«Что такое счастье?.. Каким оно должно быть?.. Всегда ли оно ведёт к добру?.. Право на счастье даётся лишь избранным, или же это общее врождённое благо?..» — тысячелетиями вопрошают люди, вовлекая в спор не только друг друга, но даже высшие силы. «Как стать счастливым?» — заветная формула манит, заставляя проходить сквозь огонь, воду и медные трубы, ошибаться, сбиваться с пути, падать, подниматься, снова падать, и снова вставать…

«На свете счастья нет, но есть покой и воля», — писал А.С. Пушкин. «Избери себе друга: ты не можешь быть счастлив один. Счастье есть дело двоих», — утверждал Платон. «Не гоняйся за счастьем: оно всегда находится в тебе самом», — учил Пифагор Самосский. «Желание служить благу должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья», — это слова А.П. Чехова. По его же мнению, «… счастливые чувствуют себя хорошо только потому, что другие несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно».

Действительно, понятие счастья многогранно. Это заветный философский камень, Святой Грааль, Сирин, Гамаюн и Алконост в едином образе. Это то, что хочет получить каждый, и не желает получать никто. Это то, что окрыляет, заставляет творить, стремиться вперёд, надеяться и верить, несмотря на неудачи. Бывает, что под «счастьем» люди подразумевают подходящее стечение обстоятельств, которое ещё можно назвать такими привычными обиходными словами, как «везение», «удача», «благосклонность судьбы». Человек говорит, что он счастлив, испытывая сиюминутную радость, эмоциональную приподнятость. Обладая некими материальными благами, достигая высокого положения на социальной лестнице, человек утверждает, что он счастлив. В состоянии полного морального и физического удовлетворения большинство людей произносит: «Вот оно, счастье!»

Что же такое счастье?

Одни говорят: — Это страсти:

Карты, вино, увлеченья —

Все острые ощущенья.

Другие верят, что счастье —

В окладе большом и власти,

В глазах секретарш пленённых

И в трепете подчинённых.

Третьи считают, что счастье —

Это большое участье:

Забота, тепло, внимание

И общность переживания.

По мненью четвёртых, это

С милой сидеть до рассвета,

Однажды в любви признаться

И больше не расставаться.

Ещё есть такое мнение,

Что счастье — это горение:

Поиск, мечта, работа

И дерзкие крылья взлёта!

А счастье, по-моему, просто

Бывает разного роста:

От кочки и до Казбека,

В зависимости от человека!

(Э. Асадов)

Дискуссии «разного роста» не смолкают, порождая всевозможные формулировки. «Счастье представляет собой особое состояние удовлетворённости от жизни, радости бытия, приближения к идеалу. Счастье неразрывно связано с чувствами и эмоциями, которые придают ему дополнительную окраску». С какими же именно чувствами и эмоциями неразрывно связано счастье?.. От какой именно жизни наступает пресловутое «особое состояние удовлетворённости»?.. К какому именно идеалу следует приблизиться, чтобы испытать это особое состояние?..

Конечно же, содержание счастья определяется, в первую очередь, тем, в чём человек видит смысл своего существования, своё жизненное предназначение. Стремление человека к достижению исключительно своего собственного, личного счастья, в отрыве от окружающего его общества, приводит к развитию эгоизма. Эгоист уверенно попирает интересы других людей на пути к счастью. Такой человек, подчас незаметно для себя, становится морально искалеченным, в то же самое время громко заявляя: «Я — счастлив!» Это не человеческое, а животное «счастье», потому что построено оно на чувстве сытости и на ощущении главенства на своём куске территории. «Если захочешь животного счастья, то жизнь всё равно не даст тебе опьянеть и быть счастливым, а то и дело будет огорошивать тебя ударами» (А.П. Чехов).

Способность испытывать счастье отражает глубину развития личности: это доступно лишь активно чувствующим, деятельностным натурам. В противоположность им, вялая и безынициативная личность не может переживать глубокое, эмоциональное чувство счастья. «Есть ещё на свете люди-тоскоеды. От младости они не знают радости, ходят кручинно, гуляют невесело и живут свой век с печалью, как конверт с печатью. Обнимает их кручина-полюбовница, плен-травой ноги спутает, и ничто тех людей не взвеселит: полем ходить им пыльно, лесом — страшно, Москвой — стыдно. И для дела, и для забавы душа у них не может открыться, а слова и думы закрыты, как рыба в сетке… Такие и себе, и людям век укорачивают. Живут они не живыми и помрут не покойниками. Всю жизнь скрипят они, как сломленное дерево, и стареют потихоньку, будто моль их ест. Век проживут, а оглянуться не на что: в трубы они не играли, ружей не заряжали, коней не седлали… Не из таких людей я — балагурщик и песенник Матвей Перегуда!.. Смолоду во мне живая кровь играла. Смолоду послал я тоску в Москву, печаль в Астрахань. Смолоду люблю я жизнь да радость, рыбацкое да охотницкое дело, да своё Светлозёрье на пресветлой реке Жемчужине…» («Печорянка», Николай Леонтьев, А., 1960 г.)

Только развитая, подвижная, активная личность способна точно осознать, в чем состоит её счастье, и определить задачи, которые необходимо решать на пути к нему.

Ведь счастье — одна из бесспорных для любого человека, глобальных нравственных ценностей. Ещё в древнегреческой этике возникло учение о стремлении человека к счастью — эвдемонизм. Философ Демокрит понимал счастье как «особое благостное состояние души, заключающееся в уравновешенности, гармонии, размеренности, невозмутимости, бесстрастии». Подобное понимание встречается и в более поздней этике киников: быть счастливым — значит не знать страстей, быть безразличным ко всем ценностям, «жить по природе», сохранять независимость и спокойствие. Для Эпикура счастье представлялось жизнью в наслаждении (особом состоянии души, благородном спокойствии, безмятежности, невозмутимости духа). В христианском вероучении понятие счастья обретает сугубо духовный смысл, связанный с Божественным откровением и не имеющий отношения к радостям земного бытия.

В эпоху Возрождения законным нравственным принципом поведения вновь провозглашается стремление к земному счастью. Но особенно большое значение принцип эвдемонизма приобретает в этике французских материалистов XVIII века: счастье человека они объявляют конечной целью всякого общества и всякой полезной деятельности людей. Стремление к счастью трактовалось ими как данное человеку от природы, а достижение счастья — как осуществление подлинного назначения человека.
Таким образом, чаще всего встречается модель, в рамках которой счастье соотносится с неким благом, с его обладанием или созиданием.

По иному бытующему мнению, чтобы человек был счастлив, он должен не иметь, а быть, то есть быть нравственной, самодостаточной личностью, отличающейся определенными моральными качествами. Счастливый человек никогда не будет совершать заведомо злых поступков, иначе он утратит ощущение счастья. Ещё Аристотель говорил, что добро — это путь к счастью и одновременно его составной элемент.

Подобная идея заложена в русском слове «счастье», которое следует понимать как «соучастие», «сопричастность», то есть близкая причастность человека к другим судьбам, а также к высшей мироуправляющей силе, осознание и принятие божественного участия в его собственной жизни и в жизни всех окружающих людей.

«Счастлив тот, у кого совесть спокойна», — говорили наши предки. Были у них и другие любимые поговорки о счастье: «Счастье без ума — дырявая сума», «Счастье и труд рядом живут», «Где правда, там и счастье», «Счастье тому бывает, кто в труде да в ученье ума набирает», «Счастье в нас, а не вокруг да около», «Счастлив тот, кто счастлив у себя дома».

По свидетельствам, сохранившимся в исторических архивах, наши предки, жившие крестьянскими общинами, не представляли себе счастья наособицу, в отрыве от соседних дворов. Жить счастливо можно было только тогда, когда люди трудились вместе, вместе справляли праздники, вместе пели и танцевали, помогали друг другу в горестях. В этом была их извечная правда, а следовательно, и счастье. По пословице, предки наши были «счастливы у себя дома» именно потому, что всячески укрепляли общину — свой общий дом.

Достаточно вспомнить братчину — старинный обычай, сохранявшийся повсюду в общественном быту крестьянства.

Например, в Жиздринском уезде Калужской губернии, где наблюдатель описывает одно село и шесть деревень, братчина организовывалась так. Накануне престольного праздника переносили от одного хозяина к другому так называемую братскую свечу, принадлежавшую общине. Свеча эта была огромной, в четыре пуда и более весом. В течение многих лет к ней ежегодно добавлялось некоторое количество воска. До заката солнца несколько пожилых крестьян собирались в избе, в которой хранилась братская свеча в течение года. Хозяин нёс свечу при помощи этих лиц или в сопровождении их, если мог унести её сам, в церковь и водружал её перед иконой, соответствующей предстоящему престольному празднику. На следующий день после литургии свечу брал крестьянин, в дом которого она должна была перейти по принятой очерёдности, и нёс её один или с помощниками впереди причта, шедшего с иконой по домам. В доме этого крестьянина икону ставили в «святой угол», а перед нею — братскую свечу, на которую новый хранитель тут же лепил изрядный кусок воска. То же делали и приглашённые крестьяне.

После молебна все поздравляли хозяина с праздником и дарили ему ветчину, рыбу, солод, ржаную муку, мёд, а хозяин угощал всех. Священник с причтом шёл в следующий двор с иконой, но уже без свечи.

Братскую свечу хранили в холодной горнице или в амбаре. Здесь было принято одну и ту же свечу сохранять в общине столько лет, сколько было в селении дворов, потому она, наращиваясь ежегодно, и достигала гигантских размеров. После того как свеча обошла все дворы, её передавали в церковь — часть продавали на украшение соответствующей иконе, часть переливали на обычные свечи — и заводили новую.

Давность свечи увеличивала её значение в глазах людей. История её существования обрастала местными легендами. В дома, явно запятнавшие себя серьёзным проступком, братскую свечу не передавали.

Несколько иной вариант братчины описан в 1847 году по непосредственным наблюдениям в Мосальском и Жиздринском уездах. Здесь большая общая свеча тоже хранилась поочерёдно в течение года в доме каждого члена общины. Такой год считался для дома счастливым. Общий обед устраивался в доме того крестьянина, чей срок хранения братской свечи заканчивался. Накануне праздника каждый хозяин приносил в этот дом ржаной солод, хмель и другие продукты. Здесь варили пиво и приготовляли угощение «из общего приноса». В день праздника икону несли в этот дом. Общественную свечу зажигали перед иконой, поставленной на рассыпанном на лавке зерне. После молебна и икону, и свечу переносили в дом, где предстояло очередное годовое хранение, и там священник снова служил. Затем в первом доме все угощались общественным пивом и обедом. В этом варианте общая свеча участвовала в дальнейшем движении причта с иконой по деревне.

В селе Ярилове перед праздником, в который «справлялась свеча», члены сходки совещались о том, кто будет участвовать в празднике и сколько нужно ссыпать хлеба. Хозяину, в доме которого должна праздноваться свеча, все участвующие ссыпали хлеб на покупку воска и на угощенье. Вечером накануне праздника из дома, в котором хранилась свеча со времени предшествующей братчины, посылали кого-нибудь созывать участников. Когда все собирались, хозяин разогревал воск и с помощью других лепил его на слепок прежних лет. К большому слепку прилепляли обычную свечку, зажигали, ставили перед иконами и молились. Каноны, акафисты, припевы пели все присутствующие. Затем начиналось угощенье.

Традиционный пир по типу братчины мог охватывать сразу несколько селений. Такое явление детально описано в 60-х годах XIX века в Вятском и Орловском уездах Вятской губернии. Здесь некоторые весенние и летние праздники отмечались в складчину объединениями деревень. В ссыпках могло принимать участие до сорока соседних селений. А бывало и так, что, например, одно из трёх близлежащих селений угощало за общественным столом два других селения. Причём в основе братчин лежал не только благочестивый обычай — поминание того святого, к помощи которого община обращалась для спасения от бедствия. Суть празднества определялась готовностью крестьян объединиться, собраться вместе, показать друг другу, что для общего стола никто не пожалеет припасов, достававшихся подчас с большими тяготами.

А знаменитые хороводы, представлявшие собой движение рука в руку, принятие и передачу силы, распутывание петель и заломов через воплощённый круговорот жизни?..

«У наших ворот всегда хоровод», «Красная девка в хороводе, что мак в огороде», «Улица широка — хороводу простор», — сложили поговорки и пословицы наши предки. Употребление слова «хоровод» в фольклористике, этнографии, искусствоведении и разговорной речи имеет несколько значений. Речь может идти не только о самом коллективном движении по кругу или иными фигурами, с песнями, плясками и разыгрыванием символических сценок. Под словом «хоровод» подразумевается также один из видов общения крестьянской молодёжи под открытым небом, в свободное от работы время: на деревенской улице, у околицы, в поле, на лугу. В этом широком своём значении «хоровод» совпадает с крестьянским понятием «улица» (ходить «на улицу» — ходить «в хоровод»; не пускать кого-либо «на улицу» — не пускать «в хоровод») и обозначает всё весенне-летнее времяпрепровождение деревенской молодёжи в разных его видах. Русская деревня знала и зимние хороводы, но это было редкостью.

В будние, не праздничные дни хоровод обычно начинался так: две-три молодушки и столько же девушек-невест, живущих по соседству, становились посреди улицы и начинали «играть песни». К ним постепенно присоединялись многие молодые женщины и девушки. Затем подходили молодые парни и мужчины, нередко с гармонями, скрипками и бубнами. Поначалу рассаживались на брёвнышках, подыгрывая песням и слегка подпевая. Потом все вставали и, дружно взявшись за руки, составляли круг. Тогда уже громко запевала одна из участниц хоровода, имевшая лучший голос, а в середину круга выходил парень с платком в руках. Начиналась общая хороводная песня, сопровождавшаяся пантомимой внутри круга.

Некоторым крестьянам запрещалось показываться в хороводе за какие-то безнравственные поступки — по специальному приговору общины или по существовавшему обычаю. Крестьяне старшего поколения часто присутствовали возле, вокруг хоровода — в качестве зрителей. «Посмотреть хоровод ходят почти все жители села и гости, — писали из села Петрякова Владимирского уезда. — У дворов или дома остаются только самые престарелые. Около хоровода все ведут себя чинно, благородно, матерного слова не слышно». Чинный стиль вокруг хоровода соблюдался преимущественно на дневных хороводах. Около вечернего хоровода мог быть «крик, шум, гам», молодёжью допускались вольные шутки.

Особой торжественностью и весельем отличались, по свидетельствам современников, хороводы на Вознесение и на Троицын день: парни, разряженные в лучшие костюмы, сходились на одном конце «выгона», а девушки в нарядных праздничных платьях — на другом. Обе партии с песнями, с игрой на гармониках и балалайках шли в дубовую рощу, где сходились и начинали водить хороводы. Некоторые песни обязательно сопровождались разыгрыванием сценок. Например, одна пара изображала мужа и жену, а другая — свекра и свекровь. Из рощи возвращались уже все вместе, за полночь, со смехом и песнями, с венками на головах. Кипучим весельем отличались также хороводы во время храмовых праздников — на выгоне, возле ярмарки, когда пускались в пляс и гораздо более солидные по возрасту и положению люди.

… Наверное, любой, кто ходил в хороводе и ежегодно добавлял воск на братскую свечу, чувствовал себя неотъемлемой частью общины, малой, но важной частицей круговорота общей жизни. Не выросла бы братская свеча до нескольких пудов, если бы её не наращивали всей общиной, и не надо было бы широких улиц для хороводов, если бы водить их было некому… Одному-то человеку и песня не поётся, и танец не пляшется, и праздничное застолье не лезет, и работа не в радость. Он, конечно, может испытать от веселья в одиночку некоторое кратковременное удовольствие, но ведь удовольствие — элементарное психическое переживание, что-то делать исключительно ради удовольствия способны и животные. В человеческой же психике над переживанием удовольствия надстраиваются более сложные системы. Ближайшая из них — чувство радости, определяемое специалистами как «душевное состояние, промежуточное между удовольствием и счастьем».

Радость, в отличие от простого удовольствия, предполагает образование в сознании человека более сложной оценочной системы. Чувство глубокой, полной радости дают уже не только основные жизненные ценности, к которым традиционно принято относить здоровье, имущественный достаток, свободу, социальный престиж (уважение окружающих). Чтобы ощущение радости стало непреходящим, истинным, к этому перечню добавляются так называемые «непривативные» ценности: любовь, творчество, благоговение. Любовь к людям, совместное творчество, благоговение перед большими результатами общего труда…

Получается, что счастье может быть доступно тому, кто занят полезной деятельностью, кто испытывает радость от созидания на благо общества, ведёт добродетельную, нравственную жизнь по законам чести и совести.

Конечно же, любое рассуждение о счастье — это лишь попытка нарисовать идеал наилучшего состояния человека. Наверное, это всё же интегральный результат нравственной жизни: понятие счастья должно базироваться на признании важности не только общественных, но также и личных интересов.

Стоит отметить, что счастье динамично. Оно не столько в достигнутых рубежах, сколько в самом движении, в преодолении трудностей, встречающихся на пути (Карл Маркс, например, утверждал, что «счастье — это борьба»). Отсутствие всяких сложностей и колебаний вызывает скуку, пресыщенность, застой, и может стать ступенью к деградации, то есть — к несчастью. Для достижения счастья немаловажно и умение человека довольствоваться тем, чего он достиг на текущий момент. Поэтому по-своему справедливы и слова Козьмы Пруткова: «Хочешь быть счастливым — будь им».

Бесспорно, пожалуй, одно. «Счастье в нас, а не вокруг да около». Оно не где-то за горизонтом, на западе или востоке, в неведомых землях. Оно — внутри человека: в его отношении к самому себе и к миру, в способности воспринимать, переживать, видоизменять действительность. Возможно, чтобы почувствовать себя счастливым, достаточно научиться радоваться чужой радости и разделять чужую боль. Разделённая боль станет маленькой, а подхваченная радость — огромной!

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источники:

(монография «Мир русской деревни», М. Громыко, М., 1991 г.)