«... Счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня ещё раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю... — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.

— Чем же особенно?

— Я страдаю... неверием...

— В бога неверием?

— О нет, нет, я не смею и подумать об этом, но будущая жизнь — это такая загадка! И никто-то, ведь никто на неё не отвечает! Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга... И я не знаю, к кому обратиться, я не смела всю жизнь... И вот я теперь осмеливаюсь обратиться к вам... О боже, за какую вы меня теперь сочтёте! — Она всплеснула руками.

— Не беспокойтесь о моём мнении, — ответил старец. — Я вполне верую в искренность вашей тоски.

— О, как я вам благодарна! Видите, я закрываю глаза и думаю: если все веруют, то откуда взялось это? А тут уверяют, что всё это взялось сначала от страха пред грозными явлениями природы и что всего этого нет. Ну что, думаю, я всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чем, чем возвратить веру? Впрочем, я верила, лишь когда была маленьким ребёнком, механически, ни о чём не думая... Чем же, чем это доказать, я теперь пришла повергнуться пред вами и просить вас об этом. Ведь если я упущу и теперешний случай — то мне во всю жизнь никто уж не ответит. Чем же доказать, чем убедиться? О, мне несчастие! Я стою и кругом вижу, что всем всё равно, почти всем, никто об этом теперь не заботится, а я одна только переносить этого не могу. Это убийственно, убийственно!

— Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно.

— Как? Чем?

— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдёте до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.

— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить всё, всё, что имею, оставить Lise и идти в сёстры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы...

— И то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чём ином. Нет-нет да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.

— Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни? — горячо и почти как бы исступлённо продолжала дама. — Вот главнейший вопрос! Это самый мой мучительный из вопросов. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли бы ты выдержала на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) — что тогда? Продолжится твоя любовь или нет? И вот — представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!

Она была в припадке самого искреннего самобичевания и, кончив, с вызывающею решимостью поглядела на старца.

— Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже впрочем, один доктор, — заметил старец. — Человек был уже пожилой и бесспорно умный. Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошёл бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чём знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит моё самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще.

— Но что же делать? Что же в таком случае делать? Тут надо в отчаяние прийти?

— Нет, ибо и того довольно, что вы о сём сокрушаетесь. Сделайте, что можете, и сочтётся вам. У вас же много уже сделано, ибо вы могли столь глубоко и искренно сознать себя сами! Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдёте в подвигах деятельной любви; так всё и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнёт как призрак. Тут, понятно, и о будущей жизни забудете, и сами собой под конец как-нибудь успокоитесь.

— Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне же объяснили меня!

— Взаправду вы говорите? Ну, теперь, после такого вашего признания, я верую, что вы искренни и сердцем добры. Если не дойдёте до счастия, то всегда помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с неё не сходить. Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в неё каждый час, каждую минуту. Брезгливости убегайте тоже и к другим, и к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается. Страха тоже убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи. Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная — это работа и выдержка, а для иных так, пожалуй, целая наука. Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от неё удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу господа, вас всё время любившего и всё время таинственно руководившего. Простите, что пробыть не могу с вами долее, ждут меня..." («Братья Карамазовы», Ф.М. Достоевский)

В этом красноречивом диалоге Фёдор Михайлович Достоевский дискутировал сам с собой, вспоминая подробности беседы со старцем Амвросием в Оптиной пустыни. Деятельная и неустанная любовь к ближнему... «...Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос!..» Как же подступиться к этому вопросу вопросов, как приблизиться к пониманию сущности великой любви, которой должно изливаться вовне — во имя красоты, целесообразности и гармоничности всеобщего развития?..

Наверное, первый шаг к опыту деятельной любви — это мир сердца.

Чем больше доброго спокойствия во внутреннем космосе человека, тем больше и выше он видит. А чем дальше он видит, тем яснее понимает, как он мал, как мало он может и знает, как много ему ещё нужно постичь, чтобы влиться в поток Вселенской Гармонии.

«Никогда не забывайте, что вся ваша деятельность, как бы высока она ни была, будет в большинстве случаев трудна вашим встречным, если вы сами в бунте и разладе. Наиценнейший труд не будет доступен массам, если сам труженик был одержим постоянной ломкой в своём самообладании. Его труд, даже гениальный, останется достоянием немногих, так как продвинуть великую или малую идею в массы народа может только тот, чьи силы живут в устойчивом равновесии...

Не имея мира в собственной душе, нельзя подать его другим. Дать можно только то, чем владеешь сам. Иначе все попытки принести мир и утешение человеку будут только пустоцветом, спиралью умствования, без смысла и цели посланными в эфир словами, где и без того немало мусора. Если проповедь новых идей малоэффективна, то это лишь потому, что она чисто формальна. Призывая людей к жертвам и лишениям ради высоких целей, проповедники чаще всего делают исключения для самих себя. Те же из них, кто несёт проповедь не словом, а живым примером, всегда достигают успеха.

Переключите свои мысли, забудьте о себе и думайте только о том, чтобы не нарушить общей гармонии своими колючими токами. Проходя день, человек больше всего должен думать, как принести наибольшее количество мира в дела и встречи...» («Две жизни», К.Е. Антарова)

Собственно, об этом и говорила со старцем Зосимой героиня романа «Братья Карамазовы» Екатерина Осиповна Хохлакова. В её картинном, сильно отдающем театральностью устремлении полюбить ближних не было даже мысли о том, чтобы подарить им частицу мира своей души. «Дать можно только то, чем владеешь сам», а этого-то в мятущейся, суетной натуре Хохлаковой, наделённой утрированными, карикатурными чертами, вовсе не было. «... Представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою „деятельную“ любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!» — с нотой вызова заявляет она прямо в лицо старцу. И колючие токи её снова и снова нарушают общую хрупкую гармонию...

Екатерина Осиповна Хохлакова — образ обобщённый, располагающийся сразу между несколькими человеческими типами и пародирующий их; её взбалмошная, неуправляемая, непредсказуемая, стихийная натура плохо контролирует себя, её постоянно «несёт» — «несёт» и «несёт», иногда она «точно с горы летит», однако переживает при этом не истерику, а искренний восторг и состояние эйфории. Во многом — потому, что благодаря высокому социальному статусу помещицы привыкла «позволять себе любое состояние и любое его проявление», полагая, что «у богатых свои причуды». В романе Хохлакова изображена в разных состояниях: в беседе со старцем Зосимой она предстаёт сомневающейся, в главе «Золотые прииски» выглядит спасительницей, в главе «У Хохлаковых» играет в устроительницу женского счастья, а в главах «Сговор» и «Больная ножка» Достоевский делает из неё картинно страдающую мученицу. И ни в одном из этих состояний не чувствуется трагизма или внутреннего надлома. Екатерина Осиповна быстро и легко меняет свои «сценические амплуа», а взгляды и идеи других людей отражаются в ней, будто в кривом зеркале. Взрослая, довольно опытная женщина живёт в реальности «случайных мотивов поведения», не успевает — да и не хочет! — сама во всём разбираться, поэтому постоянно жаждет разъяснений от окружающих. А потом запросто может со вкусом выпить кофе и, позабыв о предмете спора, пойти почивать!.. Дело в том, что все её роли не имеют к ней никакого отношения, «она всегда не верна себе», причём процесс этот — неосознанный. Хохлакова и подобные ей натуры «эстетически увлечены ролью» и проявляют «наивные реакции полуразвитых, слишком сытых и беззаботных существ».

... Возможно, большим шагом к опыту деятельной любви к ближнему мог бы стать отказ от личной собственности, которая, рано или поздно, становится бременем, притягивающим к земле.

«Лучше ничего не иметь, чем иметь, но быть рабом того, чем владеешь. Вещи являются великим обременением для духа. Потому Хотим Уничтожить понятие собственности и Заменить его понятием временного пользования нужными для жизни вещами. Вред собственности не в самих вещах, но в том, что сознание связано ими и наполнено мыслями о них... Само понятие собственности нелепо, ибо нелепо материю, из которой состоят вещи, считать своею. Атомы не могут принадлежать человеку, но комбинации их могут — в этом несостоятельность.

Для жизни надо очень мало вещей. Будущее освободит человека от всякой собственности, дав ему всё, что нужно для жизни, но во временное пользование. С каждою вещью, которой он владеет, связует сознания нить и мысль, прикреплённая к вещи. Чем больше вещей, тем больше связанных с ними мыслей. Скряга есть узник темницы, стены которой сложены из вещей, которые он считает своими. Не выйдет оттуда, пока не откажется в духе от них, не выйдет ни в этом мире, ни в том, так как мысли уносим с собою в Мир Тонкий.

Проклятие собственности висит над человеком и давит его к Земле. В Мире Надземном каждая вещь, связанная с понятием собственности, как чугунное ядро на ногах. Там никуда не уйти от вещей, которыми владеет, о которых думает человек, что владеет ими. Странник, не имеющий ничего, ни пищи даже, там более свободен, нежели обычный человек, окружённый обычными вещами. Потому Указую: «Имейте всё, но ничего не считайте своим!» (Из Записей Б.Н. Абрамова).

Во имя обретения свободы духа отправился старец Зосима в своё время странствовать по Руси. «Божьих странников» многие называли попросту бродягами, говорили, будто ни кола у них, ни двора, и заняться-то им нечем, потому и бродят по людям, как бездомные псы. Однако в жизни старца Зосимы это был Вышний Призыв, на который не могло не отозваться его пробудившееся сознание. Вышел он на свой Путь, оставив дом со всем богатым имуществом и не имея при себе ничего, кроме посоха и куска хлеба в заплечном мешке. Ему надлежало открыться людям и довериться им, чтобы постичь исток деятельной любви к ближнему и утвердить её будущее русло.

«... Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить всё, всё, что имею, оставить Lise и идти в сёстры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы...», — восторженно лепечет госпожа Хохлакова, которая, конечно же, никогда не помышляла всерьёз «бросить всё, всё, что имеет, и идти в сёстры милосердия». Слишком хорош был её богатый дом, слишком привыкла она к роскошным нарядам и выездам, слишком прочно приросла к её смазливому личику маска «светской дамы». Может быть, именно ради пресловутой «респектабельности» госпожа Хохлакова стала одной из первых, кто предал светлую память отца Зосимы, когда его не стало, кто в мгновение ока отказался от своего восторженного восхищения его даром любви и всепрощения, от его чистосердечного пояснения Бога и сущности деятельного служения человечеству. Екатерина Осиповна, безусловно, принадлежит к гоголевскому репертуару «дам просто приятных и дам, приятных во всех отношениях», отличаясь неизбывным любопытством, душевной суетностью, постоянной жаждой сенсаций, неспособностью сосредоточиться. Любимым выражением госпожи Хохлаковой было: «Подробности! Главное, подробности...» Любопытство доходило у неё до степени полоумия, а в таковом состоянии «дама, приятная во всех отношениях» рада рассмотреть под линзой микроскопа всякий пустяк. Ей ли «возноситься духом над суетностью мира», ей ли восходить на вершины?..

«Идти по вершинам — значит в духе подняться над жизни пучиной и, крыльями духа взмахнув, низин не касаться, и мрачных ущелий, и низких астральных слоёв. Это также означает пребывание в сферах сверхличных. Личное, малое, ограниченное всегда слишком близко к низинам, когда горизонта не видно и замкнута жизнь малым кругом сознания. Так на любое явление существуют две точки зрения: личная и сверхличная. Первая обычно ошибочна, ибо мала и узка, вторая поднимает сознание над первой, и тогда видны дали и будущее приобретает реальные формы. Разбить оковы личности и самости — значит пробить скорлупу ауры и вырваться за пределы в пространство. Аура плотного тела подобна скорлупе, в которую заключён дух. Невозможно разделение тел, невозможно сознательное действие в ментале, если скорлупа самости закрывает пространство. Эгоизм, или самость, запечатывает сознание в ограниченном круге личных мыслей, эмоций и представлений и лишает свободы.

Узников много. Они тоже говорят о свободе, но как далеки они от понимания настоящей свободы. Тело — тюрьма, самость — оковы, и личные мысли и чувства тяжким подобны цепям. Если к этому добавить ещё заблуждения времени, эпохи нарядности, ложные положения науки и тысячи загородок, отделяющих сознание от истины космической жизни, то воистину ярой тюрьмою покажется жизнь несвободного духа. Разбить цепи, ограничивающие сознание, не всякому духу под силу. Расширение сознания — путь к тому верный...» (Из Записей Б.Н. Абрамова).

Конечно же, деятельная любовь к ближнему невозможна без искры дружелюбия. Из этой-то искры она и возгорается, оборачиваясь Неугасимым Огнём Сердца. Примером тому снова служит образ старца Зосимы — неизменно дружелюбного, дружески расположенного ко всем и каждому из тех, кто посещал его в монастырском скиту. Не было, да и не могло найтись ни единого человека, который мог бы сказать, что старец выказал посетителю усталое раздражение или вовсе отказал в беседе. Нет! Без единой ноты грубого менторства или упрёка, с тёплым дружеским участием выслушивал Зосима любого, кто приносил к его ногам свои скорби...

«... Светлые излучения дружелюбия будут добрым проводником как на Земле, так и в Надземном мире. Мысленная энергия и очевидное излучение исключают возможность ярых заблуждений. Конечно, и в земной жизни дружелюбие создаёт новые возможности. Если даже врагу послать взгляд дружелюбия, это не будет признаком слабости, наоборот, признаком преимущества.

Так нужно воспитывать народ в осознании пользы дружелюбия. Пусть не сразу поймут всю ценность такого качества, но всё же произойдёт несомненное возвышение сознания. Ещё раз при таком воспитании будет упомянуто о вреде ненависти и мести. Особенно такое упоминание необходимо теперь, когда злоба и взаимная ненависть окутывают Землю губительным покровом.

Не думайте, что такие напоминания суть отвлечённые нравственные поучения. Планета больна, и люди способствуют её разрушению. Потому соберём крохи дружелюбия и наполним пространство посылками дружелюбия. Мы не будем знать, к кому дойдут добрые зовы, но они принесут общечеловеческую пользу.

Мыслитель советовал: «Пошлите добрые зовы. Они дойдут по своему назначению». (Цикл «Агни Йога», книга «Надземное», часть 845)

«... — Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни? — горячо и почти как бы исступлённо продолжала дама. — Вот главнейший вопрос! Это самый мой мучительный из вопросов. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли бы ты выдержала на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) — что тогда? Продолжится твоя любовь или нет?..» — лепетала экзальтированная госпожа Хохлакова, прекрасно зная ответ на этот вопрос самой себе. Возможно, она действительно «пошла бы на крест за людей», если бы это «как-нибудь вдруг потребовалось» и закончилось бы за пару дней. Однако способен ли энтузиаст подобного склада одолевать более продолжительные временные дистанции — когда действительно требуется и крепость духа, и выдержка, и колоссальное терпение, и все запасы благожелательности и милосердия?..

«... Трудно ремесло добра. Называем так ремесло постоянного добротворчества. Умейте отличать случайные, отрывочные добрые мысли и действия от сознательного добротворчества. Сами люди осложняют это понятие. Они измышляют множество изречений, которые смущают слабые умы.

Они повторяют: «Он настолько добр, что и мухи не обидит». Мы же скажем: «Он не обидит мухи, но уничтожит ядовитую змею, угрожающую собрату». Но для этого нужно прежде знать, которая муха безвредна и которая змея ядовита. Учебники могут дать эти сведения, но нужно почерпнуть из них познание.

Нужно затратить много труда, чтобы понять, где добро. Но насколько труднее распознать все побуждения, заложенные в человеке. Невозможно судить по внешним действиям. Нужно уметь заглянуть в причину деяний. Но для этого нужно научиться у древних мыслителей. Пусть обстоятельства времени были совершенно иные, но человек был тем же мыслящим существом. Предания могли многое приукрасить, но сущность подвига осталась незыблемой.

Так, изучая мастерство, не забудем о ремесле добра. Оно требует всей ответственности и осознания смысла жизни. Поистине, труднейшее мастерство, но оно ускоряет путь. Ваятель может испортить глыбу мрамора, но сколько сердец может разбить неумелый добротворец! Лишь много прилежания может сделать ваятеля искусным. Также и глубокое размышление может усовершенствовать добротворчество.

Мыслитель не уставал звать учеников к совершенствованию в добротворчестве. Он говорил: «Пашня может быть удобрена и даст урожай, также и в познании души человека». (Цикл «Агни Йога», книга «Братство», часть II, ч. 309)

... Наверное, постижение понятия деятельной любви как возможности сотворить для своего ближнего некое благо более всего возможно через опыт учительства, через искреннее желание передать накопленные знания другому человеку. Постоянно думая, что учится он не для одного лишь себя, а и для кого-то другого, человек приучается прилагать больше стараний, больше усердия в процессе познания.

«... Понятие учительства должно быть развиваемо в людях от ранних лет. Каждый человек может кого-то чему-то научить, и он должен уметь это сделать. Мы одобряем, когда школьники преподают своим младшим братьям.

Нелегко избрать лучший способ преподавания, он будет индивидуален, и учитель должен почуять, как легче подойти к сознанию ученика. Невозможно без упражнения обрести убедительную передачу фактов. Только невежды думают, что достаточно прочесть сведения, чтобы внушить их ученикам.

Можно удивляться, что само искусство учительства не вызывает внимания. Но каждый может припомнить, насколько различно воспринимались предметы в течение школьных лет. Это зависело не только от способностей ученика, но, главным образом, от убедительности учителя.

Так пусть учительство производится среди самых широких слоёв. Пусть учитель сам озаботится, чтобы его достоинство стояло высоко. Мысли о великих Учителях вырастут легче, когда понятие учительства будет накрепко осознано.

Учительство должно быть освобождено от своекорыстия. Учитель передаёт познания, им накопленные, но он не будет выдавать их за свои. Он должен принять дар знания, чтобы с тою же готовностью передать их грядущему поколению. Труд учителя должен быть вознаграждён не только материально, но и общим уважением. Учительство есть одна из высших степеней государства. Не учитель, но наставничество всегда откроет народу высшую культуру. Так пусть не личная корысть ведёт к учительству, но служение благу.

Такое познание служения не приходит внезапно, его нужно воспитать. Так пусть каждый школьник уже почует себя учителем по отношению к младшим. Пусть будут уроки, руководимые старшими учениками, чтобы каждый мог поделиться своим познанием.

Не следует смотреть на такое служение как на скучную тягость, наоборот, пусть каждый научится радостной отдаче, только в таком давании рождается истинная радость.

Мыслитель учил: «Каждый может служить ближнему, каждый может отдавать, даже если у него нет ни единой вещи. Как славно деяние, которое не может истощиться». (Цикл «Агни Йога», книга «Братство», ч. 477)

... Вдохновляет и радует мысль, что старец Зосима жил с чувством благодарности к людям, приходившим к нему в его келью и тем самым дававшим ему огромный простор для постижения малейших движений человеческой души и утончения своего восприятия. Он, наверняка, испытывал непреходящую благодарность своему бывшему денщику Афанасию, благодаря которому в молодости пережил духовное перерождение. Отец Зосима, как никто другой из героев романа «Братья Карамазовы», разумел суть благодарности как «отдавания блага», также лежащего в основе деятельной любви...

«... Мы уже указывали на великое значение чувства благодарности, но человечество не воспринимает смысла такого двигателя, потому повторим о пользе благодарности.

Нужно понять, что главное воздействие бывает не столько на получающего, сколько на воздающего. Прекрасные огни сердца возгораются, когда зарождается чувство благодарности; такие огни светят не только в жизни земной, но и в Мире Надземном. Потому осознание благодарности есть возбуждение лучших вибраций.

Можно делить человечество на живых и мёртвых, и лишённые чувства благодарности будут уже заживо погребёнными. Так нужно от детского возраста учить пользе благодарности не только на языке, но и в сердце — так возгораются мощные огни.

Явление света необходимо в Мире Надземном, и луч благодарности осветит путь наравне с лучом любви. Поистине, благодарность близка любви, и сотрудничество зарождается в этот благостный миг. Человек имеет много причин воздать благодарность. И праздник Духа просияет в чувстве чистого возношения.

Мыслитель сказал: «Учитель, научи меня благодарности к близким и далёким, к видимым и невидимым». (Цикл «Агни Йога», книга «Надземное», часть 826)

Искренняя деятельность во имя любви к ближнему есть верный путь к истинной свободе, то есть к освобождению своего духа, всех своих внутренних сил для созидательного творчества, для «строительства незримого собора» новой жизни. Это, наверное, самая важная победа, какую мы только можем одержать в своём земном существовании.

«Пусть будет добрая победа, при ней прекрасно возжигаются огни сердца. Чем меньше проявления самости, тем светлее будут огни.

Скажут: «Не всякому суждено одерживать победу». Нет, друзья, именно каждый может одержать славную победу. Не на одних полях сражения творится победа. Каждый может преодолевать свои привычки и тем возжигать сердца. Преодоление привычек в древности называлось открытием Врат Надземных. Истинно, в путях Надземных особенно могут вредить земные привычки. Даже невинные привычки могут создавать культ рабства.

Свободный человек не будет скован привычками. Он сумеет примениться к любым условиям и не будет сожалеть о дне вчерашнем, ибо он свободно победил преграды. Человек сам настроил нагромождение мелких привычек и не замечает, как он порабощён именно самыми мелкими привычками и предрассудками. Можно ли спешить в Надземный Мир при таких оковах? Можно ли свободно и дружелюбно встречать новых соседей, когда человек поглощён вчерашними отбросами?.. Нужно признать, что большинство мелких привычек является сором жизни.

Победитель не будет мечтать о прежнем бытии. Он свободно устремится к новому созиданию.

Мыслитель говорит: «Приди, победа, и освободи от ржавых оков».

(Цикл «Агни Йога», книга «Надземное», часть 825)

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источники:

Цикл «Агни Йога», том 2, М., 2001 г.

https://ilibrary.ru/text/1199/p.10/index.html

https://ru.wikipedia.org/wiki/Екатерина_Осиповна_Хохлакова