Старая Русса, по словам профессора МГУ, доктора филологических наук, писателя, исследователя жизни и творчества Ф.М. Достоевского И.Л. Волгина, — это единственный город, который Достоевский выбрал по собственному желанию. Все другие города, в которых приходилось жить или бывать писателю, за него выбирали обстоятельства или другие люди.

Достоевский впервые приехал в Старую Руссу летом 1872 года, и на восемь лет этот город стал для его семьи постоянным местом отдыха. Здесь классик русской литературы много и интенсивно работал.

Поначалу Достоевские поселились в доме священника Румянцева, а в 1873 году сняли двухэтажный деревянный дом на набережной реки Перерытицы. Дом принадлежал отставному подполковнику А.К. Гриббе. Вскоре Гриббе скончался, и в мае 1876 года Фёдор Михайлович выкупил дом с садом у его наследников. Этот дом стал первой недвижимой собственностью писателя: до этого времени семья Достоевских проживала исключительно на съёмных квартирах.

В этом доме 10 августа 1875 года в их семье родился четвёртый ребёнок — Алексей. Дом стал настоящим семейным гнездом, а патриархальная Старая Русса — местом, где писатель получал желанное уединение и тишину вдали от столичной суеты. Здесь были написаны «Бесы», «Подросток». Именно здесь родилась значительная часть романа «Братья Карамазовы», посвящённого любимой жене.

После смерти Достоевского 28 января 1881 года Анна Григорьевна продолжала приезжать в Старую Руссу. Последний раз она жила здесь в 1914 году.

В 1918 году, после смерти Анны Григорьевны Достоевской, Старорусский городской совет объявил дом «неприкосновенным историко-литературным памятником». Дом был передан в «полное и безвозмездное пользование» Старорусскому отделу Народного образования. Семейное гнездо Достоевских уцелело, пережив революцию и Гражданскую войну. В 1931 году на нём была установлена мемориальная доска.

Во время Второй мировой войны Старая Русса была практически полностью уничтожена. Дом Достоевских — один из немногих, чудом уцелевших. Конечно, послевоенное состояние его было плачевным. Только к 1961 году дом удалось отреставрировать. В этом деле немалая заслуга рушанина Владислава Михайловича Глинки — писателя, сотрудника Института Русской Литературы АН СССР. По инициативе и при живейшем участии жителя Старой Руссы Георгия Ивановича Смирнова, к 150-летию со дня рождения писателя была открыта экспозиция, которая и стала основой музея. Кстати, официальной датой его устройства считается 4 мая 1909 года.

4 мая 1981 года дом Достоевских во всём своём объёме стал домом-музеем писателя и открылся для посещения. На втором этаже дома в шести комнатах, в которых проживала семья, по воспоминаниям жены и дочери писателя, а также людей, часто их посещавших, была полностью восстановлена обстановка, окружавшая Достоевских, представлены подлинные вещи писателя и членов его семьи, фотографии, документы, прижизненные издания произведений, мебель того времени.

На первом этаже дома располагаются служебные помещения. Нижняя гостиная используется для проведения выставок, литературных и музыкальных вечеров. Крупные мероприятия, в том числе международного уровня, например, Старорусские чтения «Достоевский и современность», в последние годы устраиваются в Научно-культурном центре Дома-музея Ф. М. Достоевского, который находится недалеко от дома писателя.

По нынешнему статусу, дом-музей входит в состав Новгородского государственного объединённого музея-заповедника (НГОМЗ) и круглогодично открыт для посещения.

... Но всё же мир Достоевского — это не только залы дома-музея. Это — вся Старая Русса, с его улочками и переулками, с речкой Перерытицей, с дощатыми заборами и старыми лопухами, растущими вдоль заросших тропинок.

«... Ужинать не пойду, ничего не хочу, а отправлюсь-ка я в дом Фёдора Михайловича Достоевского.

— Его там нет, — остроумно заметил Андриан. — Уже поздно, сейчас там никого нет, и вообще только сытый человек ценит одиночество.

... По набережной Перерытицы я отправился к дому Достоевского. Мне хотелось побыть одному, хотелось посидеть именно у этого дома, одного из немногих, какие остались на белом свете от прежней моей детской жизни» (из повести «Обратный билет», Даниил Гранин).

Писатель Даниил Александрович Гранин (Герман) посещал Старую Руссу в 1970-х годах. «Вообразите фильм, где вся жизнь, от рождения до смерти, прокручивается за сеанс. Полтора часа», — пишет он в своей известной повести «Обратный билет». — «Значительные, но краткие миги проскакивают, видно лишь наиболее длительное, долгодействующее в жизни: рост, работа, болезни, сон... Фильм, подобный научно-популярным лентам о росте хлебного колоса или о превращении личинки.

Можно вообразить фильм с ещё большим захватом времени, снятый несколькими — многими — поколениями операторов, скажем, о судьбе маленького российского городка: как появляются, ветшают и рушатся его дома, как городок растёт, меняется, вокруг него тают и вновь появляются леса. Жизнь отдельных людей в этом масштабе вспыхивает и гаснет сигнальными огнями, смысл которых неясен, хотя может обнаружиться при таком взгляде издалека.

Возьмите, к примеру, ту же Старую Руссу. Допустим, с десятого или одиннадцатого веков. И представьте этот фильм. Как нападали на город то половцы, то литовцы да ливонцы, то свои — соседние удельные князья. Город этот всегда был мал, малочисленны были его дружины, они защищались как могли и гибли под напором тысячных ратей пришельцев. Наводнения разоряли город, нападала моровая язва, уничтожая всех подряд, без различия звания и возраста, уцелевшие разбегались, так что город пустел на много лет и «там жили и плодились дикие звери». Доставалось городу от пожаров и засухи. Голод обрушивался часто и страшно, выкашивая одним махом тысячи горожан. Посвист этой косы не различить в мелькании кадров, разве что увиделось бы на минуту голодное десятилетие с 1446 по 1456 годы, когда люди питались чем попало, дичали, продавали себя в рабство.

Впрочем, историю той жизни мы знаем больше по войнам и всяческим катастрофам. Историки упоминали о Руссе лишь попутно, в связи с историей Новгорода или московских походов и завоеваний. Сама по себе трудовая жизнь как бы утекала сквозь сита исторических летописей.

Разорённый, сожжённый, выморочный город снова возрождался, начинал варить соль на своих солёных озёрах, дубить, выделывать кожи, строить ладьи и корабли. И снова приходят воины: приходят литовские воеводы, польские, шведские, снова жгут, грабят, убивают. То Русса оказывалась на пути к Новгороду, то на пути врагов в Москву, она защищалась, она защищала. Войны, эпидемии и пожары воспринимались как бедствия стихийные, наиболее же тяжёлый след в народной душе оставляли события иные, покушавшиеся изменить естественный характер жизни, такие события, как устройство аракчеевских поселений. Зверское самодурство, насильственность, лицемерие, лживость вызывали в тридцатые годы прошлого столетия бунты, слепые и яростные...

Однако если представить себе фильм в масштабе времени десять веков (тысяча лет) за полтора часа, то мы увидели бы не пожары, не войны, а упорный, постоянный труд быстро сменяющихся поколений, которые строили всё быстрее и ловче дома, прокладывали дороги, мотыжили землю, растили яблони, делали машины, обставляли свою жизнь разумнее, спасая себя и своих детей от голода и мора. Звон мечей заглушался непрестанным стуком молотков, топоров, цепов, скрипом колёс. Неизменным оказывался труд. Он составлял основу жизни...

Песчинка песочных часов остаётся такой же. Человек тоже состоит из таких вечных частиц материи, в которых словно была заложена самой природой потребность труда и счастья...«

В своём романе «Братья Карамазовы» великий труженик Фёдор Михайлович Достоевский создал целый мир. Словно в зеркале, отразился в нём настоящий, зримый мир Старой Руссы. От речки Перерытицы исходит ощутимое тепло перегретой воды. На крутых травяных берегах редко стоят рыболовы, собаки бегают по тенистой аллее, набережная полна утихшего солнца, мягкого, как сено. Косые лучи подпирают деревья, высвечивают сквозь окна дальние углы комнат в домиках с мезонинами и фальшивыми балкончиками.

Посетив Старую Руссу в 1950-х годах, Даниил Гранин застал в доме Достоевского школу и библиотеку. Пришёл он тогда под вечер, на лавке у дома сидели в ряд старухи — в платках, в старинных кофточках со сборочками на груди. Старухи хорошо помнили Анну Григорьевну Достоевскую, охотно рассказывали, как она приезжала в Старую Руссу после смерти мужа, как хлопотала вместе с местным священником Румянцевым насчёт ремонта дома. Даниил Александрович слушал тогда вполуха, думая, что всё это должно интересовать, в первую очередь, специалистов — литературоведов и историков. А потом жестоко жалел о своей невнимательности, раскаивался, горько досадовал, что зловредная отговорка снова его подвела, и не записал он дословно своей встречи с теми удивительными старухами...

Велик был труд Фёдора Михайловича Достоевского, создававшего в Старой Руссе свои выдающиеся, бессмертные литературные произведения. Столь же велики и достойны почитания были и труды тех, кто всей душой стремился сохранить, сберечь мир Достоевского в Старой Руссе — мир его героев, само русло старинной жизни, текущей в вечность...

У Даниила Александровича Гранина долгое время хранилась оставшаяся от отца хрустальная пирамидка. Внутри неё изображена была белая громада старорусского Воскресенского собора, река, розовеющее закатное небо. Всё это, выложенное перламутром, радужно переливалось, особенно если повернуть пирамидку в руках. Изготовлена она была к 750-летию города, всего-то несколько экземпляров, и каким-то чудом уцелела, несмотря на войну, на бурные семейные скитания и на «дырявые» мальчишеские руки Гранина, переломавшие множество вещей. После смерти отца Даниил Александрович заботливо хранил пирамидку и часами смотрел в её хрустальную глубину. А однажды вдруг ясно понял, что пирамидка должна вернуться в Старую Руссу. И Гранин подарил историческую вещицу старорусскому музею, созданием которого занимался тогда местный энтузиаст Георгий Иванович Смирнов.

«... Окна в доме Достоевского были занавешены. На всякий случай я толкнул калитку. Лязгнув щеколдой, она отворилась. Я вошёл в чисто подметённый дворик. Вдоль забора росли цветы. Дверь в музей была закрыта. Рядом я увидел другую дверь. Потянул, вошёл в сени. В доме было тихо.

— Есть кто? — крикнул я.

Никто не ответил. Деревянная лестница вела на второй этаж. Там, наверху, висели написанные маслом портреты. Они изображали четырёх братьев Карамазовых, Фёдора Павловича Карамазова и самого Достоевского. Наверху было светло от вечернего солнца. Что-то поскрипывало, потрескивало, дом устраивался, укладывался на ночь. Я не заметил, как на верхней площадке лестницы появился человек и тотчас, не всматриваясь в сумрак прихожей, а лишь убедясь, что я тут, уже тут, сверлящим голосом назвал меня по имени-отчеству и нетерпеливо позвал наверх, к себе.

Чудом было и то, что появился именно он, Георгий Иванович, может, единственный, кто был мне сейчас кстати, и то, что он не удивился моему появлению в неурочный час, да ещё после двухлетнего отсутствия. Ни о чём меня не расспрашивая, ничего не показывая, он с ходу стал доказывать мне, что религиозность Достоевского совсем особая, что ему удалось установить связи Достоевского с творчеством Данте, что вопрос вопросов — церковность Достоевского.

— Почему Христос ничего не ответил великому инквизитору, а поцеловал его? И заметьте — тихо поцеловал? А? Что этим хотел Достоевский сказать? А сколько мальчиков слушало речь Алёши? Не знаете. Неудивительно, мне на это никто из специалистов не ответил. Циферку эту Достоевский упомянул вроде бы мимоходом, так, бросил словечко, только у него ничего не говорится зря, всё имеет глубочайший смысл. Вникнуть надо! Да-с!

Мы сидели в комнате, где сто лет назад Фёдор Михайлович писал «Братьев Карамазовых». Пока, до реконструкции музея, в этом кабинете работал Георгий Иванович. От кабинета Достоевского не сохранилось здесь никаких предметов. Комната была большая, пустая, с маленьким стареньким письменным столом, с кушеткой. На стене висел портрет Михаила Михайловича Бахтина — любимца Георгия Ивановича, наилучшего литературоведа из всех писавших о Достоевском. Лежали старые книги, среди них Четьи Минеи — толстая книга с житиями святых. Я впервые видел её, святые шли в ней в том порядке, в каком праздновали их память. Николин день, Петров день, Ильин день, Спас яблочный... После Ильина дня запрещали купаться, к Спасу собирали яблоки, везли в Руссу...

Георгий Иванович говорил быстро-быстро, словно опасаясь, что я его прерву или уйду, прикуривал от окурка следующую папиросу, бегал взад-вперёд по пустой, уютной от солнца комнате. Иногда он поднимал правую руку и голос его взмывал:

— Нет, инквизитор — это соприкосновение миров! Он в Севилье сжигал еретиков. А Митеньку Карамазова судили в Скотопригоньевске!

Он наклонился ко мне, кричал, призывая имя архистратига Михаила против хулителей Фёдора Михайловича, тех, кто спекулирует на его имени, на его романах, кто уродует их в кинофильмах. Он клялся не допустить извратителей на порог этого дома.

— Не кровью пойдут мальчики за Алёшей обновлять мир, а совестью! — яростно спорил он с кем-то неизвестным мне. — Христос — это же не бог, это истина!

Голос его гремел, отдавался в объёмах пустынного дома. Клубы дыма вырывались из его рта вместе с гневными и восторженными возгласами. Вельзевул, жилистый, коричнево-облупленный, он кипел, ярился от переполнявших его чувств. Мысль его прыгала, я не успевал следить за ней, лишь иногда ухватывал неожиданную логику, казалось бы, отрывочных фраз.

За время нашей разлуки он крепко поднаторел, оснастился не только в литературе о Достоевском, но и в том, что у нас знают плохо, — в религиозной литературе. Он изучил множество апокрифов, сказаний, трудов по истории церкви, нужных для понимания взглядов Достоевского. Тут ещё сошлось и то, что он как никто другой знал историю Старой Руссы, недаром он организовал в своё время и краеведческий музей, и музей истории старорусского курорта. Он показывал мне экспонаты нового, пока ещё бедного музея Достоевского, где самым ценным экспонатом был этот дом, в котором Достоевский прожил семь лет, может, наиболее счастливых в своей жизни. За время житья в Петербурге Достоевский сменил около двадцати квартир. А сколько было квартир казённых — на каторге, в ссылке, в Петропавловской крепости. За границей тоже почему-то переезжал из отеля в отель, снимал комнаты, пансионаты. Вёл жизнь скитальца. Нигде у него не было дома, дома оседло-постоянного, своего. Впервые в Старой Руссе он появился. Ему полюбился этот уездный городок, особый, со своей физиономией — с курортом, солёными озерами, со своей тишиной и бойкостью, один из самых живописных уездных городков России.

Все близлежащие улицы, переулки стали ныне тоже частью музея-мемориала. Георгий Иванович рассказывал о своих захватнических хлопотах и выкрикивал попрёки в адрес московского музея, не желающего отдать принадлежавшие старорусскому дому экспонаты; гордился тем, что владеет архивом внука Достоевского, Андрея Фёдоровича. И ещё кое-что имеет!

Я любовался его пылкостью. Роговые очки его горячо взблёскивали, чёрные глаза пронизывали меня испытующе — не грешен ли я чем перед памятью Достоевского? Он не пощадил бы меня и нашу старую дружбу. Недавний инсульт нисколько не испугал его, а сделал ещё бесстрашнее.

После сдержанно-расчётливых служащих с набором взвешенных фраз, уютно-дозволенных отдушин-хобби в виде охоты или рыбалки, после благоразумных литературоведов, считающих печатные работы и оплачиваемые листы, после огородников, любителей-садоводов, подписчиков на собрания сочинений, болельщиков футбола, туристов с роскошными цветными палатками, автомобилистов, городошников, он производил впечатление нездешнего и счастливого безумца. Я завидовал ему, его возвышенной страсти, которая не уживалась ни с каким хобби. Жить ему осталось немного, как он считал, но, во всяком случае, он должен дожить до столетия со дня смерти Достоевского. Такой срок он поставил себе..." (из повести «Обратный билет», Даниил Гранин).

Георгий Иванович показывал приезжим Дмитриевскую улицу Старой Руссы, как в Лондоне показывают Пикадилли или в Нью-Йорке — Уолл-стрит. Эта улица была связана с действием романа «Братья Карамазовы». Он увлечённо показывал забор сада, через который перелезала Лизавета Смердящая, улицы, по которым бежал Митя Карамазов в ночь убийства отца. Смирнов проходил по этому маршруту — оказывается, точно указанному в романе! — делал петлю, какую делал Митя, перебегая по мосту речку Смердящую (ныне — Малашку). Потом он показывал двухэтажный гайдебуровский дом, который тоже участвует в романе, и объяснял, почему он участвует в виде одноэтажного домишки. А вот место, где сидел в засаде Митя Карамазов, высматривая свою любимую Грушеньку... А вот тут и сама Грушенька (то есть Аграфена Меньшова) шла по набережной навстречу Достоевскому... Некий начальник коммунального отдела однажды снёс упомянутый Достоевским мостик через Малашку. Этому товарищу было, в общем, безразлично, какой там из братьев Карамазовых и зачем бежал по этому мостику, тем более что всё это — «выдумки писателя», хотя он и считается классиком. Начальник коммунального отдела был суровым реалистом: художественный роман — это сочинение, следовательно, не факт, а фантазия. Если бы сам Фёдор Достоевский или любой другой классик ценил этот мостик, лично бывал на нём, встречался со своими единомышленниками, что было бы подтверждено документами, тогда и спору нет, мостик стал бы исторической ценностью, ремонтировался и охранялся. А без всего этого мостик как таковой не представляет пешеходной необходимости, и поднимать шум здесь не из чего.

Чем мог Смирнов, директор едва народившегося музея, воздействовать на государственного служащего?.. Жалобы, докладные?.. Он писал их много, и к ним как-то притерпелись. В конце пути они попадали к тому же начальнику с неуверенными надписями: «Надо помочь», «Разберитесь», «Внести в план». А у товарища госслужащего и без этого мостика хватало горящих точек. В целом, он не был мракобесом: наоборот, именно потому, что он пёкся о городских нуждах, он не хотел тратить скудные коммунальные средства на эту непонятную ему работу, невыигрышную, ненасущную...

Однако Георгий Иванович Смирнов был не только директором, по совместительству он был ещё и экскурсоводом, а эта совсем уже маленькая должность, оказалось, обладает некой возможностью: Георгий Иванович стал рассказывать группам, которые водил по памятным местам Достоевского, что вот здесь, мол, был мостик, по которому бежал Митя Карамазов, но, к сожалению, мостик сломан товарищем Л., не желающим его восстановить... В каждой группе находились возмущённые. Из них один-два доводили своё возмущение до дела — писали жалобы на товарища Л. Письма шли во все инстанции. Вскоре товарищ Л. взмолился: «Смирнов, за что ты меня позоришь перед людьми?!..» Мостик через речку Малашку был восстановлен. При этом вполне возможно, что товарищ Л. так и не понял до конца смысла стараний Георгия Ивановича Смирнова. Не так-то просто поверить в подобную реальность жизни героев вымышленного романа...

Целых несколько лет Георгий Иванович потратил, составляя карту происходящего в романе «Братья Карамазовы», разыскивая места, упомянутые в тексте, сличал и устанавливал, где кто жил, какой именно дом описан. Он располагал действие романа в городе тех лет, расшифровывал, выяснял по архивным источникам, уверенный, что всё-всё должно сойтись. С трудом нашёл дом Катерины Ивановны Верховцевой на Большой улице, сорок лет искал дом госпожи Хохлаковой — почти разыскал, то есть определил, какой из домов это был, поскольку домов-то тех давно уж нет, нашёл лишь его фотографию. А сколько Смирнов бился с Михайловской улицей: почему Достоевский назвал её Михайловской, если на самом-то деле речь шла о Пятницкой улице?..

Стоили ли подобные розыски таких нечеловеческих усилий? Разве так существенно, где когда-то стоял тот или иной дом? Да ведь, по совести говоря, Старая Русса выбрана под место действия романа «Братья Карамазовы» случайно. Ездил бы Достоевский с семьёй отдыхать в Боровичи, может, действие происходило бы в Боровичах. Нелегко судить о доказательности некоторых открытий Смирнова. С точки зрения научной, история о том, почему Пятницкая улица была названа Достоевским Михайловской, кажется слабо подкреплённой. Но лично для Даниила Александровича Гранина вся эта кропотливейшая, вроде бы ничего эпохального не определяющая работа Георгия Ивановича Смирнова совпала с тем, что делал в Ленинграде внук Достоевского — Андрей Фёдорович, определяя место действия романа «Преступление и наказание». Он водил Гранина в каморку Раскольникова, показывал место, где Раскольников запрятал драгоценности, они поднимались по узкой лестнице в участок к следователю Порфирию Петровичу. С тех пор Гранин не раз показывал найденные им дома и приезжим друзьям, и коренным ленинградцам. И даже написал про это.

... Владимирская церковь в Старой Руссе разрушена давно. На её месте стоят жилые дома. Церковь была рубленой, деревянной, крестообразной в плане. Построена она была в начале XVII века. Во всяком случае, в 1625 году она уже значилась как церковь Владимирской Божьей Матери, что у реки Порусьи. Стояла она до Второй мировой войны, Смирнов хорошо её помнит. От неё до дома несчастного штабс-капитана Снегирёва должно было быть, согласно роману, триста шагов. По просьбе Георгия Ивановича, его спутники шли и считали шаги. И верили, и не верили, хотели — и не хотели, чтобы было триста шагов...

«... Уже стемнело. Свет падал из освещённых окон. Улица была без фонарей, исчезла трава, панель, улица состояла из шагов. Точно так же меня вёл Андрей Фёдорович по Подьяческой улице в Ленинграде, и мы считали шаги от дома Раскольникова до дома его жертвы — старухи процентщицы, их должно было быть семьсот пятьдесят. Странный это был писательский приём — точно вымерять расстояния, не вообще, а как бы решающие, когда из этих шагов складывается самый, может, наиважнейший жизненный шаг героев. Вот сейчас навстречу мне мальчики на руках несли гроб Илюшечки...

Быстрый голос Георгия Ивановича доносился из тьмы, то взлетая, то куда-то теряясь, как будто он там отбивался от множества спорщиков. Беспорядочность его речи имела свой смысл — он свободно тасовал десятилетия, мимолётное и вечное. Выдумки и реальность сплетались в тугую косу. Звёздный свет вечности падал на мелкие подробности жизни, и от этого размеры и смысл вещей смешались. Время, казалось, ничего не могло поделать с человеческими страстями. Литература поселялась в здешних кварталах, дома обретали хозяев, которые на самом-то деле никогда в них не жили и не были занесены ни в какие списки и тем не менее были куда реальнее, чем те, давно умершие, исчезнувшие из памяти обыватели уездного городка.

«Наконец он разыскал в Озёрной улице дом мещанки Калмыковой, ветхий домишко, перекосившийся, всего в три окна на улицу с грязным двором...» Там живёт штабс-капитан Снегирёв. Кто жил там в действительности, неизвестно, литературоведов не занимают фактические жильцы... И получалось, что спустя сто лет для нас реальными стали не те люди, что здесь жили, а те, что были рождены фантазией писателя, мы знаем о них куда больше, представляем во всех подробностях их быт. Придуманное стало явью, имеющей плоть, историю, адреса. Чего стоила одна только фраза, прозвучавшая сейчас над моим ухом: «Здесь стоял дом, где снимал квартиру штабс-капитан Снегирёв».

Ровно триста шагов. Мы стояли на перекрёстке. Сюда пришёл Алёша с деньгами возместить бесчестие, причинённое его братом Митей.

Что же это такое — природа, реальность жизни, думал я, если гений может создать человека более реального, чем натуральный человек, вдохнуть в него жизнь, наделить его бессмертием? Да что там человека — целый мир может создать, потому что те же «Братья Карамазовы» — это целый мир, эпос России..." (из повести «Обратный билет», Даниил Гранин)

Переулок, где спала Лизавета Смердящая, спала прямо в крапиве и лопухах, тоже имеется в полной сохранности, с той же крапивой и огромными лопухами.

Однажды мэр города услышал на каком-то симпозиуме, как цитируют из романа «Братья Карамазовы» описание этого переулка: «По обе стороны переулка шёл плетень, за которым тянулись огороды прилежащих домов; переулок же выходил на мостик через нашу вонючую и длинную лужу, которую у нас принято называть иногда речкой. У плетня, в крапиве и лопушнике, усмотрела наша компания спящую Лизавету». Такое описание переулка, по мнению мэра, страшно позорило город, и он распорядился немедленно привести переулок в порядок — замостить, заасфальтировать и чтобы никаких лопухов! Желание его было, в общем-то, естественным, однако не менее естественным был и гнев Георгия Ивановича Смирнова, грудью вставшего на защиту исторических лопухов. Надо отдать должное мэру: человек неглупый, он вскоре сдался, уяснив, что переулок этот ценен именно в таком неблагоустроенном, натуральном виде.

... Бурьян яростно рос по переулку, поощряемый отныне городскими властями. А Даниилу Гранину вспоминался Мельбурн, университет, преподаватели-слависты, общий разговор о Достоевском: они, иностранцы, знали про Старую Руссу, изучали места действия, значит, и тот переулок представляли, где, может, был зачат Павел Смердяков. Вспоминались разговоры о Достоевском в университетах Стокгольма, Токио, Калифорнии. Всюду в мире изучали Достоевского, всюду читали и читают про лопухи вдоль плетня, пишут исследования про роман, исследования, в которых есть и про Старую Руссу, и про эти места. И будут ещё долго писать и предлагать свои толкования, решать загадки, поставленные романом...

Остро, явственно ощущается всемирная историчность крошечного переулочка и набережной этой маленькой, нигде не обозначенной речки Перерытицы. Места, известные всем читателям Достоевского... Не тем, что он сам жил тут, а прежде всего — через героев романа. Не так-то легко свыкнуться с тем, что кружение деревянных улочек, мостиков, скрипучих ворот, зацветших ряской канав, привычных местным жителям с детства, пользуется славой подобно лондонской Бейкер-стрит, где жил Шерлок Холмс, или набережной Невы, где гулял Евгений Онегин. И мемориал этот — единственный в своём роде, поразительный, как если бы в Испании сохранились бы ветряная мельница, трактир и прочие места скитаний Дон Кихота...

Георгий Иванович Смирнов родился в 1921 году — ровно через сто лет после рождения Достоевского, в доме Гайдебуровых, напротив дома Достоевского. И в школе, где он преподавал историю, и на войне, командуя батареей, он мечтал заняться Достоевским. Всякий раз возникали какие-то более срочные, какие-то более нужные дела, но он настойчиво готовил себя, верил, что рано или поздно придёт в дом Достоевского. Он как бы всё примечал впрок для будущей работы. Так приметил он камень возле жилища штабс-капитана Снегирёва. Оказывается, это не выдумка Достоевского: лежал здесь такой камень, с которого Алёша обратился с речью к мальчикам. «Несколько лет назад ещё лежал, так ведь подкопали и уволокли в порядке благоустройства, недоглядел». Но ничего, Смирнов вызнал, куда именно свезли камень, и вскоре вернул его на место. Ему нужен был тот самый камень, никакой другой. Если бы это был не камень, а гора, он, наверное, и гору вернул бы. Вера его, сердечная его убеждённость действительно могли двигать горами...

Дело Георгия Ивановича Смирнова живёт и поныне. Энтузиасты XXI века занимаются сейчас крупным проектом: «Старая Русса — город Достоевского». Проект был представлен на Четвёртом форуме «Среда для жизни: города», проходившем в сентябре 2019 года в Великом Новгороде.

Масштабное благоустройство планируется провести на территории площадью около 15-ти гектаров. Здесь будет создан туристический прогулочный маршрут, который пройдёт от реки Малашки, через Георгиевскую улицу до сквера Достоевского. На Малашке будут созданы благоустроенные набережные с комфортными местами для отдыха у воды. Главное в грядущем оформлении сквера Достоевского — растительное разнообразие, подчёркивающее исторические памятники и знаковые объекты. На Георгиевской улице будет восстановлено историческое мощение, ограждение и фасады приведутся к единому историческому стилю.

Да, от сонного захолустья ничего не останется, да и сам мемориал тоже, если судить строго, не будет схож с обстановкой, которая в действительности была при Фёдоре Михайловиче Достоевском. Но всё же здесь можно будет представить прошлое: отчётливой мелодией возникнет оно в улицах и переулках маленького города, по-прежнему именуемого Старой Руссой...

А маленькие города как-то ближе к природе. В них больше неба, земли, в них камень не удручает, а радует. Они уютны, они соразмерны человеку. Такой город можно обойти на своих ногах, пешком добраться в любой конец. В нём не испытывается чувство ничтожности, заброшенности, которое появляется у человека среди бесчисленной толпы, текущей между железобетонных громад, уходящих вверх и куда-то в невидимую даль. В маленьких городах становятся настоящими философами. В них создают и навсегда запечатлевают во времени свои особые, другие миры с их сокровенной тайной, переходящей из века в век всё тем же «кладом захороненным».

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролётки,

Пятиэтажные растут громады...

... А в Старой Руссе пышные канавы,

И в садиках подгнившие беседки,

И стёкла окон так черны, как прорубь,

И мнится, там такое приключилось,

Что лучше не заглядывать, уйдём.

Не с каждым местом сговориться можно,

Чтобы оно свою открыло тайну...

(«Предыстория», Анна Ахматова)

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источники:

«Трезвые мысли», сборник произведений, М., 1987 г.

https://ru.wikipedia.org/wiki/Дом-музей_Ф._М._Достоевского

https://novgorodmuseum.ru/muzej-zapovednik/staraya-russa/8-dom-muzej-f-m-dostoevskogo.html

https://53news.ru/novosti/20221-v-staroj-russe-nachalas-restavratsiya-doma-muzeya-f-m-dostoevskogo.html

https://libking.ru/books/prose-/prose-su-classics/392529-8-daniil-granin-obratnyy-bilet.html#book

https://realty.rbc.ru/news/5d84bffa9a79473956734f8d