Герберт Уэллс: «Дверь в стене» (отрывок из рассказа)

«… Эта «дверь в стене» была настоящей дверью в реальной стене и вела к вечным реальным ценностям.

Это вошло в его жизнь очень рано, когда он был ещё ребенком пяти-шести лет.

Я помню, как он, очень серьёзно и неторопливо размышляя вслух, приоткрыл мне свою тайну и, казалось, старался точно установить, когда именно это с ним произошло.

— Я увидел перед собой, — говорил он, — ползучий дикий виноград, ярко освещённый полуденным солнцем, тёмно-красный на фоне белой стены… Я внезапно его заметил, хотя и не помню, как это случилось… На чистом тротуаре, перед зелёной дверью лежали листья конского каштана. Понимаешь, жёлтые с зелёными прожилками, а не коричневые и не грязные: очевидно, они только что упали с дерева. Вероятно, это был октябрь. Я каждый год любуюсь, как падают листья конского каштана, и хорошо знаю, когда это бывает… Если не ошибаюсь, мне было в то время пять лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, он был не по годам развитым ребёнком: говорить научился необычайно рано, отличался рассудительностью и был, по мнению окружающих, «совсем как взрослый», поэтому пользовался такой свободой, какую большинство детей едва ли получает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса умерла, когда ему было всего два года, и он остался под менее бдительным и не слишком строгим надзором гувернантки. Его отец — суровый, поглощённый своими делами адвокат — уделял сыну мало внимания, но возлагал на него большие надежды. Мне думается, что, несмотря на всю его одарённость, жизнь казалась мальчику серой и скучной. И вот однажды он отправился побродить.

Уоллес совсем забыл, как ему удалось улизнуть из дома и по каким улицам Восточного Кенсингтона он проходил. Всё это безнадёжно стёрлось у него из памяти. Но белая стена и зелёная дверь вставали перед ним совершенно отчётливо.

Он ясно помнил, что при первом же взгляде на эту дверь испытал необъяснимое волнение, его влекло к ней, неудержимо захотелось открыть и войти.

Вместе с тем он смутно чувствовал, что с его стороны будет неразумно, а может быть, даже и дурно, если он поддастся этому влечению. Уоллес утверждал, что, как ни удивительно, он знал с самого начала, если только память его не обманывает, что дверь не заперта и он может, когда захочет, в неё войти.

Я так и вижу маленького мальчика, который стоит перед дверью в стене, то порываясь войти, то отходя в сторону.

Каким-то совершенно непостижимым образом он знал, что отец очень рассердится, если он войдёт в эту дверь.

Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он пережил колебания. Он прошёл мимо двери, потом засунул руки в карманы, по-мальчишески засвистел, с независимым видом зашагал вдоль стены и свернул за угол. Там он увидел несколько драных, грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и жестянки с эмалевой краской.

Он стоял, делая вид, что рассматривает эти предметы, на самом же деле трепетно стремился к зелёной двери.

Внезапно его охватило необъяснимое волнение. Боясь, как бы на него снова не напали колебания, он решительно побежал, протянув руку, толкнул зелёную дверь, вошёл в неё, и она захлопнулась за ним. Таким образом, в один миг он очутился в саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.

Уоллесу было очень трудно передать свои впечатления от этого сада.

— В самом воздухе было что-то пьянящее, что давало ощущение лёгкости, довольства и счастья. Всё кругом блистало чистыми, чудесными, нежно светящимися красками. Очутившись в саду, испытываешь острую радость, какая бывает у человека только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в этом мире. Там всё было прекрасно…

Уоллес задумался, потом продолжал свой рассказ.

— Видишь ли, — сказал он нерешительным тоном, как человек, сбитый с толку чем-то совершенно необычным. — Там были две большие пантеры… Да, пятнистые пантеры. И, представь себе, я их не испугался. На длинной широкой дорожке, окаймлённой с обеих сторон мрамором и обсаженной цветами, эти два огромных бархатистых зверя играли мячом. Одна из пантер не без любопытства поглядела на меня и направилась ко мне: подошла, ласково потёрлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую вперёд ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный сад. Я это знаю… А его размеры? О, он далеко простирался во все стороны, и, казалось, ему нет конца. Помнится, вдалеке виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг провалился Восточный Кенсингтон. И у меня было такое чувство, словно я вернулся на родину.

Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной, я позабыл и дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с её экипажами и фургонами, забыл о дисциплине, властно призывавшей меня домой; забыл обо всех своих колебаниях и страхах, забыл всякую осторожность; забыл и о повседневной жизни. В одно мгновение я очутился в другом мире, превратившись в очень весёлого, безмерно счастливого ребёнка. Это был совсем иной мир, озарённый тёплым, мягким, ласковым светом; тихая ясная радость была разлита в воздухе, а в небесной синеве плыли лёгкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая дорожка, по обеим сторонам которой росли великолепные, никем не охраняемые цветы, бежала передо мной и манила идти всё дальше, рядом со мной шли две большие пантеры. Я бесстрашно погрузил свои маленькие руки в их пушистую шерсть, гладил их круглые уши, щекотал чувствительное местечко за ушами и забавлялся с ними. Казалось, они приветствовали моё возвращение на родину. Всё время мною владело радостное чувство, что я наконец вернулся домой. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка, с улыбкой пошла ко мне навстречу и сказала: «Вот и ты!» — потом подняла меня, расцеловала, опустила на землю и повела за руку, — это не вызвало во мне ни малейшего удивления, но лишь чудесное сознание, что иначе и не могло быть, напоминая о чём-то счастливом, что странным образом выпало из памяти. Я помню широкие красные ступени, видневшиеся между стеблями дельфиниума; мы поднялись по ним на убегавшую вдаль аллею, по сторонам которой росли старые-престарые тенистые деревья. Вдоль этой аллеи, среди красноватых, изборождённых трещинами стволов, высились мраморные памятники и статуи, а вокруг бродили ручные, очень ласковые белые голуби.

Поглядывая вниз, моя спутница осторожно вела меня по этой прохладной аллее. Мне запомнились милые черты её нежного, доброго лица с тонко очерченным подбородком. Тихим, задушевным голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без сомнения, очень приятное, но что именно, я начисто забыл… Внезапно обезьянка-капуцин, удивительно чистенькая, с красновато-бурой шёрсткой и добрыми карими глазами, спустилась к нам с дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и скаля зубы, потом прыгнула мне на плечо. Так мы оба, весёлые и довольные, продолжали свой путь.

Он умолк.

— Продолжай, — сказал я.

— Мне вспоминаются всякие мелочи. Мы прошли мимо старика, сидевшего в тени лавров и погружённого в размышления. Миновали рощу, где порхали стаи резвых попугаев. Прошли вдоль широкой тенистой колоннады к просторному прохладному дворцу, где было множество великолепных фонтанов и самых замечательных вещей — всё, о чем только можно мечтать. Там я заметил много людей — некоторых я помню очень ясно, других смутно, но все они были прекрасны и ласковы. И каким-то непостижимым образом я сразу почувствовал, что я им дорог и они рады меня видеть. Их движения, прикосновения рук, приветливый, сияющий любовью взгляд — всё наполняло меня неизъяснимым восторгом. Вот так-то…

Он на секунду задумался.

— Я встретил там товарищей своих детских игр. Для меня, одинокого ребенка, это было большой радостью. Они затевали чудесные игры на поросшей зелёной травой площадке, где стояли солнечные часы, обрамлённые цветами. И во время игр мы горячо привязались друг к другу.

Но, как это ни странно, тут в моей памяти провал. Я не помню игр, в какие мы играли. Никогда не мог вспомнить. Впоследствии, ещё в детские годы, я целыми часами, порой обливаясь слезами, ломал голову, стараясь припомнить, в чём же состояло это счастье. Мне хотелось снова у себя в детской возобновить эти игры. Но куда там!.. Всё, что я мог воскресить в памяти — это ощущение счастья и облик двух дорогих товарищей, игравших со мной.

Потом появилась строгая темноволосая женщина с бледным серьёзным лицом и мечтательными глазами, с книгой в руках, в длинном одеянии бледно-пурпурного цвета, падавшем мягкими складками. Она поманила меня и увела с собой на галерею над залом. Товарищи по играм нехотя отпустили меня, тут же прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят. «Возвращайся к нам! — вслед кричали они. — Возвращайся скорей!»

Я заглянул в лицо женщине, но она не обращала на их крики ни малейшего внимания. Её кроткое лицо было серьёзно. Мы подошли к скамье на галерее. Я стал рядом с ней, собираясь заглянуть в книгу, которую она открыла у себя на коленях. Страницы распахнулись. Она указывала мне, и я в изумлении смотрел: на оживших страницах книги я увидел самого себя. Это была повесть обо мне; в ней было всё, что случилось со мной со дня моего рождения.

Я дивился, потому что страницы книги не были картинками, ты понимаешь, а реальной жизнью.

Уоллес многозначительно помолчал и поглядел на меня с сомнением.

— Продолжай, — сказал я, — мне понятно.

— Это была самая настоящая жизнь, да, поверь, это было так: люди двигались, события шли своим чередом. Вот моя дорогая мать, почти позабытая мною, тут же и отец, как всегда непреклонный и суровый, наши слуги, детская, все знакомые домашние предметы. Затем входная дверь и шумные улицы, где сновали туда и сюда экипажи. Я смотрел, и изумлялся, и снова с недоумением заглядывал в лицо женщины, и переворачивал страницы книги, перескакивая с одной на другую, и не мог вдоволь насмотреться; наконец я увидел самого себя в тот момент, когда топтался в нерешительности перед зелёной дверью в белой стене. И снова я испытал душевную борьбу и страх.

— А дальше! — воскликнул я и хотел перевернуть страницу, но строгая женщина остановила меня своей спокойной рукой. — Дальше! — настаивал я, осторожно отодвигая её руку и стараясь изо всех своих слабых сил освободиться от её пальцев. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как тень, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни волшебного сада, ни пантер, ни девушки, что вела меня за руку, ни товарищей игр, так неохотно меня отпустивших. Я увидел длинную серую улицу в Восточном Кенсингтоне в унылый вечерний час, когда ещё не зажигают фонарей. И я там был — маленькая жалкая фигурка: я горько плакал, слезы так и катились из глаз, как ни старался я сдержаться. Плакал я потому, что не мог вернуться к моим милым товарищам по играм, которые меня тогда звали: «Возвращайся к нам! Возвращайся скорей!» Там я и стоял. Это уже была не страница книги, а жестокая действительность. То волшебное место и державшая меня за руку задумчивая мать, у колен которой я стоял, внезапно исчезли, но куда?

Уоллес снова замолк и некоторое время пристально смотрел на пламя, ярко пылавшее в камине.

— О, как мучительно было возвращение! — прошептал он.

— Ну, а дальше? — сказал я, помолчав минуту-другую.

— Я был маленьким, жалким созданием! И снова вернулся в этот безрадостный мир! Когда я до конца осознал, что со мною произошло, безудержное отчаяние охватило меня. До сих пор помню, какой я испытал стыд, когда рыдал на глазах у всех, помню и позорное возвращение домой.

Я вижу добродушного старого джентльмена в золотых очках, который остановился и сказал, предварительно ткнув меня зонтиком: «Бедный мальчонка, верно, ты заблудился?» Это я-то, лондонский мальчик пяти с лишним лет! К тому же старик вздумал привести молодого любезного полисмена, вокруг нас собралась толпа, и меня отвели домой. Смущённый и испуганный, громко всхлипывая, я вернулся из своего зачарованного сада в отцовский дом.

Таков был, насколько я припоминаю, этот сад, видение которого преследует меня всю жизнь. Разумеется, я не в силах передать словами всё обаяние этого призрачного, словно бы нереального мира, такого непохожего на привычную, обыденную жизнь, но всё же… это так и было. Если это был сон, то, конечно, самый необычайный, сон среди белого дня… М-да! Разумеется, за этим последовал суровый допрос, — мне пришлось отчитываться перед тётушкой, отцом, няней, гувернанткой.

Я попытался рассказать им обо всём происшедшем, но отец в первый раз в жизни побил меня за ложь. Когда же потом я вздумал поведать об этом тётке, она, в свою очередь, наказала меня за злостное упрямство. Затем мне настрого запретили об этом говорить, а другим слушать, если я вздумаю рассказывать. Даже мои книги сказок на время отняли у меня под предлогом, что у меня было слишком развито воображение. Да, это сделали! Мой отец принадлежал к старой школе… И всё пережитое вновь всплыло у меня в сознании. Я шептал об этом ночью мокрой подушке и ощущал у себя на губах солёный вкус своих детских слёз.

К своим обычным не очень пылким молитвам я неизменно присоединял горячую мольбу: «Боже, сделай так, чтобы я увидел во сне мой сад! О, верни меня в мой сад. Верни меня в мой сад!» Как часто мне снился этот сад во сне!..»

Юлия Приймакова, член Центра Гражданских Инициатив «Звезда Крама»:

Когда я впервые прочитала «Дверь в стене», то приняла рассказ Уоллеса про волшебный сад просто за прекрасную, волнующую сказку. Но однажды мне попался очень любопытный комментарий историка и философа Владимира Щербакова, и моё отношение к «фантастике» Уэллса переменилось.

По мнению Щербакова, «Дверь в стене» открывает истины, превосходящие многое из того, что в последующее столетие узнали историки и археологи. Причём ни современники писателя, ни его близкие потомки даже не подозревали об этом. Трудно передаваемое словами волшебство  уникального литературного произведения раскрывалось в течение многих десятилетий. А ведь всего-то три десятка строк передают главное событие рассказа.

Вот появляется герой, маленький мальчик, увидевший на серой лондонской улице нечто необычное. Тёмно-красные листья дикого винограда на белой стене возникли внезапно, мальчик остановился. Перед ним была зелёная дверь – и ему неудержимо захотелось открыть её. Он колебался, страшился, что отец рассердится на него, узнав об этой двери (мама мальчика умерла). И он прошёл мимо, оказавшись у каких-то грязных лавчонок и мастерских. Потом рванулся назад — и всё же отворил волшебную зелёную дверь. И оказался в саду! То был особенный сад – целый мир, непостижимым образом разместившийся среди узких городских кварталов. Мальчик увидел там двух пятнистых грациозных зверей, которых он назвал пантерами. Один из зверей доверчиво потёрся ухом о протянутую к нему руку ребёнка. Потом появилась прекрасная юная девушка, встретившая мальчика как родного. И, наконец, явление строгой темноволосой женщины с бледным серьёзным лицом, с книгой в руках, в длинном одеянии бледно-пурпурного цвета. Она зовёт мальчика за собой на галерею и открывает свою книгу. Страницы оживают. Мальчик нетерпеливо листает книгу, видит самого себя у зелёной двери, которую он не решается сразу открыть, хочет узнать, что будет дальше… На следующей странице уже не было ни волшебного сада, ни друзей по играм, ни прекрасной юной девушки, ни женщины в книгой. А была серая лондонская повседневность – мальчик снова оказался на улице, горько плача от огорчения.

Рассказ этот был впервые опубликован в 1911 году. Спустя несколько десятилетий археологи нашли статуэтку женщины с двумя леопардами: изваянию было около 8 тысяч лет. Раскопали статуэтку в Малой Азии, в месте, которое сейчас называется Чатал-Гююк. Тысячелетия назад здесь располагался один из первых городов планеты. По нашим нынешним понятиям, это, скорее, был посёлок, но в нём стояли настоящие дома, а не плетёные хижины дикарей; жители посёлка знали ремёсла, умели выращивать несколько видов сельскохозяйственных культур, сохранилась и их настенная роспись.

Слишком уж поразительное совпадение… Герберт Уэллс устами мальчика называет женщину с книгой матерью: «То волшебное место и державшая меня за руку задумчивая мать, у колен которой я стоял, внезапно исчезли, но куда?..». Это сравнение прямо относится и к женщине с леопардами из раскопок в Малой Азии. Ведь там её почитали как Богиню-Мать. Только в руках Богини можно представить Книгу Судеб с оживающими страницами. Получается, что, не ведая того, Уэллс точно описал Богиню-Мать древнего мира и, возможно, всё, что окружало её божественный чертог. Аллея и дворец, упомянутые в рассказе, тоже реальность древности: недалеко от Чатал-Гююка, тоже в Восточном Средиземноморье, был найден храм с колонным портиком, которому около 9 тысяч лет. В Греции такие храмы появились лишь тысячелетия спустя.

Найденная статуэтка изображает Богиню-Мать сидящей – в полном соответствии с рассказом Уэллса. Руки Богини покоятся на спинах двух «пятнистых зверей» — леопардов, так что вполне можно подумать, что скульптор изобразил её в минуту отдыха, когда она отложила в сторону Книгу Судеб.

Владимир Щербаков удивляется, почему ни один филолог не обратил внимания на эти поразительные параллели. Ведь это же не просто совпадение. Можно указать и ещё один адрес «волшебного сада» — это роща Гласир в скандинавской мифологии, где под золотистыми ветвями прекрасных деревьев прогуливались боги. И там же можно найти чертог Радости, аналогичный дворцу из рассказа – и острому чувству радости, испытанному там мальчиком: «В одно мгновение я очутился в другом мире, превратившись в очень весёлого, безмерно счастливого ребёнка…» Куда же он, всё-таки, попал? В древность или в мир богов?.. Возможно и то, и другое. По представлениям многих народов мира, боги – это обожествлённые предки. Да и древние авторы свидетельствуют: прославленные предки становились богами, могли являться людям и помогать им. Они приходили в наш мир из иномерного пространства с его необычайным, чарующим светом и атмосферой счастья.

Всё это описал Уэллс в «Двери в стене» — и мир предков, и мир богов. Перечитывая рассказ, я нашла удивительные подтверждающие слова: «Казалось, они приветствовали моё возвращение на родину. Всё время мною владело радостное чувство, что я наконец вернулся домой…» Мальчик испытывал в саду ощущение, подобное возвращению в родимый дом. А вот какой осталась в памяти мальчика героиня: задумчивая мать, у колен которой он стоял. И она вдруг тоже исчезла. Налицо оба мира. Герберт Уэллс был биологом по образованию, учеником Гексли, так что многого из того, о чём рассуждает Щербаков, он просто не мог тогда знать. Тем невероятнее прозорливость писателя, столько времени остававшаяся незамеченной!..

Важная деталь, которую отмечает Щербаков: скульптура Богини-Матери выполнена в манере, позволяющей считать её копией. То есть мастер воспроизвёл какой-то ещё более древний образ. Но куда же древнее, спросим мы? Первозданный город вместе с двумя другими такими же городами и храмом в одном из них возник из небытия, словно в сказке, до этого ничего подобного просто не было. Вот почему на своём пути в неведомое Владимиру Щербакову предстояло сделать остановку. В 1992 году он познакомился с женщиной, наделённой необыкновенной способностью, — сродни той, которой, возможно, обладал и сам Герберт Уэллс. Эта женщина в состоянии медитации могла видеть древнюю Атлантиду. В одном из видений ей открылось, что королева Атлантиды восседала на троне, подлокотники которого были выполнены в виде леопардов или, точнее, ягуаров.

Итак, получается, что традиция изображения Богини с леопардами берёт начало в столице древних атлантов. Это и есть начало начал. Мастер, создавший скульптуру, обнаруженную в Чатал-Гююке, видел королеву и даже, возможно, беседовал с ней…

Поразительно, как образы неведомого переносятся через моря и необъятные пространства, через само время. В скандинавском городе богов Асгарде у богини Фрейи были две кошки, послушные ей, и на своей кошачьей упряжке она совершала дальние поездки. Но ведь и леопарды из рассказа «Дверь в стене» — это кошки. В Скандинавии могли уже и не помнить о леопардах, когда записывали истории о богах и богинях. Таким образом, богиня Фрейя представила в скандинавской мифологии королеву Атлантиды.

Пережившие потоп люди очень мало могли унести с собой из прошлого, могли многое забыть. Но Богиня-Мать помогла им вспомнить и остаться людьми. И они сделали чудо – создали первые города на новой родине ещё за 5 тысяч лет до эпохи пирамид в Египте.

Хорошо известна эзотерическая истина: люди – смертные боги, боги – бессмертные люди. Нужно признать, что эта истина отражает суть ноосферы, той самой сферы разума, о которой писали Вернадский, Леруа, Тейяр де Шарден и другие учёные. Законы взаимодействия ноосферы с привычным нам миром пока неизвестны. Это проявляется незаметно, не нарушая главного закона – свободы воли человека. Дарованная Богами свобода воли – необходимое условие творчества. И в свободном творчестве порой вдруг создаются образы, свидетельствующие о надмирной сфере разума.

Истинная свобода воли, конечно же, предполагает и возможность божественных контактов. Иначе говоря, приближения к неведомому. В редких случаях возникает цепочка событий ранга чудес – и их нужно уметь наблюдать и понимать. И теперь вот мне  нетрудно увидеть такую цепочку сразу из четырёх чудес! Первое – Герберт Уэллс создал-увидел образы своего произведения «Дверь в стене». Второе – археологи нашли статуэтку Богини-Матери, похожей на героиню, описанную в рассказе Уэллса. Третье – историк Владимир Щербаков узнал об этом, проанализировал сведения и провёл очевидные параллели. Четвёртое – я не только прочитала рассказ Уэллса, но и встретила комментарий Щербакова, что помогло мне лучше понять чудесную связь времён и событий.

(в тексте использованы фрагменты из книги «Атланты, боги и великаны» В. Щербакова, 2004 г.)