... Я придвинул кресло к полкам, взял хорошо известный мне второй том старой монографии Хьюга и Эгла «История Соляриса» и начал её перелистывать, подперев толстый жёсткий переплёт коленом.

Солярис был открыт почти за сто лет до того, как я родился. Планета обращается вокруг двух солнц — красного и голубого. В течение сорока с лишним лет к ней не приближался ни один космический корабль. В то время теория Гамова — Шепли о невозможности зарождения жизни на планетах двойных звёзд не вызывала сомнений. Орбиты таких планет непрерывно изменяются из-за непостоянства сил притяжения, вызванного взаимным обращением двух солнц.

Возникающие изменения гравитационного поля сокращают или растягивают орбиту планеты, и зародыши жизни, если они возникнут, будут уничтожены испепеляющим жаром или космическим холодом. Эти изменения происходят регулярно через несколько миллионов лет, то есть в астрономическом или биологическом масштабе за очень короткие промежутки времени, так как эволюция требует сотен миллионов, если не миллиардов лет.

Солярис, по предварительным подсчётам, должен был за пятьсот тысяч лет приблизиться на расстояние половины астрономической единицы к своему красному солнцу, а ещё через миллион лет упасть в его раскалённую бездну. Однако уже через несколько лет выяснилось, что орбита планеты не подвергается ожидаемым изменениям, как будто она была постоянной, такой же постоянной, как орбиты планет нашей солнечной системы.

Были повторены, на этот раз с максимально возможной точностью, наблюдения и вычисления, которые лишь подтвердили, что уже было известно: Солярис имеет постоянную орбиту. И если до этого Солярис был всего-навсего одной из нескольких сотен ежегодно открываемых планет, которым в статистических сборниках уделялось по несколько строчек, описывающих элементы их движения, то теперь он немедленно перешёл в ранг небесного тела, достойного самого пристального внимания.

Через четыре года после этого открытия планету облетела экспедиция Оттеншельда, который изучал Солярис с «Лаокоона» и двух вспомогательных космолётов. Эта экспедиция носила характер предварительной разведки, тем более что высадиться на планету она не могла. Учёные запустили большое количество автоматических спутников-наблюдателей на экваториальные и полярные орбиты. Главным заданием для спутников было измерение гравитационных потенциалов. Кроме того, были исследованы океан, почти целиком покрывающий планету, и немногочисленные возвышающиеся над его поверхностью плоскогорья. Их общая площадь оказалась меньше, чем территория Европы, хотя Солярис имел диаметр на двадцать процентов больше земного. Эти лоскутки скалистой и пустынной суши, разбросанные как попало, скопились главным образом в южном полушарии.

Был также определён состав атмосферы, лишённой кислорода, и произведены чрезвычайно точные измерения плотности планеты, альбедо и других астрономических показателей. Как и предполагалось, не было найдено никаких следов жизни ни на жалких клочках суши, ни в океане.

В течение дальнейших десяти лет Солярис, теперь уже находящийся в центре внимания всех наблюдателей этого района, демонстрировал поразительную тенденцию к сохранению своей, вне всяких сомнений, гравитационно нестабильной орбиты. Некоторое время дело пахло скандалом, так как вину за такие результаты наблюдений пытались возложить (в заботах о благе науки) то на определённых людей, то на вычислительные машины, которыми они пользовались.

Отсутствие средств задержало отправку специальной соляристической экспедиции ещё на три года, вплоть до того момента, когда Шеннон, укомплектовавший команду, получил от института три космических корабля тоннажа «С» космодромного класса. За полтора года до прибытия экспедиции, которая вылетела с Альфы Водолея, другая исследовательская группа по поручению Института вывела на околосоляристическую орбиту автоматический сателлоид «Луна-247». Этот сателлоид после трёх последовательных реконструкций, отделённых друг от друга десятками лет, работает до сегодняшнего дня. Данные, которые он собрал, окончательно подтвердили выводы экспедиции Оттеншельда об активном характере движения океана.

Один космолёт Шеннона остался на дальней орбите, два других после предварительных приготовлений сели на скалистом клочке суши, который занимает около шестисот квадратных миль у южного полюса планеты.

Работа экспедиции закончилась через восемнадцать месяцев и прошла очень успешно, за исключением одного несчастного случая, вызванного неисправностью аппаратуры. Однако учёные экспедиции раскололись на два враждующих лагеря. Предметом спора стал океан. На основании анализов он был признан органической материей (назвать его живым ещё никто не решался). Но если биологи видели в нём организм весьма примитивный, что-то вроде одной чудовищно разросшейся жидкой клетки (они называли её «пребиологическая формация»), которая окружила всю планету студенистой оболочкой, местами глубиной в несколько миль, то астрономы и физики утверждали, что это должна быть чрезвычайно высокоорганизованная структура, которая сложностью своего строения превосходит земные организмы, коль скоро она в состоянии активно влиять на форму планетной орбиты. Никакой иной причины, объясняющей стабилизацию Соляриса, открыто не было. Кроме того, планетофизики установили связь между определёнными процессами, происходящими в плазменном океане, и локальными колебаниями гравитационного потенциала, которые зависели от «видоизменений океанической материи».

Таким образом, физики, а не биологи выдвинули парадоксальную формулировку «плазменная машина», имея в виду существо, в нашем понимании, возможно, и неживое, но способное к целенаправленным действиям в астрономическом масштабе.

В этом споре, который, как вихрь, втянул в течение нескольких недель все выдающиеся авторитеты, доктрина Гамова — Шепли пошатнулась впервые за восемьдесят лет.

Некоторое время её ещё пытались защищать, утверждая, что океан ничего общего с жизнью не имеет, что он даже не является образованием пара- или пребиологическим, а всего лишь геологической формацией, по всей вероятности, необычной, но способной лишь к стабилизации орбиты Соляриса посредством изменения силы тяжести: при этом ссылались на закон Ле Шателье.

Наперекор консерватизму появлялись другие гипотезы (например, одна из наиболее разработанных, гипотеза Чивита-Витты). Согласно этим гипотезам океан является результатом диалектического развития: от своего первоначального состояния, от праокеана — раствора слабо реагирующих химических веществ он сумел под влиянием внешних условий (то есть угрожающих его существованию изменений орбиты), минуя все земные ступени развития, минуя образование одно- и многоклеточных организмов, эволюцию растений и животных, перепрыгнуть сразу в стадию «гомеостатического» океана. Иначе говоря, — он не приспосабливался, как земные организмы, в течение сотен миллионов лет к условиям среды, чтобы только через такое длительное время дать начало разумной расе, но стал хозяином среды сразу же.

Это было весьма оригинально, но никто не знал, как студенистый сироп может стабилизировать орбиту небесного тела. Уже давно были известны гравитаторы — установки, создающие искусственные силовые и гравитационные поля. Но никто не представлял себе, каким образом какое-то бесформенное желе может добиться результата, который в гравитаторах достигался с помощью сложных ядерных реакций и высоких температур. В газетах, которые, к удовольствию читателей и негодованию учёных, захлёбывались тогда нелепейшими вымыслами на тему «тайны Соляриса», например, писали, что планетарный океан является... дальним родственником земных электрических угрей.

Как показали исследования, океан действовал совсем не по тому принципу, который использовался в наших гравитаторах (впрочем, это было невозможно). Он непосредственно моделировал кривую пространства — времени, что приводило, скажем, к отклонениям в изменении времени на одном и том же меридиане планеты. Следовательно, океан не только представлял себе, но и мог (чего нельзя сказать о нас) использовать выводы теории Эйнштейна — Бови.

Когда это стало известно, в научном мире возникла одна из сильнейших бурь нашего столетия. Самые почётные, повсеместно признанные непоколебимыми теории рассыпались в пыль, а в научной литературе появились совершенно еретические статьи, альтернатива же «гениальный океан» или «гравитационное желе» распалила умы.

Всё это происходило за много лет до моего рождения. Когда я ходил в школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был признан планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя.

Второй том Хьюга и Эгла, который я перелистывал совершенно машинально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и забавной, Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип — Политерия, класс — Метаморфа, отряд — Синциталия. Будто мы знали бог весть сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле существовал лишь один, правда, весом в семнадцать миллионов тонн.

Под пальцами у меня шелестели цветные диаграммы, чертежи, анализы, спектрограммы. Чем больше углублялся я в потрёпанный фолиант, тем больше математических формул мелькало на мелованных страницах. Можно было подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метаморфа, который лежал скрытый темнотой ночи в нескольких метрах под стальным днищем станции, являются исчерпывающими.

Я с треском поставил увесистый том на полку и взял следующий. Он делился на две части. Первая была посвящена изложению экспериментальных протоколов бесчисленных опытов, целью которых было установление контакта с океаном. Это установление контакта служило источником бесконечных анекдотов, насмешек и острот в мои студенческие годы.

Средневековая схоластика казалась прозрачной, сверкающей истиной по сравнению с теми джунглями, которые породила эта проблема.

Первые попытки установления контакта были предприняты при помощи специальных электронных аппаратов, трансформирующих импульсы, посылаемые в обе стороны, причём океан принимал активное участие в работе этих аппаратов. Но всё это делалось в полной темноте. Что значило — принимал участие? Океан модифицировал некоторые элементы погружённых в него установок, в результате чего записанные ритмы импульсов изменялись, регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов, похожих на обрывки гигантских выкладок высшего анализа. Но что всё это значило? Может быть, это были сведения о мгновенном состоянии возбуждения океана? Может быть, переложенные на неведомый электронный язык отражения земных истин этого океана? Может быть, его произведения искусства?

Может быть, импульсы, вызывающие появление его гигантских образований, возникают где-нибудь в тысяче миль от исследователя? Кто мог знать это, коль скоро не удалось получить дважды одинаковой реакции на один и тот же сигнал! Если один раз ответом был целый взрыв импульсов, чуть не уничтоживший аппараты, а другой — глухое молчание! Если ни одно исследование невозможно было повторить!

Всё время казалось, что мы стоим на шаг от расшифровки непрерывно увеличивающегося моря записей; специально для этого строились электронные мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не требовала до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты определённые результаты. Океан — источник электрических, магнитных, гравитационных импульсов — говорил как бы языком математики; некоторые типы его электрических разрядов можно было классифицировать, пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории множеств, удалось выделить гомологи структур, известных из того раздела физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи, конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Всё это склоняло учёных к выводу, что перед ними мыслящее существо, что-то вроде гигантски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-мозга, которое тратит время на неестественные по своему размаху теоретические исследования сути всего существующего, а то, что выхватывают наши аппараты, составляет лишь оборванные, случайно подслушанные обрывки этого, продолжающегося вечно в глубинах океана, перерастающего всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.

Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к человеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы ещё не понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины «ignoramus et ignorabimus» (Не знаем и не узнаем). Другие считали, что это вредные и бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков проявляется мифология нашего времени, видящая в гигантском мозге — безразлично, электронном или плазменном — наивысшую цель существования — итог бытия.

Другие ещё... но исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме «установления контакта» существовали и другие проблемы... Были отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особенно на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик почти не мог понять соляриста-симметриадолога. «Как можете вы понять океан, если уже не в состоянии понять друг друга?» — спросил однажды шутливо Вейбек, который был в мои студенческие годы директором Института. В этой шутке было много правды.

Всё же океан не случайно был отнесён к классу Метаморфа. Его волнистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что земное не похожим формам, причем цель — приспособительная, познавательная или какая-либо иная — этих иногда весьма бурных извержений плазменной массы была полнейшей загадкой.

Поставив тяжёлый том на место, я подумал, что наши сведения о Солярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и кладбищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораздо хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.

То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определённых обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он размножал части некоторых погружённых в него аппаратов, но делал это только в первый и второй годы исследовательских работ, а затем игнорировал все наши настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к ним самим). Океан не обладал — я продолжаю перечисление наших «негативных сведений» — никакой нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие (так, например, он полностью игнорировал катастрофу вспомогательной ракеты второй экспедиции Гезе, которая рухнула с высоты трёхсот километров на поверхность планеты, уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе полутора миль).

Постепенно в научных кругах «операция Солярис» начала звучать как «операция проигранная», особенно в сферах научной администрации Института, где в последние годы всё чаще раздавались голоса, требующие прекращения дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации станции до сих пор никто говорить не осмеливался, это было бы слишком явным признанием поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что всё, что нам нужно, это наиболее «почётное» устранение от «аферы Солярис».

Для многих, однако, особенно молодых, «афера» эта постепенно становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. «В сущности, — говорили они, — речь идёт о ставке гораздо большей, чем изучение соляристической цивилизации, речь идёт о нас самих, о границе человеческого познания».

В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно распространяемое ежедневной прессой), что мыслящий Океан, который омывает весь Солярис, является гигантским мозгом, перегнавшим нашу цивилизацию в своём развитии на миллионы лет, что это какой-то «космический йог», мудрец, олицетворение всезнания, который уже давно понял бесполезность всякой деятельности и поэтому сохраняет (по отношению к нам) категорическое молчание.

Это была просто неправда, потому что живой океан действовал, и ещё как, только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также победить пространство или перешагнуть его (в чём некоторые защитники превосходства человека любой ценой усматривали бесценный для нас козырь), но занимаясь зато тысячекратными преобразованиями — «онтологической автометаморфозой», — чего-чего, а учёных терминов хватало на страницах соляристических трудов.

С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозможные солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с плодами полного, граничащего с сумасшествием идиотизма. Отсюда выросла как антитеза концепции об «океане-йоге» мысль об «океане-дебиле». Эти гипотезы подняли из гроба и оживили одну из старейших философских проблем — взаимоотношения материи и духа, сознания. Необходима была большая смелость, чтобы первому — как де Хаарт — приписать океану сознание. Эта проблема, поспешно признанная метафизической, тлела на дне всех дискуссий и споров. Возможно ли мышление без сознания? Можно ли возникающие в океане процессы назвать мышлением?

Гору — очень большим камнем? Планету — огромной горой? Можно пользоваться этими названиями, но новая величина выводит на сцену новые закономерности и новые явления.

Проблема Соляриса стала квадратурой круга нашего времени. Каждый самостоятельный мыслитель старался внести в сокровищницу соляристики свой вклад: множились теории, гласящие, что перед нами продукт дегенерации, регресса, который наступил после минувшей фазы «интеллектуального великолепия» океана, что океан в самом деле новообразование, которое, зародившись в телах древних обитателей планеты, уничтожило и поглотило их, сплавляя остатки в структуру вечно живущего, самоомолаживающегося сверхклеточного организма.

...В белом, похожем на земной свете ламп я снял со стола аппараты и книги и разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса. Живой океан имел свои отмели и глубочайшие впадины, а его острова были покрыты налётом выветрившихся пород, свидетельствующих о том, что когда-то острова были океанским дном. Возможно, океан регулировал появление и исчезновение скальных формаций, погружённых в его лоно. Опять полная темнота. Я смотрел на огромное, раскрашенное разными оттенками фиолетового и голубого цветов полушарие на карте, испытывая, не знаю уж который раз в жизни, изумление, такое же потрясающее, как то, первое, которое я ощутил, когда ещё мальчишкой впервые услышал в школе о существовании Соляриса.

Не знаю почему, но всё, что меня окружало, — тайна смерти Гибаряна, даже неизвестное мне будущее, — всё казалось сейчас неважным, и я не думал об этом, погружённый в удивительную карту...

(Фрагмент из главы «Соляристы»)

Виктория Черненко, руководитель-методист студии «Декор» ЦВР, г. Краматорск:

— Впервые прочитала роман «Солярис» в студенчестве, то есть, примерно, в 18-19 лет. В начале 1990-х годов об этом произведении очень много говорили. Смотрели и обсуждали экранизацию Тарковского, которая считалась «ответом» на «Космическую одиссею 2001 года» Стэнли Кубрика, причём не самым удачным ответом, потому что Лем остался недоволен и даже, пишут, обозвал Тарковского дураком. В общем, мне хотелось составить своё собственное мнение, открыть своё видение «Соляриса». По крайней мере, насколько это было возможно в юности.

Прочитала роман буквально на одном дыхании. Читала и днём, и ночью. Не хотелось ни спать, ни есть — только читать, читать, читать!.. Что же будет дальше, как всё будет развиваться, чем всё закончится?..

Образ океана всё время провоцировал моё воображение. Я видела его чёрным. Это был не грозный, не страшный, а всеобъемлющий цвет. Цвет, который содержит в себе весь солнечный спектр, не выпуская его вовне. Поэтому человеческий глаз и воспринимает этот цвет как чёрный — то есть все цвета сразу. Вот белый — наоборот — отталкивает другие цвета. Это, скорее, отсутствие цвета. А океан на Солярисе был для меня чёрным. Он своеобразно воплощал философскую идею о великом «нечто» («ничего»), из которого рождается «всё». Бесконечный, загадочный, вызывающий ощущение тайны, опасности и в то же время защищённости, утешения. Океан смотрел, наблюдал, изучал. Помните, как в главе «Соляристы» некий неподвижный, тяжёлый взгляд через окно необъяснимо пугал Криса в его комнате на станции?

«... Я рассматривал омывающее экваториальные архипелаги море Гексалла, когда почувствовал чей-то взгляд.

Я ещё стоял над картой, парализованный страхом, но уже не видел её. Дверь была прямо против меня; она была припёрта ящиками и придвинутым к ним шкафчиком. „Это какой-нибудь автомат“, — подумал я, хотя ни одного автомата перед этим в комнате не было и он не мог войти незаметно для меня. Кожа на шее и спине стала горячей, ощущение тяжёлого, неподвижного взгляда становилось невыносимым. Не отдавая себе в этом отчёта, инстинктивно втягивая голову в плечи, я всё сильнее опирался на стол, который начал медленно ползти по полу. От этого движения я пришёл в себя. Я стремительно обернулся.

Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое окно. Но странное ощущение не исчезало. Эта темнота смотрела на меня, бесформенная, огромная, безглазая, не имеющая границ. Её не освещала ни одна звезда. Я задёрнул шторы. Я не был на Станции ещё и часа, но уже начинал понимать, почему у её обитателей появилась мания преследования. Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна. Я знал его и думал до сих пор, что ничто не могло бы помутить его разум. Теперь эта уверенность исчезла...»

Крис не понимал, почему ему так страшно находиться в пустой комнате, а это был взгляд океана. Взгляд чёрного, всепоглощающего «нечто», которое одновременно являлось «всем».

У меня есть ещё одно предположение, иллюстрирующее чёрный цвет океана. Как известно, у арабов этот цвет с древних времён символизирует любовь — тайное, сокровенное чувство, расцветающее во мраке ночи. На арабских рисунках влюблённое сердце обычно не красное, как у европейцев, а чёрное. Так вот, как мне кажется, взгляд океана на Солярисе мог быть взглядом великой космической Любви. И спокойно выдержать этот взгляд, ответить на него мог только тот, кто нёс в своём существе зерно Любви. Если же ничего подобного не было или было в зачаточном, неразвитом состоянии, оставалось «инстинктивно втягивать голову в плечи», как парализованный страхом Крис.

«Ты не любишь меня!..» — говорила ему плачущая Хари, вызванная из небытия океаном. — «Я всё время чувствую это. Притворялась, что не замечаю. Думала, может, мне кажется... Нет. Ты ведёшь себя... по-другому. Не принимаешь меня всерьёз...»

... Конечно, со временем я обратила внимание на цвета двух солнц Соляриса. Красное — и голубое. Два совершенно противоположных по характеристикам цвета! Красный — один из древнейших цветов в истории человечества, связанный с сотворением человеческого существа, по жилам которого течёт красная кровь. Красный был первым цветом, получившим название. Это — радость, гнев, страсть, счастье, богатство, власть, жизненная сила, видимый и невидимый духовный огонь. Красный даёт энергию, тонизирует, но и быстро утомляет, провоцирует на необдуманные поступки, вызывает агрессию. А вот голубой — это уравновешенность, спокойствие, прекрасная небесная даль, романтичность, бескорыстие, «мечта». Он олицетворяет чистоту побуждений, умиротворение, даже пассивность, и идёт в противовес красному. И в зависимости от того, какое светило солнце — красное или голубое, — океан на Солярисе становился другого цвета. Думаю, это было связано с полярным внутренним состоянием этого непознаваемого «нечто». Чаще всего на страницах романа встречаются мечущиеся багрово-красные волны — тревога, возмущение, внутреннее возгорание?.. Связано ли это было с изучением пришельцев с Земли?.. Наверное, да. Особенно жутким было промежуточное состояние океана. Помните, там был такой момент: Крис смотрит в окно, когда одно солнце зашло, а другое ещё не взошло, и внешний мир стал похож на чёрную дыру — огромную, безглазую, не имеющую границ. И как ему было страшно встретиться один на один с этим «нечто»... Он даже понял, почему у Гибаряна помутился разум. Причина страха, возможно, и была в том, что чёрный океан не поддавался дешифровке по человеческим меркам. «Там, где нет людей, там нет также доступных человеку мотивов». У него были некие опознавательные признаки в виде цветовых оттенков — и в то же время не было никаких. Были красное и голубое солнца, цвета которых различал человеческий глаз, давая им психологическую характеристику, но было ли оно так на самом деле?.. Может быть, это были не две звезды, а два колоссальных сердца?..

... С древних времён человек пытается победить свой страх, идентифицируя непознанное хотя бы через знакомую ему цветовую гамму.

Хари... На санскрите это означает жёлтый, жёлто-коричневый или золотистый цвет. Цвет Солнца и ритуального напитка сома. Хари — одна из ипостасей Кришны, отнимающего все печали своих преданных. Взамен Он даёт им свет, радость, любовь. То есть Хари воплотилась вновь, чтобы Крис, наконец, понял, что так и не испытал любви, не сумел принять этот великий дар, всё вокруг освещающий и освящающий. В своей земной жизни Хари не совершала самоубийства: по сути, её убил Крис. Своим равнодушием, холодностью, презрением, эгоизмом. И он продолжал убивать Хари на исследовательской станции — снова и снова... И снова довёл её до самоубийства. Помните главу «Жидкий кислород»?.. В своём воображении я видела её в белых одеждах. Как облако, как туман, как дымку. Как нечто эфемерное, нереальное. То, чего не было, что так и не случилось.

... Аспект отношений Криса и Хари интересовал меня в юности больше всего. Не скажу, что эта линия повествования утратила актуальность в моём нынешнем возрасте. Размышления на эту тему бесконечны, они вне времени и человеческих лет. Получается, что мы чаще всего любим не живого человека, а наше представление о нём. Что мы сами придумали, то мы и любим. В этом и есть основная причина «маленьких трагедий» на Земле. И не всё, далеко не всё можно исправить. По крайней мере, в этой жизни. На этой планете.

«Хари, если ты думаешь, что... Хари, ведь ты знаешь, что я люблю тебя....» — «Меня?.. Ты такой добрый... Любишь меня? Предпочла бы, чтобы ты меня бил!» — говорила Хари в её возродившейся форме, Хари, не помнившая ничего из того, что было раньше, Хари-чистая страница, Хари-новая жизнь...

... Бесспорно, цель человеческого существования — познание. Причём не только «микро-», но и «макрокосма». Вопрос в том, готовы ли мы к этому, действительно ли мы к этому стремимся. Чаще всего получается так, что мы не дальний космос покоряем, а только расширяем границы Земли. Думая, что познаём иное, мы, прежде всего, копаемся в себе, в глубинах собственного «я». А там — тьма, полная неясных силуэтов, способных превратиться в нежданных «гостей»...

... Встречать их на Солярисе, конечно, было непросто. Да что там «непросто»!.. Невозможно даже представить себе тот градус внутреннего напряжения, в котором месяцами жила команда землян. И я, на самом деле, не сужу Криса. Чтобы судить, надо, для начала, оказаться на его месте и попробовать повести себя по-другому. В целом, я сопереживала и сочувствовала Крису Кельвину, жила его ощущениями, видела его глазами то, что происходило на станции с людьми, изучавшими океан. А он смотрел моими глазами и был, в некотором роде, мной. Мы изучали Солярис вместе... Может быть, я немного была Хари, а Хари была мной... Мне иногда не верилось, что такой человек, как Крис — разумный, склонный к размышлению и анализу мужчина, опытный учёный, — мог довести женщину до самоубийства. Но ведь она всё же ушла из жизни из-за его слов, из-за его действий. Оправдывать это молодостью глупо. Уже тогда, в 19 лет, он был для неё всем — её миром, её космосом. Создавая для кого-то Вселенную, нужно нести за это ответственность, таков основной закон. Именно благодаря ему мы растём и совершенствуемся. Уходя от ответственности, мужчина разрушает сотворённую Вселенную, уничтожает её. К сожалению, так, в основном, и случается...

Нарушая космические законы, приходится в урочный час принимать «гостей»...

... Солярис обнажает все эти вещи. Он словно говорит: «Ты всегда в ответе за своё творение... Ты создатель — ты и в ответе». Если однажды погубил, исправить, воссоздать в том же виде — нельзя. Даже океан — огромный, всепроникающий космический разум! — по сути, не может дать второй шанс. Он может только наглядно показать тебе твоё же обличье, которое ты старательно скрывал на Земле от себя самого.

... Океан... Бесконечное непознанное пространство... Глубины неведомого... Способны ли мы простить ему нашу ничтожность, которую принимаем как ужасающее, парализующее откровение?..

... Все, кто попадал на Солярис, испытывали страх — эту парализующую силу, отключающую мысли и чувства. Страх разобщал, разгонял всех по тёмным углам, лишал возможности видеть общую картину, заставлял сосредоточиться на личных переживаниях. Это до странности точно перекликается с нашим временем, хотя роман «Солярис» был написан целых 60 лет назад. В XXI веке всё вокруг пронизано страхом, внедрённым в сознание большинства современных людей. Они постоянно живут в состоянии страха, иногда даже не отдавая себе в этом отчёта. Это трактуется как «усталость», «сезонные перепады настроения», даже «томительная скука», но только не страх.

Лем, определённо, предсказывал это в своём романе, не прямо, а между строк. Истинный Человек Будущего — человек, лишённый чувства страха. Человек, находящийся на такой стадии развития, когда его не пугает ни тьма дальнего космоса, ни — самое важное! — внутренняя тьма. В его внутреннем мире больше нет тёмных пятен, притягивающих нежданных «гостей», он светел и открыт.

Наверное, только в этом состоянии землянам и следует начинать активное освоение дальнего космоса. И я хотела бы, очень хотела бы жить в этот период. По натуре я — авантюрист, и вполне могла бы стать одним из учёных, работающих на Солярисе.

... Конечно, мне интересно было бы выступить в качестве художника-иллюстратора романа «Солярис». Мои рисунки были бы чёрно-красно-белыми. Только эти три цвета. Это были бы и цвета землян, и всей обстановки на исследовательской станции, и океана. Текущее состояние я рисовала бы чёрно-белым, а при нарастании напряжения включался бы красный.

Я обязательно проиллюстрировала бы явление Хари. Вступать в спор с автором ни при каких обстоятельствах не стала бы, изобразила бы всё в точности так, как описано Лемом в романе. На одной из иллюстраций обязательно была бы первая встреча Криса со Снаутом. Честно признаться, я считаю Снаута главным героем произведения. Он — бесконечно интригующая личность, с тонким пониманием действительности, со своеобразным юмором. Снаут прошёл через все «адские круги» Соляриса и, в отличие от Криса, готов был двигаться в своём познании дальше. По содержанию романа, он решил остаться на Солярисе. Да, по происхождению он — землянин, имеющий родной дом. Но получается, что в перспективе его дом — Вселенная.

... Среди моих иллюстраций был бы тот младенец, которого Бертон увидел в волнах океана и который вызвал у него панический страх. Помните? Возможно, океан воссоздал этого младенца, чтобы изучить человека в его целомудренном, «невинном» возрасте... Конечно, я рисовала бы эти удивительные, ошеломляющие «длиннуши», «мимоиды», «быстренники», «симметриады», порождаемые океаном. Это невероятный простор для художественного творчества! И именно здесь, может быть, особенно ярко проявилось бы моё творческое «я».

Ещё я проиллюстрировала бы встречу Криса с океаном. Помните, то место, когда Крис, солярист с 12-летним опытом учёной работы, впервые протягивает океану руку, а океан, в свою очередь, протягивает смоделированную руку ему. Протягивает, не касаясь. В человеческом понимании это, конечно, был контакт, а вот в понимании океана... Неизвестно, что это вообще могло быть. Игра?.. «Контакт означает обмен какими-то сведениями, понятиями, результатами... Но если нечем обмениваться?.. Если слон не является очень большой бактерией, то океан не может быть очень большим мозгом».

Мне кажется, что люди не представляли для океана никакого действительного интереса. Вы только представьте себе: космический колосс удерживает свою планету на постоянной орбите с двумя солнцами!.. Каков же полный спектр его потенциальных возможностей?!.. И для сравнения: пронизанные страхом и гордыней земляне с их мелкими страстями...

... А если бы изучать океан прилетели не Крис Кельвин, не Снаут, не Сарториус и Гибарян, а другие люди, с другими, гораздо более страшными «скелетами в шкафу»?.. Какую реакцию могли бы они вызвать на Солярисе, проникшем в их внутреннюю тьму?.. Лично я придаю ключевое значение тому, что океан, в определённом смысле, вступил в контакт именно с этими представителями Земли. Если бы — с другими, то, возможно, всё повествование развернулось бы в ином ракурсе.

... Очень важно оказаться именно тем героем, который нужен здесь и сейчас. Благодаря которому может сложиться необходимая мозаика сюжета.

... Хотя вопрос о том, состоялся ли контакт с океаном, остаётся открытым уже 60 лет.

Финал «Соляриса» Лем не мог написать битый год. И вдруг его словно озарило! Он, в буквальном смысле, сел и написал. Так чаще всего и случается — и в музыке, и в живописи, и в литературе. Озарение даётся тому, кто истинно живёт идеей, кто увлечён ею, кто желает выразить её не для пустой прихоти, а во благо людей.

Повторюсь, что мне очень хотелось бы полететь на Солярис в команде учёных. Для нас, землян, Солярис — очередная ступень познания. Ступень трудная, крутая. Но их ещё много, и космическая лестница ведёт выше. Какова будет следующая ступень, мы не знаем. Однако без неё, возможно, не будет новой, благодаря которой мы перейдём на высший уровень сознания и переживём необходимую трансформацию.

... Возможно, кому-то из нас, как Снауту, для дальнейшего совершенствования уже нужно покинуть планету Земля. И никогда больше на неё не возвращаться.

... Конечно, перемен не избежать. И физических, и, разумеется, внутренних, духовных и ментальных. В этом — наше бессмертие. Только изменяясь, мы можем постичь вечную жизнь. Хотя это, наверное, страшно. Но — страшно нам сегодняшним.

Каким будет наше космическое «завтра»?..

Источники:

https://knijky.ru/books/solyaris

https://fantlab.ru/edition1692

https://zen.yandex.ru/media/id/592e09a08e557dedf24362e8/stanislav-lem-soliaris-i-armen-djigarhanian-5aa47ffda815f1a49c03be7e

http://loveread.ec/read_book.php?id=21726&p=6