение — оживлять тело и созерцать истину. Тело мертво по сравнению с душой, но и душа, будучи живительным и активным началом по отношению к телу, мертва по отношению к высшему интеллекту мироздания. Имея в виду эту характеристику души, нужно понимать и другое высказывание Бруно: душа «томится, будучи мёртвой в себе и живой в своём объекте». Если идти путём, обратным тому, что принял сам Бруно в своём трактате — не от чувственной любви к героической, а наоборот, от героической к чувственной, то это высказывание можно истолковать таким образом, что в героической любви возлюбленный самоотвержен и идёт на самопожертвование ради объекта любви. Бруно, как правило, ничего не говорит об обычных человеческих отношениях; им как бы предполагается очевидным, что энтузиаст и «мечет искры из сердца в заботе о другом» и, не принадлежа себе, «любит других». Здесь же речь идёт о самоотверженности иного рода — о самопреодолении себя как материально-природного существа и утверждении себя в чистой — богоподобной — духовности. Героическая любовь заставляет энтузиаста возвышаться не только над телесностью, но и вообще над миром земным. Героическая любовь такова, что поднимает возлюбленного над толпой. Как знание философа всегда противостоит мнениям толпы, так и любовь энтузиаста уносит его из мира земных и плотских страстей.

Бруно развивает аналогию Платона между строением души и строением общества. Душа человека двойственна: ей свойственны низменные и возвышенные побуждения. Так и общество разнородно: «ремесленники, механики, земледельцы, слуги, пехотинцы, простолюдины, бедняки, учителя и им подобные» необходимы, утверждает Бруно, чтобы существовали «философы, созерцатели, возделыватели душ, покровители, полководцы, люди благородные, знаменитые, богатые, мудрые и прочие подобные богам». Но таков же порядок природы, который «делит вселенную на большее и меньшее, высшее и низшее, светлое и тёмное, достойное и недостойное»; «середина и животное равенство» — это то, что свойственно «некоторым заброшенным и некультурным государствам». От человека, охваченного героическим энтузиазмом, требуется внутренняя дисциплина. Бруно не принимал христианский аскетизм. Но требование дисциплины как подчинения духа задаче пути к свету предполагало определённую аскезу. Бруновская аскеза отнюдь не сводится к «умеренности ничтожества»; но «чрезмерные противоположности», которые переполняют душу энтузиаста, «кипящие желания», как и «застывшие надежды», могут оказаться серьёзной помехой в постижении божественной истины. Душа энтузиаста раздвоена; она — в борьбе сама с собой. Он сам «больше не принадлежит себе»; он «любит других и ненавидит себя». Его мучает разноголосица и та «внутренняя растерянность, когда страсть, оставляя середину умеренности, тянет к одной и к другой крайностям и настолько же уносит себя ввысь или вправо, насколько — вниз и влево». При всей своей критичности к философии Аристотеля, Бруно разделяет аристотелевский критерий добродетели как середины между крайностями. Энтузиасту необходима сила — для удержания себя от крайностей порока и сохранения себя для добродетели. Что при этом является залогом добродетели личности? Можно сказать, что Бруно фактически отказывается от августиновской идеи божественной благодати. Человек устремляется по пути высшего познания, очарованный самой истиной — божественной истиной. Но может ли человек полностью полагаться на свои силы? Ответ на этот вопрос зависит от того, как понимать Амура — как ангела, то есть посланника Бога, или как внутреннюю инициативную и целеустремлённую энергию самого человека. Если как ангела, то идея благодати оказывается лишь преобразованной. Если как внутреннее другое «Я» человека, то значит, антропологию Бруно можно рассматривать как ранний вариант концепции автономии личности. Амур — двойник, другое «Я» героического энтузиаста и его проводник. Энтузиаст привязан к своему двойнику. Амур ведёт энтузиаста по пути божественного познания; посредством себя он представляет энтузиасту две формы божественной красоты. Одна «лучом истины» проникает в ум энтузиаста, а другая «лучом блага» согревает его страсть; свет истины входит в энтузиаста через «дверь силы интеллектуальной», свет доброты — через «дверь силы стремления сердца». Благодаря божественному познанию энтузиаст возвышается и из «человека низменного и обыкновенного» становится «редким и героическим, обладателем редкого поведения и пониманья, ведущим необычную жизнь»; он переходит границу мира чувственного и «начинает жить интеллектуально; он живёт жизнью богов, питаясь амброзией и опьяняясь нектаром». Это пространно демонстрируется в аллегории девяти слепцов, разворачивающейся в двух последних диалогах трактата. Образ девяти слепцов указывает на девять небесных сфер и на девять ангельских разрядов Псевдо-Дионисия Ареопагита. Это не предполагаемые аллюзии, на ассоциацию образа слепцов с известными космологическими и мистическими представлениями указывает и сам Бруно. Но девять слепцов — это и внутренние духовно-познавательные способности человека и, соответственно, различные причины, по которым эти способности оказываются нераскрытыми или раскрытыми не полностью, и тем самым остающимися, скорее, неспособностями. Как средства познания и духовного обращения эти способности двойственны и предстают то силой, то бессилием. В пятом диалоге второй части Бруно описывает таинственное просветление слепцов благодаря появлению волшебницы Цирцеи, дочери Солнца. Этот сюжет побудил Фрэнсис Йейтс сделать вывод о том, что у Бруно в результате «высшее просветление оказывается магическим — что возвращает нас к пониманию „героического энтузиазма“ как внутреннего опыта мага, причём этот маг в первую очередь — герметический оптимистический гностик, хотя и воспринявший бесконечно сложные влияния неоплатонизма, каббалы, Псевдо-Дионисия и традицию католической философии...».

В какой мере рассуждения, сконцентрированные на «умирании» человека для этого мира ради возрождения для мира другого можно считать этикой? В той, в какой всякая последовательно развитая этика содержит в себе концепцию совершенствования. Этика же Бруно — целиком перфекционистская этика. Неперфекционистские элементы в ней есть, но они разрозненны и непринципиальны. Учение Бруно императивно насыщенно, и эта императивность не нормативна. Через весь трактат проходит радикальное и оценочно определённое разделение любви чувственной и любви духовно-возвышенной, героической. В нём не только описывается героическая любовь и рисуется героический «любовник» — энтузиаст. Героический энтузиаст дан нам в качестве личностного идеала, истинного воплощения устремлённого к совершенству человека. Два момента заслуживают пристального внимания в моральной философии Бруно: во-первых, нравственная жизнь человека представлена как усилие по духовному самовозвышению; во-вторых, ответственность за инициативу этого усилия возлагается на самого человека. Так что перед нами не только философия морали, развёрнутая как философия жизни, — но и жизненное учение. Если соотнести это учение с известной жизнью самого Джордано Бруно, то определённо можно сказать, что в трактате дано жизнеучение, осуществленное Бруно на своём жизненном пути.

Источник:

https://iphras.ru/uplfile/root/biblio/em/em9/3.pdf