«В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошёл молодой человек лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный.

— Дядя, — весело кричал он, — дай десять копеек!

Молодой человек вынул из кармана нагретое яблоко и подал его беспризорному, но тот не отставал. Тогда пешеход остановился, иронически посмотрел на мальчика и тихо сказал:

— Может быть, тебе дать ещё ключ от квартиры, где деньги лежат?

Зарвавшийся беспризорный понял всю беспочвенность своих претензий и отстал.

Молодой человек солгал: у него не было ни денег, ни квартиры, где они могли бы лежать, ни ключа, которыми можно было бы квартиру отпереть. У него не было даже пальто. В город молодой человек вошёл в зелёном в талию костюме. Его могучая шея была несколько раз обёрнута старым шерстяным шарфом, ноги были в лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного цвета. Носков под штиблетами не было. В руке молодой человек держал астролябию...» («Двенадцать стульев», И. Ильф, Е. Петров)

"... Времени для упражнений в устном счёте у них всё равно не оказалось, потому что именно в этот момент раздался долгий звонок в дверь. Малыш сообразил, что это может быть только дядя Юлиус, и со всех ног кинулся открывать. Ему очень хотелось встретить дядю Юлиуса одному — он считал, что Карлсон может спокойно полежать это время в постели. Но Карлсон так не считал. Он уже стоял за спиной Малыша, и полы купального халата путались у него в ногах.

Малыш настежь распахнул дверь, и на пороге действительно стоял дядя Юлиус. В обеих руках он держал по чемодану.

— Добро пожаловать, дядя Юлиус... — начал Малыш, но окончить ему так и не удалось, потому что раздался оглушительный выстрел, и дядя Юлиус как подкошенный повалился на пол.

— Карлсон! — в отчаянии прошептал Малыш.

Как он жалел теперь, что подарил Карлсону этот пистолетик!

— Зачем ты это сделал?

— Это был салют! — воскликнул Карлсон. — Когда приезжают почётные гости, ну, всякие там президенты или короли, их всегда встречают салютом.

Малыш чувствовал себя до того несчастным, что готов был заплакать. Бимбо дико лаял, а фрекен Бок, которая тоже, услышав выстрел, прибежала, всплеснула руками и принялась охать и причитать над бедным дядей Юлиусом, который лежал неподвижно на коврике у входной двери, словно поваленная сосна в лесу. Только Карлсон оставался по-прежнему невозмутим.

— Спокойствие, только спокойствие, — сказал он. — Сейчас мы его взбодрим.

Он взял лейку, из которой мама Малыша поливала цветы, и стал из неё поливать дядю Юлиуса. Это действительно помогло, дядя Юлиус медленно открыл глаза.

— Всё дождь и дождь, — пробормотал он ещё в полузабытьи. Но когда увидел склонённые над ним встревоженные лица, он совсем очнулся. — А что... что, собственно, было? — спросил он в полном недоумении.

— Был дан салют, — объяснил Карлсон, — хотя для многих лиц церемония салюта теперь сочетается с таким вот душем!.." («Карлсон, который живёт на крыше, проказничает опять», А. Линдгрен)

Остап Бендер, Карлсон, Пеппи Длинныйчулок, Язон динАльт, бравый солдат Швейк, Тиль Уленшпигель и многие другие, подобные им, обаятельные литературные персонажи отличаются изобретательностью, склонностью к розыгрышам и плутовству, имеют ярко выраженную авантюрную жилку, завидное чувство юмора, бывают не в меру активны и всегда находятся на грани между добром и злом. У них тысяча лиц, они не приемлют однообразия и скуки, поскольку призваны повсюду вносить сумятицу и бурную путаницу. Они — воплощение хаотического начала, олицетворение точки столкновения непримиримых противоположностей. Они раздражают, высмеивают, издеваются, путаются под ногами и всячески провоцируют. И никогда-никогда не известно, чего от них ждать в следующий миг...

Сказочный плут, ловкач, он же мудрец и озорник-острослов, или, как называют его фольклористы, трикстер, — один из самых живых и любимых фольклорных персонажей. Трудно найти популярный сюжет, в котором в той или иной форме не содержалось бы забавной или серьёзной, злой или доброй, грустной или весёлой плутовской проделки. Трикстериада — неотъемлемая и весьма существенная часть мирового повествовательного фольклора. Уже по одной этой причине проделки хитрецов заслуживают пристального внимания и изучения.

Наверное, многие с детства помнят забавную сказку братьев Гримм о том, как ёж с женой-ежихой «бегали вперегонки» с зайцем, встав у разных концов полевой борозды. Приведём здесь её полный текст:

«Этой сказке вы, пожалуй, не поверите. Однако мой дедушка, рассказывая её, всегда говорил:

— Не всё в сказке выдумка. Есть в ней и правда. А то зачем бы стали люди её рассказывать?

Начиналась эта сказка так...
Однажды, в ясный солнечный денёк, стоял ёж у дверей своего дома, сложив руки на животе, и напевал песенку. Пел он свою песенку, пел и вдруг решил:

«Пойду-ка я в поле, на брюкву посмотрю. Пока,— думает,— моя жена-ежиха детей моет да одевает, я успею и в поле побывать, и домой вернуться».

Пошёл ёж и встретился по дороге с зайцем, который тоже шёл в поле — на свою капусту поглядеть.

Увидел ёж зайца, поклонился ему и говорит приветливо:

— Здравствуйте, уважаемый заяц. Как вы поживаете?

А заяц был очень важный и гордый. Вместо того чтобы вежливо поздороваться с ёжиком, он только головой кивнул и сказал грубо:

— Что это ты, ёж, в такую рань по полю рыщешь?

— Я погулять вышел,— говорит ёж.

— Погулять? — спросил заяц насмешливо.— А по-моему, на таких коротеньких ножках далеко не уйдёшь.

Обиделся ёж на эти слова. Не любил он, когда говорили о его ногах, которые и вправду были коротенькие и кривые.

— Уж не думаешь ли ты,— спросил он зайца,— что твои заячьи ноги бегают быстрее и лучше?

— Разумеется,— говорит заяц.

— А не хочешь ли со мной вперегонки побежать? — спрашивает ёж.

— С тобой вперегонки? — говорит заяц.— Не смеши меня, пожалуйста. Неужели же ты на своих кривых ногах меня обгонишь?

— А вот увидишь,— отвечает ёж. — Увидишь, что обгоню.

— Ну, давай побежим,— говорит заяц.

— Подожди,— говорит ёж.— Сначала я схожу домой, позавтракаю, а через полчаса вернусь на это место, тогда и побежим. Ладно?

— Ладно,— сказал заяц.

Пошёл ёж домой. Идёт и думает: «Заяц, конечно, быстрее меня бегает. Но он глуп, а я умён. Я его перехитрю».

Пришёл ёж домой и говорит жене:

— Жена, одевайся поскорее, придётся тебе со мной в поле идти.

— А что случилось? — спрашивает ежиха.

— Да вот мы с зайцем поспорили, кто быстрее бегает, я или он. Я должен зайца обогнать, а ты мне в этом деле поможешь.

— Что ты, с ума сошёл? — удивилась ежиха.— Куда же тебе с зайцем тягаться! Он тебя сразу обгонит.

— Не твоё дело, жена,— сказал ёж.— Одевайся да пойдём. Я знаю, что делаю.

Оделась жена и пошла с ежом в поле.

По дороге ёж говорит жене:

— Мы побежим с зайцем вот по этому длинному полю. Заяц побежит по одной борозде, а я по другой. А ты, жена, стань в конце поля, у моей борозды. Как только подбежит к тебе заяц, ты крикни: «Я уже здесь!» Поняла?

— Поняла,— отвечает жена.

Так они и сделали. Отвёл ёж ежиху на конец своей борозды, а сам вернулся на то место, где оставил зайца.

— Ну, что ж,— говорит заяц,— побежим?

— Побежим,— говорит ёж.

Стали они каждый у начала своей борозды.

— Раз, два, три! — крикнул заяц.

И побежали оба со всех ног.

Пробежал ёж шага три-четыре, а потом тихонько вернулся на своё место и сел. Сидит отдыхает. А заяц всё бежит и бежит. Добежал до конца своей борозды, а тут ежиха ему и крикнула:

— Я уже здесь!

А надо сказать, что ёж и ежиха очень похожи друг на друга. Удивился заяц, что ёж его обогнал.

— Бежим теперь обратно,— говорит он ежихе.— Раз, два, три!

И помчался заяц назад быстрее прежнего.

А ежиха осталась сидеть на своём месте.

Добежал заяц до начала борозды, а ёж ему кричит:

— Я уже здесь!

Ещё больше удивился заяц.

— Бежим ещё раз,— говорит он ежу. — Ладно,— отвечает ёж.— Если хочешь, побежим ещё раз.

Побежали ещё и ещё раз. Так семьдесят три раза бегал заяц туда и обратно. А ёж всё его обгонял.

Прибежит заяц к началу борозды, а ёж ему кричит:

— Я уже здесь!

Побежит заяц обратно к концу борозды, а ежиха ему кричит:

— Я уже здесь!

На семьдесят четвёртый раз добежал заяц до середины поля и свалился на землю.

— Устал! — говорит.— Не могу больше бегать.

— Вот видишь теперь,— говорит ему ёж,— у кого ноги быстрее?

Ничего не ответил заяц и ушел с поля — еле ноги унес. А ёж с ежихой позвали своих детей и пошли с ними гулять«.

Существует подобная сказка и в нашем фольклоре — о том, как хитрый рак «обогнал» лису, прицепившись к её хвосту. Обе эти сказки представляют собой типичные образцы рассказов о состязании, распространённых по всему миру. Пожалуй, нет ни одного народа, в фольклоре которого нельзя было бы отыскать миф, сказку, басню или анекдот с подобным сюжетом. Внимательное рассмотрение всех этих рассказов позволяет обнаружить ряд любопытных особенностей. Их можно рассматривать по крайней мере в трёх аспектах:

— со стороны их внешней (композиционной) структуры;

— со стороны основного смысла (логической структуры);

— со стороны предметно-образного содержания (то есть в плане реалий).

При этом все три плана не только взаимосвязаны, но и обладают определённой степенью автономности. Например, участвующие в состязании животные, а также среда, в которой происходит состязание, могут меняться, в то время как ход и основной смысл рассказа остаются неизменными. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить микронезийскую сказку о саргане и крабе, тувинскую — о лисе и налиме, пуэрториканскую — о лягушке и мыши, сказку индейцев Гайаны об олене и черепахе и т.д. В то же время рассказы, сходные между собой по персонажам-участникам состязания, не всегда тождественны по своим выводам. В одних случаях история сводится к сентенции, что ум (хитрость) важнее силы (быстроходности), в других — к тому, что «зазнайство не приводит к добру» или «упорство всегда побеждает». И, наконец, способы, при помощи которых слабая сторона одерживает победу над сильным соперником, тоже бывают различными при одном и том же основном смысле текста. В этом легко убедиться, сравнивая многие сказки типа японской о кошке и крабе или сималурской — об улитке и обезьяне. И в тех, и в других доказывается, что хитрость важнее примитивной физической силы, но сама хитрость применяется по-разному: слабое животное может использовать своё внешнее сходство с родичами, расставляя их вдоль всего пути от старта до финиша, или оборачивает физическую силу противника против него самого, незаметно прицепляясь к его хвосту или к шерсти на спине.

Если расширить круг рассматриваемых текстов, то окажется, что слабая сторона для достижения победы прибегает и к другим уловкам: выставляет вместо себя быстроногого заместителя (например, лежащего под кустом «младшего брата» — зайца, как Иванко-Медведко в русской сказке), роет на пути противника яму-ловушку, пользуется маленьким колдовством (как, например, хамелеон в сказке «Антилопа и Хамелеон»). Однако при всех уловках, к которым прибегает хитрец, общий характер рассказа в принципе не меняется. То же самое окажется, если привлечь к анализу рассказы о состязании в силе (в перетягивании верёвки, в борьбе), в достижении высоты (полёты и прыжки), в других искусствах (кто больше съест, кто первый увидит Солнце и т.д.). Почитайте на досуге американскую сказку «Как братец Черепаха оказался сильнее всех», или казахскую сказку «Самый счастливый год», или суринамскую — «Кто выше всех летает».

Таким образом, получается, что все рассказы о состязании физически слабого, но умного (хитрого) и весьма сильного, но глупого противников представляют собой одну общую мировую сказку, имеющую национальные, географические, социальные и другие конкретные особенности.

К этому выводу в своё время пришёл крупный советский учёный, филолог и фольклорист с мировым именем Владимир Яковлевич Пропп. В своей знаменитой «Морфологии сказки», вышедшей первым изданием в 1928 году, он показал, в частности, что:

1) Все многочисленные волшебные сказки со всем их сюжетным, смысловым и образным разнообразием сводятся к одной схеме, состоящей из ряда инвариантных конструктивных элементов — так называемых «функций» или типов сказочных действий вроде отправки героя из дома или борьбы с вредителем, а также «соединительных» и других вспомогательных моментов, число которых невелико и к тому же постоянно (в полной волшебной сказке Пропп насчитывает 36 конструктивных элементов, в том числе 31 функцию);

2) Некоторые конструктивные элементы волшебной сказки выступают в прочной связи друг с другом, образуя более крупные композиционные единицы (мы называем их «блоками»). Так, например, запрет всегда связан с нарушением запрета, а встреча с дарителем и предварительное испытание героя обязательно влекут за собой овладение волшебным средством;

3) Конструктивные элементы располагаются в сказке не как попало, а в определённом и весьма строгом порядке. Фактически, все волшебные сказки построены по одному и тому же плану. Отдельные отступления от общей схемы носят частичный характер и определяются конкретным набором элементов;

4) Волшебная сказка обладает определённым числом персонажей, каждый из которых наделён точно очерченным кругом функций. В полной волшебной сказке таких персонажей семь: отправитель героя, герой, даритель волшебных предметов, вредитель, помощник, ложный герой, царевна или её отец. Если кого-нибудь из них в сказке недостаёт, его функции согласно особым правилам возлагаются на имеющихся.

Следуя методу Проппа, можно убедиться, что рассказы о состязаниях, как и другие типы народных сказок, также подчиняются перечисленным закономерностям.

Композиция рассказов о состязаниях тоже складывается из отдельных конструктивных элементов и блоков. При этом число названных элементов в рассказе о состязании тоже постоянно, но здесь их ещё меньше, чем в волшебной сказке, — всего двенадцать, в том числе семь функций и пять других элементов композиции. Функции эти таковы: встреча персонажей-соперников, договор о состязании, подготовка к борьбе, ход борьбы, победа одного из соперников, вручение награды победителю, наказание побеждённого. Другими компонентами композиции следует считать: ориентировку во времени и пространстве, характеристику участников, повторение состязания и этиологический момент (то есть «с тех пор пошло то-то и то-то»). И все эти элементы расположены в строго определённом порядке: сначала сообщается, где и когда было дело (ориентировка), потом описываются участники состязания, потом идут первые пять функций, описанных выше, после них следуют повторные состязания (обычно это происходит по инициативе побеждённого), затем идут две последние функции и, наконец, этиологический момент. Подобно волшебным сказкам, рассказы о состязаниях обладают своим набором персонажей с точно очерченным кругом функций. Только персонажей в этом повествовании не семь, а всего четыре: два соперника, заместитель одного из соперников и судья. Иногда функции заместителя выполняют несколько лиц.

Это, разумеется, так называемый «идеальный» рассказ о состязании. В конкретных текстах всегда чего-нибудь недостаёт: то судьи, то повторных состязаний, то приза победителю, то чего-то ещё. Но всё же более или менее полных — очень много. Это и вьетнамская сказка «Тигр и Моллюск», и немецкая «Заяц и Ёж», и эскимосская «Лось и Бычок», и американская «Волк и Лягушка». Однако встречаются среди рассказов о состязаниях и такие, которые принципиально не могут иметь полного набора конструктивных элементов. Речь идёт о повествованиях типа русской сказки «Лиса и Рак», в которых слабая сторона использует силу своего противника и поэтому обходится без заместителей и без судьи.

Есть и другие, более существенные особенности рассказов о состязаниях.

Взятые вместе, они составляют определённую систему смысловой (логической) трансформации, схожую с той, которую специалисты используют для описания пословичных изречений, басен, побасенок и анекдотов, то есть для всех фольклорных клише других композиционных уровней.

В самом деле, если одни рассказы о состязаниях доказывают, будто ум (хитрость) важнее силы (быстроходности), то другие показывают как раз обратное: тот, кто сильнее, обязательно победит слабого, как, например, в эстонской сказке «Комар и Конь». Приведём здесь её полный текст:

«Конь пасся в поле, прилетел к нему комар. Конь его не заметил, и тогда комар спросил:

— Не видишь, конь, это я прилетел?

— Теперь вижу, — говорит конь.

Начал комар коня разглядывать — на хвост посмотрел, на спину, на копыта, на шею и на оба уха по очереди. Посмотрел и головой комариной покачал:

— Ну и здоров же ты, брат!

— Да уж, не маленький, — мотнул гривой конь.

— Я куда меньше.

— Меньше, меньше!

— Небось и силы у тебя хватает?

— Хватает, хватает.

— Небось и мухи с тобой не сладят?

— Где им!

— И даже слепни?

— И слепни не сладят.

— Оводам — и то тебя не одолеть?

— Нет, не одолеть.

Понравилось комару, что конь такой сильный. «Я-то ведь ещё сильнее», — подумал комар и грудку свою расправил.

— Хоть и большой ты, — говорит, — сильный, а мы, комары, ещё сильнее: как накинемся, живого места не останется. Мы тебя победим.

— Не победите! — говорит конь.

— А вот победим! — говорит комар.

— А вот нет! — говорит конь.

Спорили они час, спорили два — никто уступать не хочет.

Тогда конь говорит:

— К чему зря спорить, давай лучше силами померимся.

— Давай! — обрадовался комар.

Взлетел он с коня и тонкий, пронзительный клич кинул:

— Эй, комарьё, лети сюда!

И сколько тут комаров налетело! Из березника, из ельника, и с болота, и с пруда, и с речки... И все на коня кидаются.

Облепили его, бедного, сплошь, а он спрашивает:

— Все, что ли, прилетели?

— Все, — говорит комар-задира.

— Всем местечко нашлось?

— Всем, всем.

— Тогда держитесь, — говорит конь.

И как повалится на спину — всеми копытами кверху и начал с боку на бок перекатываться.

В одну минуту всех комаров передавил, всё болотное войско. А комар-задира в стороне сидел. Задиры всегда такие: затеют драку, а сами — в сторону. От всего войска лишь один солдатик уцелел. Едва-едва успел отлететь от коня на своих помятых крылышках. Подлетел он к задире и доложил ему, будто генералу какому:

— Враг уложен наповал! Жаль, четырёх солдат не хватило. А не то вцепились бы мы врагу в копыта и сняли бы с него шкуру.

— Молодцы, ребята! — похвалил его комар-задира и поскорей в лес полетел, чтоб раструбить всем букашкам и козявкам о великой победе. Шутка ли? Комариное племя самого коня одолело! Комариное племя всех племён на свете могучей!«

Есть и такие рассказы, в которых не побеждает никто или каждый побеждает по-своему (как, например, в японской сказке «Состязание в искусстве»). И, наконец, встречаются тексты, из которых неясно, кто именно из участников состязания одержал победу. Обычно они заканчиваются обращением к читателю, предлагая ему самому решить этот вопрос. Примером такого рассказа может послужить сюжетный анекдот народа хауса из Западной Африки — «Кто же самый умелый?»

«Некий эмир положил яйцо на верхушку огромного дерева. Пришёл стрелок и первой же стрелой сбил яйцо. Другой человек так тщательно собрал разбитое вдребезги яйцо, что никто не сказал бы, что оно было разбито. Третий же хитрец так осторожно положил его под курицу, что та, ничего не заметив, продолжала сидеть на яйцах. Кто же из этих трёх самый умелый?»

Рассказов о состязаниях трёх последних логических типов (когда побеждает сильный, когда не побеждает никто и когда неизвестно, кто именно оказался победителем) существует не так уж мало. Они встречаются и самостоятельно, и как эпизоды в рамках более широкого повествования. Вспомнить хотя бы многочисленные сказки о том, как герой, раздобыв чудесного коня, побеждает — обгоняет или «перепрыгивает» — своих соперников и женится на прекрасной принцессе. Однако ввиду того, что подобные состязания — дело обычное, они не привлекают к себе особого внимания, и большинство читателей пребывает в уверенности, будто преобладают обратные — именно те, в которых побеждает слабый противник.

Весьма характерно, что все или почти все указанные смысловые варианты (логические трансформы) можно наблюдать не только на материале мирового фольклора в целом, но и в фольклорном фонде каждого отдельного народа, стоит лишь обратиться к достаточно представительному собранию сказок (такому, как сборники братьев Гримм, Александра Афанасьева и др.)

И вот что особенно примечательно: все названные логические трансформы практически равноценны, то есть ни один из них нельзя назвать более правильным, чем другие.

Но, само собой, вспоминаются и рассказываются они в разных случаях. Так, например, сказка братьев Гримм о Еже и Зайце может прийти на ум немцу, если в разговоре упомянут об инциденте, когда слабый, но смекалистый человек обошёл сильного, но простоватого. И напротив, тот же немец вспомнит сказку об Орле и Крапивнике или о Сельди и Камбале, если речь пойдёт о противоположных ситуациях. И в этом нет ничего удивительного — ведь большинство рассказов о состязаниях представляют собой модели разнообразных жизненных и логических ситуаций.

Возьмите любой сказочный эпизод самого реального, то есть нефантастического свойства. Например, сидит человек на суку и собственными руками этот сук рубит. Сам по себе такой эпизод в жизни, конечно, представляется слабо. Но в сказках он встречается очень даже часто: его можно встретить и в рассказах о Насреддине, и об Абу-Нувасе, и о других шутниках. И тут он отнюдь не нелеп, а весьма логичен и содержателен. Правда, чтобы увидеть это, нужно понять его не буквально, а метафорически. И тогда он сразу обернётся своей жизненной стороной: как же часто люди сами рубят сук, на котором сидят!..

Возвратимся, однако, к затронутому вопросу о логической трансформации.

Трансформация распространяется на все компоненты фольклорных текстов, в том числе на отдельные конструктивные элементы и блоки, а также и на персонажей. Последнее хорошо видно на примере тех героев народных рассказов, которым посвящены более или менее обширные циклы. Та же Лиса, которую в рассказе о состязании так ловко обманул Рак, во многих других европейских и азиатских сказках выступает в качестве самого хитроумного животного (вспомнить хотя бы знаменитого лиса-трикстера по имени Ренар из французского фольклора XII-XV веков). В этом отношении не отличается от Лисы и хитроумный карликовый Олень из индонезийских сказок, и Братец Кролик из негритянских сказок Америки, которых ловко обманули Улитка и Черепаха. Ещё нагляднее смысловая трансформация проявляется в образах антропоморфных героев. И Насреддин, и Бирбал (великий визирь при дворе легендарного императора Акбара), и Абу-Нувас (арабский поэт эпохи калифа Гарун аль-Рашида) оказываются то умными, то глупыми, то бедными, то богатыми, то злыми, то добрыми. Подобные трансформации встречаются даже в рамках одного и того же сюжета. Например, в узбекском анекдоте «Превращение осла» рассказывается, как Насреддин обманул имама, уведя у него осла и встав на его место. В аналогичном туркменском анекдоте воры тем же способом крадут осла у самого Насреддина. Такого рода сюжетные пары попадаются довольно часто.

И, наконец, смысловая трансформация фольклорных рассказов — явление довольно раннее. Она наблюдается в самых древних пластах народного творчества. Например, в архаичных мифах о сотворении мира и о героях, добывавших для людей огонь, орудия труда и прочие блага. К примеру, мифический творец-демиург ительменов и коряков — мудрый и могущественный Ворон — иногда выступает в роли плута или деревенского дурачка. Совершенно противоположными, несовместимыми друг с другом качествами наделены мифический герой американских индейцев Койот и почти все другие персонажи архаичного народного творчества. Особенно ярко смысловой дуализм архаичного фольклора проявляется в рассказах о братьях-близнецах, известных всем народам мира. Один из братьев обычно умён и находчив, а другой глуп и бестолков. Первому приписывают создание всех хороших вещей, явлений и обычаев, а второму — всего плохого, начиная от вредных насекомых и заканчивая болезнями и смертью. Таковы, например, братья-близнецы из фольклора меланезийцев Новой Британии То Кабинана и То Пурго. Однако в мифах указанные смысловые различия имеют несколько иной характер, чем в сказках и баснях, поскольку сами мифы принципиально отличаются от названных типов текстов. Подлинные мифы, как и другие аналитические клише, строго однозначны и не допускают никакого расширительного толкования. Это наглядно демонстрируют мифологические рассказы о состязании, обычно выделяемые в особую группу. Единственный обобщающий смысл каждого из этих текстов состоит в том, что такой-то персонаж оказался (или не оказался) удачливее другого.

Говоря о смысловой вариативности народных рассказов, нельзя не упомянуть ещё об одном важном моменте. Когда речь шла об относительной независимости разных планов фольклорных текстов, мы с вами отмечали, что некоторые рассказы о состязании в беге, сходные по своим участникам и условиям проведения, не всегда совпадают по основному смыслу: одни утверждают, что ум (хитрость) важнее силы (быстроходности), а другие — что зазнайство не приводит к успеху, и т.д. Разбирая вопрос о логической трансформации текстов и показав наличие в фольклорном фонде трансформов четырёх различных типов, мы как будто объяснили этот смысловой разнобой. Но на самом деле не совсем так. Дело в том, что различные по смыслу рассказы о беге не являются логической трансформацией одних и тех же мыслей или ситуаций. Разница между ними иного свойства. Здесь из тех же составных элементов построены тексты, моделирующие совсем разные типы ситуаций. В этом отношении повествовательные фольклорные тексты сближаются с пословичными изречениями, образованными из одних и тех же реалий, но различными по логической структуре. Сравните, к примеру, вьетнамскую и китайскую пословицы с одними и теми же героями: «Нет рыбы — почитают и краба» и «Где крабы — там и рыба».

Таковы вкратце основные особенности народных повествовательных текстов, обнаруживаемые при сопоставлении рассказов о состязании.

Но это, разумеется, не всё. Сравнение рассказов о состязании с другими фольклорными текстами, повествующими о тех же героях, например, о Лисе, Кролике и других, позволяет установить любопытную закономерность, касающуюся вопроса о том, кто же из хитрецов-трикстеров самый хитрый.

Об этом мы с вами, друзья, поговорим в следующий раз.

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источники:

https://solnet.ee/skazki/123

http://skazochki.pp.ua/komar-i-kon/

«Проделки хитрецов», составитель Г.Л. Пермяков, М., 1972 г.