Первого февраля 1887 года потерпело катастрофу судно «Леди Вейн». Один из его пассажиров, Чарльз Эдвард Прендик, которого все считали погибшим, был подобран в море на шлюпке спустя одиннадцать месяцев и четыре дня. Прендик утверждал, что всё это время провёл на острове, где происходили невероятные вещи...

Рассказы его приписали нервному и физическому переутомлению, которое ему пришлось перенести. После смерти Эдварда Прендика его племянник нашёл подробные записи о фантастических приключениях дяди и его знакомстве с доктором Моро — выдающимся физиологом, путём вивисекции создающим из животных человекоподобных гибридных существ. Ужасные эксперименты Моро были в своё время публично разоблачены в Лондоне, что вызвало широкий отрицательный резонанс. Одержимый вивисекционист вынужденно перебрался из Англии на отдалённый остров в Тихом океане, чтобы продолжить исследования в области создания зверолюдей...

«Остров доктора Моро» — классика ранней научной фантастики и одно из известнейших произведений Герберта Уэллса. Роман затрагивает несколько серьёзных философских тем, включая вопросы о моральной ответственности человека за его деяния, об искусственном вмешательстве человека в живую природу, о преднамеренном причинении боли и страдания живым существам в сомнительных целях «совершенствования». В целом, роман является самым ранним отображением научно-фантастического мотива «подъём», согласно которому более развитая раса вмешивается в эволюцию менее развитого вида, чтобы поднять его на высший интеллектуальный уровень. Сам же Уэллс описал это как «упражнение в юношеском богохульстве».

В первые годы после публикации романа в Европе распространились активные дискуссии о вивисекции животных. Для противодействия вивисекции, трактуемой как изощрённая жестокость, было сформировано несколько групп, самые крупные из которых — Национальное общество по борьбе с вивисекцией и Британский Союз за отмену вивисекции (1898 г.). «Остров доктора Моро» по-своему отражает и вместе с тем вступает в противоречие с идеями дарвиновской теории эволюции, которые набирали популярность и вызывали споры в конце 1800-х годов.

В своём кратком эссе «Пределы индивидуальной пластичности» Герберт Уэллс изложил твёрдое убеждение в том, что описанные в романе события вполне возможны, если подобные вивисективные эксперименты когда-либо будут проверены за пределами литературного жанра научной фантастики. Современная медицина, однако, доказывает, что у животных отсутствует структура мозга, необходимая, чтобы подражать человеческим способностям, таким, например, как членораздельная речь. Кроме того, иммунные ответы на чужеродные ткани делают трансплантацию внутри одного вида очень сложной, не говоря уже о межвидовых.

... По мнению некоторых литературоведов, «Остров доктора Моро» является фигуральным разговором о жестокости со стороны провластных структур. Ни путём запугивания, ни откровенным применением подавляющей силы власть не может слепить из «недоразвитого» общества механизм, удобный в обращении. Превратить кого-либо в «человека» насильно — нельзя. Осчастливить насильно — нельзя. Заложенные природой качества рано или поздно выходят наружу и оказывают решающее влияние. Природное естество побеждает. На примере зверолюдей Герберт Уэллс весьма красноречиво показывает возможное развитие событий, предполагаемый исход.

Этот роман также предупреждает о том, к чему может привести развитие некоторых отраслей науки при ненормальной одержимости учёных, когда они перестают задумываться о высокой творческой цели научных исследований, а руководствуются исключительно личными эгоистическими мотивами. В «Острове доктора Моро» Уэллс впервые ставит вопрос о том, как будет развиваться современное общество при таких условиях. Именно в этом аспекте роман был адаптирован для кинофильмов и постановок на радио: «Остров доктора Моро» (1977 г., реж. Дон Тейлор), «Остров доктора Моро» (1996 г., реж. Джон Франкенхаймер и Ричард Стэнли). В обеих картинах учёные Герберта Уэллса изначально представляют собой силы добра и адского зла одновременно, они «могут накликать бурю и вернуть на землю покой...». Доктор Моро в исполнении Марлона Брандо и Берта Ланкастера больше не находится под влиянием вразумляющей общечеловеческой морали: его талант — «бомба замедленного действия», сила, которая служит явному злу. И в той, и в другой постановке режиссёрская группа затрагивает острые вопросы об ответственности учёного перед обществом: к чему приведут физиологические опыты во имя опытов?.. Что произойдёт, если в науке будут править учёные, живущие маниакальным желанием изобретений и открытий?.. Возможно ли прогрессивное развитие мировой науки, если выдающиеся таланты станут направлять все усилия на удовлетворение своего эго?..

Повествование, как и в романе, ведётся от первого лица — от имени Эдварда Прендика, главного героя произведения. После кораблекрушения он попадает на остров, где на примере гибридов своеобразно показывается история развития социума. Все действия разворачиваются одновременно в двух планах — реальном и фантастико-символическом. Доктор Моро, не сумевший найти своё место в человеческом обществе, уже десять лет живёт на уединённом острове и производит там опыты по очеловечиванию зверей. Путём вивисекции и прочих «научных» экспериментов Моро создаёт мутантов, придавая им подобие человеческого существа − чудовищную пародию на открытый, светлый, восприимчивый разум, речь, адекватное антропосоциальное поведение. Между строк читаются полемические вопросы о человеческой самоидентификации, об осмысленном взаимодействии человека с природой.

По ходу развития действия Моро становится уже не просто учёным, а грандиозной фигурой-символом, олицетворяющим магистральные тенденции буржуазного прогресса. Мы видим его в двух ипостасях: это учёный, который изучает природу и её возможности, и в то же время — свихнувшийся творец, решившийся поменять естественный ход вещей. Рисуя характер Моро, режиссёрская группа демонстрирует борьбу добра и зла в натуре неординарной личности. С одной стороны, Пол Моро — человек, преданный своему делу (науке), ему не нужна слава, не нужно признание или какие-либо материальные вознаграждения. С другой стороны, он откровенно претендует на роль Бога. К характеру доктора Моро можно относиться по-разному, однако его хладнокровная жестокость не может быть признана ни при каких обстоятельствах: "Резкий, хриплый, звериный крик, полный страдания, донёсся до нас из-за ограды. По его ярости и силе можно было догадаться, что это кричит пума. Я заметил, как Монтгомери вздрогнул... Снова раздался крик пумы, на этот раз ещё более страдальческий. Монтгомери выругался. Я уже почти решился спросить у него о людях, виденных мной на берегу. Но тут бедное животное начало испускать один за другим резкие, пронзительные крики... Снова раздался крик, ещё отчаяннее прежних. Он посмотрел на меня своими мрачными серыми глазами, подлил себе ещё виски, попытался завязать разговор об алкоголе и стал уверять, что им он спас мне жизнь. Казалось, ему хотелось подчеркнуть, что я обязан ему жизнью. Я отвечал рассеянно. Завтрак наш скоро кончился. Урод с остроконечными ушами убрал со стола, и Монтгомери снова оставил меня одного. Завтракая со мной, он всё время был в состоянии плохо скрываемого раздражения от криков подвергнутой вивисекции пумы. Он жаловался, что нервы у него шалят, и в этом не приходилось сомневаться.

Я сам чувствовал, что эти крики и меня необычайно раздражают. В течение дня они становились всё громче. Их было мучительно слышать, и в конце концов я потерял душевное равновесие. Я отбросил перевод Горация, который пробовал читать, и принялся, сжимая кулаки и кусая губы, шагать по комнате.

Потом я стал затыкать себе уши пальцами.

Но крики становились всё нестерпимее. Наконец в них зазвучало такое предельное страдание, что я почувствовал себя не в силах оставаться в комнате. Я вышел на воздух, в дремотный жар полуденного солнца, и, пройдя мимо главных ворот, по-прежнему запертых, повернул за угол ограды. На воздухе крики звучали ещё громче. Казалось, будто в них сосредоточилось всё страдание мира. Всё же, думается мне (а я с тех пор не раз думал об этом), знай я, что в соседней комнате кто-нибудь страдает точно так же, но молча, я отнёсся бы к этому гораздо спокойнее. Но когда страдание обретает голос и заставляет трепетать наши нервы, тогда душу переполняет жалость. Несмотря на яркое солнце и зелёные веера колеблемых морским ветром пальм, весь мир казался мне мрачным хаосом, полным чёрных и кровавых призраков, до тех пор, пока я не отошёл далеко от дома с каменной оградой...«

Доктор Моро убеждён, что в вопросах науки нет места морали. По крайней мере, в её нынешнем понимании. Он исключает эмоциональную составляющую жизни, признавая только рациональное начало. Он отстранён от человеческих чувств. Он беспощаден и эгоистичен.

Моро рассматривает всех живых существ исключительно с научной точки зрения: это результат сочетания различных химических и физических процессов, это сложные организмы, состоящие из различной сложности систем нейронов, это ни в коем случае не творение Бога. Моро не считает человека совершенным: по его мнению, человек нуждается в улучшении путём внешнего вмешательства. Все его опыты крайне безжалостны по отношению к оперируемым животным. Каждая операция — многочасовая пытка, во время которой на весь остров раздаются вопли. И при этом доктор Моро искренне верит, что таким кровавым, варварским методом он сможет построить новую, более совершенную цивилизацию. Он взывает к опыту прошлых столетий, отражённому даже в классической литературе:

«... Изучению пластичности живых форм я посвятил всю свою жизнь. Я изучал это долгими годами, накапливая постепенно всё больше и больше знаний. Я вижу, вы в ужасе, а между тем я не говорю ничего нового. Всё это уже много лет лежало на поверхности практической анатомии, но ни у кого не хватало решимости заняться опытами. Я не ограничиваюсь только тем, что могу изменить внешний вид животного. Физиология, химическое строение организма также могут быть подвергнуты значительным изменениям, примером чему служит вакцинация и другие всевозможные прививки, которые, без сомнения, вам хорошо известны. Подобной же операцией является и переливание крови, с изучения которой я, собственно, и начал. Всё это родственные случаи. Менее близкими этому и, вероятно, гораздо более сложными были операции средневековых хирургов, которые делали карликов, нищих-калек и всевозможных уродов. Следы этого искусства сохранились и до наших дней в подготовке балаганных фокусников и акробатов. Виктор Гюго рассказал нам об этом в своём „Человеке, который смеётся“... И всё же никто ещё не исследовал систематически и до конца эту необыкновенную область знания, пока я не занялся ею. Некоторые случайно наталкивались на нечто подобное при применении новейших достижений хирургии. Большинство таких случаев, которые вы можете вспомнить, были открыты совершенно случайно тиранами, преступниками, дрессировщиками лошадей и собак, всякими необразованными, бездарными людьми, преследовавшими лишь корыстную цель. Я первый занялся этим вопросом, вооружённый антисептической хирургией и подлинно научным знанием законов развития живого организма.

Но есть основания подозревать, что всё это уже практиковалось втайне. Возьмём хотя бы сиамских близнецов... А в подземельях инквизиции... Конечно, главной целью инквизиторов была утончённая пытка, но, во всяком случае, некоторые из них должны были обладать известной научной любознательностью...»

Животные страдали не только во время операции, перенося острую физическую боль, но и после неё, впадая в столь же страшные нравственные муки. Их ужасающее бытие приводило Прендика в отчаяние. Однако Моро при этом не испытывал ни малейших душевных терзаний, он просто шёл к своей цели. Моро говорит:

"... До тех пор, покуда вы можете видеть мучения, слышать стоны, и это причиняет вам боль, покуда ваши собственные страдания владеют вами, покуда на страдании основаны ваши понятия о грехе, до тех пор, говорю вам, вы животное, вы мыслите немногим яснее животного. Это страдание... Ах! Оно ведь так ничтожно! Разум, подлинно открытый науке, должен понимать всю его ничтожность! Быть может, нигде, за исключением нашей маленькой планеты, этого клубка космической пыли, который исчезнет из виду гораздо раньше, чем можно достигнуть ближайшей звезды, быть может, говорю вам, нигде во всей остальной вселенной не существует того, что мы называем страданием. Там нет ничего, кроме тех законов, которые мы ощупью открываем... И даже здесь, на земле, даже среди живых существ, что это, собственно, такое — страдание?

С этими словами он вынул из кармана перочинный нож, открыл маленькое лезвие и подвинул свой стул так, чтобы я мог видеть его бедро. Затем, спокойно и тщательно выбрав место, он вонзил себе в бедро нож и вынул его.

— Без сомнения, вы видели это раньше. Нет ни малейшей боли. Что же это доказывает? Способность чувствовать боль не нужна этому мускулу и потому не вложена в него. Чувствовать боль необходимо лишь коже, и потому-то на бедре есть места, способные её ощущать. Боль — это просто наш советчик, она, подобно врачу, предостерегает и побуждает нас к осторожности. Всякая живая ткань не чувствительна к боли, так же как всякий нерв. В восприятиях зрительного нерва нет и следа боли, действительной боли. Если вы пораните зрительный нерв, у вас просто возникнут огненные круги перед глазами, точно так же как и расстройство слухового нерва выражается просто шумом в ушах. Растения не чувствуют боли, низшие животные, подобные морским звездам и ракам, по-видимому, тоже. Что же касается людей, то чем выше они будут по своему интеллектуальному развитию, тем тщательнее станут заботиться о себе и тем менее будут нуждаться в боли — этом стимуле, ограждающем их от опасности. Я до сих пор не знаю ни одной бесполезной вещи, которую эволюция не устранила бы рано или поздно. А боль становится бесполезной.

Кроме того, Прендик, я верующий, каким должен быть каждый здравомыслящий человек. Быть может, я больше вашего знаю о путях Творца, потому что пытался по-своему открыть его законы всю свою жизнь, тогда как вы, насколько я понял, занимались коллекционированием бабочек. И я повторяю вам: радость и страдание не имеют ничего общего ни с раем, ни с адом. Радость и страдание... Эх! Разве религиозный экстаз ваших теологов — это не райские гурии Магомета? Множество мужчин и женщин, живущих только радостями и страданиями, разве не носят они на себе, Прендик, печать зверя, от которого произошли! Страдание и радость — они существуют для нас только до тех пор, пока мы ползаем во прахе...«

Моро всё больше отчуждается от других людей, проживающих с ним на острове — Прендика и Монтгомери. Он полностью сосредоточен на самом себе и на своих экспериментах, результаты которых, по большому счёту, интересуют его одного. От бесплодности проводимых экспериментов Моро страдает: «... Я ставил вопрос, находил на него ответ и в результате получал новый вопрос. Возможно ли то или это; вы не можете себе представить, что значат такие вопросы для исследователя, какая умственная жажда охватывает его! Вы не можете себе представить странную, непонятную прелесть стремлений мысли. Перед вами уже больше не животное, не создание единого творца, а только загадка. Жалость... я вспоминаю о ней, как о чём-то давно забытом. Я желал — это было единственное, чего я желал, — изучить до конца пластичность живого организма... Всякий раз, когда я погружаю живое существо в купель страдания, я говорю себе: на этот раз я выжгу из него всё звериное, на этот раз я сделаю разумное существо. И собственно говоря, что такое десять лет. Человек формировался тысячелетиями...»

Видимо, всё же существовал определённый предел очеловечивания зверей, изначально созданных именно зверями. Несчастные мутанты в своей новой ипостаси жили в постоянном страхе перед Законом, установленным Моро и Монтгомери для управления ими.

Нелепое подобие «человеческого» общества, которое сложилось на острове, выйдя из «Дома страдания», с первого момента было обречено на гибель. Ведь своим возникновением оно обязано было не космическому, не естественному природному процессу. Пол Моро, проводящий свои странные, нецелесообразные опыты, представляет собой метод насильственной трансформации, не имеющей разумной конечной цели. «Исходный материал» для Моро − звери, а «конечным продуктом» его экспериментов не становятся люди в полном значении этого слова. Искусственно данные им человеческие черты не вытесняют заложенных природой звериных инстинктов. В известном диалоге с Прендиком Моро произносит следующую реплику:

«... Меня никогда не беспокоила нравственная сторона дела. Изучение природы делает человека в конце концов таким же безжалостным, как и сама природа. Я работал, думал лишь о своей цели, а то, что получалось... текло туда, в хижины...»

В этой цитате просматриваются коренные внутренние изменение в самом докторе Моро. Пожалуй, фраза является в романе одной из ключевых. В методах Моро по очеловечиванию зверей скрывается бесчеловечность, которая остро противоречит принципу, ради которого все опыты и совершаются. В сущности, Моро недалеко отстоит от хищного животного, которого так же не волнует «нравственная сторона дела».

Приходит день, когда зверолюди восстают против их создателя. «Мы любим Закон и будем соблюдать его, но для нас навсегда исчезли страдания, господин и бичи», — говорят они. Их революция, по мнению самого Герберта Уэллса, противоречива. Впрочем, как и всякая революция. Она направлена против жестокости и насилия, однако при этом осуществляется путём жестокости и насилия. Своеобразное оправдание здесь в обратном переходе к исходному животному состоянию. Звериные инстинкты окончательно восстанавливаются во всех созданиях Моро и побуждают их к убийству хозяев. Моро и Монтгомери гибнут. Люди-звери возвращают себе попранные Моро природные права, снова становясь на четвереньки. Попытка сотворения новой цивилизации проваливается.

Писатель Леонид Завадовский говорил: «Роман Г. Уэллса остаётся фантастическим в смысле деталей, но основная концепция, что человек сумеет переделывать и перекраивать животных, уже не кажется только уделом фантазий: она находится в пределах трезвых расчётов учёного». Встаёт, однако, вопрос: во имя чего стоит проводить подобные «трезвые расчёты»?..

... «Остров доктора Моро» также имеет в себе черты приключенческого романа. Как и в других робинзонадах, действие происходит на отдалённом необитаемом острове, на котором Эдвард Прендик был, в определённом смысле, совершенно одинок. Но в то же время это роман об обществе, сложившемся в современном мире. Это анализ модели построения социума, нашедшей отражение на отрезанном от материка куске суши. Устройство человеческого общества никогда не шло мирными путями: в бесконечных войнах и революциях было пролито много крови, загублено немало людей. Угнетаемые, как правило, восставали против своих угнетателей, свергая их с тронов и отрицая навязываемые им представления о верном порядке бытия... И вряд ли путь развития социума примет иное направление в ближайшее время...

«Остров доктора Моро» − яркий пример антиутопии. В этом произведении можно выделить практически все черты этого жанра. Его целью было предупреждение человечества об огромной опасности в будущем, если в современном мире не пересмотрят свои взгляды на некоторые вещи. Уэллс, возможно, хотел показать, что произойдёт, если учёные продолжат заниматься научными изысканиями с безнравственными, извращёнными помыслами. Может быть, прогнозы в определённой степени гиперболичны, однако последняя часть романа весьма красноречиво иллюстрирует вывод о том, что, несмотря на все средства насилия, внушения, злого обмана со стороны научных кругов коллективное негодование всё же созреет. Формы бурного выхода сжимаемой насильственными законами энергии естества страшны. Невозможно искусственным, причиняющим боль путём создать то, что должно быть подчинено лишь естественным природным законам. (Существа с острова доктора Моро, выведенные путём вивисекции, всё равно становятся на четвереньки, и всё «человеческое» в них постепенно исчезает).

... Описываемый остров отчасти — аллегория современного государства. На нём можно обнаружить все основные категории современного общества. Представители высшей законодательной власти — доктор Моро и его приближённый Монтгомери. У «низших слоёв» — животных как рядовых граждан — есть «чтец Закона», который следит за тем, чтобы все усваивали и не нарушали установленные властью правила. Можно предположить, что «чтец Закона» − представитель правоохранительных органов в современном обществе.

Закон гласит:

— Не ходить на четвереньках — это Закон. Разве мы не люди?

— Не лакать воду языком — это Закон. Разве мы не люди?

— Не есть ни мяса, ни рыбы — это Закон. Разве мы не люди?

— Не обдирать когтями кору с деревьев — это Закон. Разве мы не люди?

— Не охотиться за другими людьми — это Закон. Разве мы не люди?..

Сцена, в которой зачитывается «Закон», является одной из наиболее сатирически-острых сцен в романе. Люди-звери хором повторяют эти полубезумные правила за чтецом, повторяя после каждой фразы: «Разве мы не люди?» Нарушителей Закона ожидает наказание − хлыст, пытки в Доме страданий либо крайняя мера наказания − смерть. Пол Моро предстаёт перед нами не только в качестве законодательной власти: очевидно, что он — предмет первобытного поклонения, своеобразный идол для обитающих на острове несчастных, искалеченных существ. После его смерти никто не может поверить в то, что его больше нет. Зверолюди не сомневались в его бессмертии, ведь Моро, по сути, присвоил себе функции ветхозаветного Бога: «Ему принадлежит Дом страдания. Его рука творит. Его рука поражает. Его рука исцеляет. Ему принадлежит молния. Ему принадлежит глубокое солёное море. Ему принадлежат звёзды на небесах». Таким образом, можно рассуждать о формирующей роли религии в государственном аппарате. В этом отношении всем жителям острова присуща особая запрограммированность. Это чётко прослеживается в их реакции на прочтение Закона: «... Началось настоящее безумие. Голос в темноте затянул какую-то дикую литанию, а я и все остальные хором вторили ему. В то же время все, раскачиваясь из стороны в сторону, хлопали себя по коленям, и я следовал их примеру. Мне казалось, что я уже умер и нахожусь на том свете. В тёмной пещере ужасные тёмные фигуры, на которые то тут, то там падали слабые блики света, одновременно раскачивались и распевали... Нами овладел какой-то музыкальный экстаз, мы распевали и раскачивались всё быстрее, твердя этот невероятный Закон. Внешне я как будто заразился настроением этих звероподобных людей, но в глубине моей души боролись отвращение и насмешка... У меня родилось ужасное подозрение, что Моро, превратив этих людей в животных, вложил в их бедные мозги дикую веру, заставил их боготворить себя...»

Действительно, все зверолюди были гипнотическим способом убеждены, что Моро — нечто наподобие Бога. Все мутанты его боялись, верили в его силу, непобедимость, бессмертие. У этого странного, построенного насильственным методом общества нет ни духовных, ни моральных ценностей: все в нём живут посредством инстинктов, в частности, страха — одного из классических рычагов управления.

Фантастические элементы романа помогают раскрыть несовершенство изображённого жизненного строя, наиболее ярко показывают негативные последствия насильственного создания идеального общества, а также возможные последствия дальнейшего развития сомнительных научных экспериментов. Герберт Уэллс в своём произведении насмехается над социальным гипнозом, который преподносится массам как «вера», а также и над «творцом» или группой «творцов», которые дали жизнь нелепым существам и убедили их, что они и впрямь являются людьми. Настоящее, истинно человеческое общество сохранило бы свой облик за счёт внутренних законов, главный из которых называется совестью. Оно было бы обществом действительно человеческим, поскольку выражало бы человечность своими моральными составляющими.

К этому, разумеется, ведёт долгий путь развития. Отдельно взятый индивид изначально является существом, в котором необходимо победить животное начало. Социальное устройство, манипулирующее звериными повадками масс, может оказаться лишь подделкой под цивилизованный порядок.

И всё же Герберт Уэллс заканчивает своё произведение не совсем пессимистично.

Некоторое время Эдвард Прендик жил среди гибридов один, уже без Моро и Монтгомери. Вернувшись к людям, он понял, что пережил серьёзную внутреннюю трансформацию...

«... Как это ни странно, но с возвращением к людям вместо доверия и симпатии, которых следовало бы ожидать, во мне возросли неуверенность и страх, которые я испытывал на острове. Никто не поверил мне, но я относился к людям почти так же странно, как относился раньше к принявшим человеческий облик зверям. Возможно, я заразился их дикостью.

Говорят, что страх — это болезнь, и я могу это подтвердить, ибо несколько лет во мне жил страх, который, вероятно, испытывает ещё не совсем укрощённый львёнок. Моя болезнь приобрела самый странный характер. Я не мог убедить себя, что мужчины и женщины, которых я встречал, не были зверями в человеческом облике, которые пока ещё внешне похожи на людей, но скоро снова начнут изменяться и проявлять свои звериные инстинкты. Я доверился одному очень способному человеку, специалисту по нервным болезням, который лично знал Моро, и он как будто отчасти поверил моему рассказу. Он очень помог мне.

Я вовсе не рассчитываю на то, что ужасные картины, виденные на острове, когда-нибудь совершенно изгладятся из моей памяти, но всё же они теперь ушли в глубину моего сознания, они далеки, как облачка, и кажутся нереальными; но иногда эти облачка разрастаются, закрывают всё небо. И тогда я оглядываюсь на окружающих людей, дрожа от страха. Одни лица кажутся мне спокойными и ясными, другие — мрачными и угрожающими, третьи — переменчивыми, неискренними; ни в одном из людских лиц нет той разумной уверенности, которая отличает человеческое существо. Мне кажется, что под внешней оболочкой скрывается зверь и передо мной вскоре снова разыграется тот ужас, который я видел на острове, только ещё в большем масштабе. Я знаю, что всё это моя фантазия, что мужчины и женщины, которые окружают меня, действительно мужчины и женщины, они останутся такими всегда — разумными созданиями, полными добрых стремлений и человечности, освободившимися от инстинкта, они не рабы какого-то фантастического Закона и совершенно не похожи на зверолюдей. Но всё же я избегаю их, избегаю любопытных взглядов, расспросов и помощи, стремлюсь уйти, чтобы быть одному.

Вот почему я живу близ большой холмистой равнины и могу бежать туда, когда мрак окутывает мою душу. И как хорошо бывает там под безоблачным небом! Когда я жил в Лондоне, чувство ужаса было почти невыносимо. Я нигде не мог укрыться от людей: их голоса проникали сквозь окна; запертые двери были непрочной защитой. Я выходил на улицу, чтобы переломить себя, и мне казалось, что женщины, как кошки, мяукали мне вслед; кровожадные мужчины бросали на меня алчные взгляды; истомлённые, бледные рабочие с усталыми глазами шли мимо меня быстрой поступью, похожие на раненых, истекающих кровью животных; странные, сгорбленные и мрачные, они бормотали что-то про себя, и, не замечая ничего этого, шли, болтая, как обезьянки, дети. Если я заходил в какую-нибудь церковь, мне казалось (так сильна была моя болезнь), что и тут священник бормотал «большие мысли», точь-в-точь как это делал обезьяно-человек; если же я попадал в библиотеку, склонённые над книгами люди, казалось мне, подкарауливали добычу. Особенно отвратительны для меня были бледные, бессмысленные лица людей в поездах и автобусах; эти люди казались мне мертвецами, и я не решался никуда ехать, пока не находил совершенно пустой вагон. Мне казалось, что даже я сам не разумное человеческое существо, а бедное больное животное, терзаемое какой-то странной болезнью, которая заставляет его бродить одного, подобно заблудшей овце...«

Итак, главный герой возвращается к жизни в так называемом цивилизованном мире. Хотя он и стал более скрытным, скованным, практически полностью удалившись от социума, это не подразумевает откровенную ненависть к людям. Отчасти примирившись с самим собой, Прендик пытается познать иную сторону жизни. Он посвящает всё своё время саморазвитию, читая книги, изучая интересующие его природные явления. Прендик приходит к выводу, что именно это является тем главным, что отличает нас от животных — особенно тех из них, кто познал мучительное насильственное «очеловечивание».

«... Я удалился от шума городов и людской толпы, провожу дни среди мудрых книг, этих широких окон, открывающихся в жизнь и освещённых светлой душой тех, которые их написали. Я редко вижу незнакомых людей и веду самый скромный образ жизни. Всё своё время я посвящаю чтению и химическим опытам, а в ясные ночи изучаю астрономию. В сверкающих мириадах небесных светил — не знаю, как и почему, — я нахожу успокоение. И мне кажется, что всё человеческое, что есть в нас, должно найти утешение и надежду в вечных всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в обыденных житейских заботах, горестях и страстях. Я надеюсь, иначе я не мог бы жить...»

P.S. ... Почему согласованность и кооперация сил природы между собой простирается лишь до той черты, которой ещё не коснулась рука человека? Почему повсюду, куда со своим разумом проник «венец творения», начинается нарушение законов природы, несогласованность и дисгармония?.. Зло заключается в том, что человек берёт у природы гораздо больше, чем ему необходимо на самом деле. Эксплуатируя природные силы, он действует, как хищник и истребитель жизни. Не считаясь ни с кем и ни с чем, он подразумевает лишь собственную выгоду и личные эгоистические устремления.

... Хищнические приёмы эксплуатации человеком сил природы и преступное истребление им жизни можно видеть в таком явлении, как охота, на которой животные убиваются не потому, что они представляют реальную угрозу, и не потому, что убитое животное нужно человеку для поддержания его жизни, а ради удовольствия и спорта, ради ценной шкуры или красивого птичьего оперения.

Часто убийство животного сопровождается невероятным мучительством его. Чтобы получить шкуру более нежной, человек часто снимает её не с мёртвого животного, но ещё с живого. Или убивает беременную самку раньше родов — для того, чтобы снять шкурку с ещё не родившегося детёныша, потому что завитушки его шерсти более крепкие и блестящие, чем после естественных родов.

Кто-то может возразить, что так поступают лишь барышники и спекулянты, люди малообразованные и некультурные, что культурный и образованный человек не может быть жестоким.

Вспомним вивисекцию. Каким ужасным мучениям и пыткам подвергают люди науки бессловесных животных ради «помощи страждущему человеку»!.. Современный культурный человек всерьёз полагает, что ради науки, которая имеет столь высокую цель, допустимо всё — допустимо преступление, допустима жестокость. Как же тогда совместить науку, которая есть результат прогресса и культуры, с подобным варварством, которое есть результат грубости и невежества и является первым признаком тёмных сил?..

Учёные, якобы ценя жизнь человека и совершенно не считаясь при этом с жизнью животного, не знают, что жизнь сама по себе есть великая ценность, вне зависимости от того, в ком она обитает, в человеке или в животном, что мучительством одного существа нельзя принести облегчение другому существу, что страдание, причиняемое человеком животному, может вернуться к нему только в виде страдания, но никак не облегчения...

Умножившиеся всевозможные болезни являются результатом вивисекции — результатом человеческой жестокости, бессердечия, эгоизма. Так говорят законы жизни и та наука, которая знает эти законы... («Основы Миропонимания Новой Эпохи», А. Клизовский, том 1, Р., изд-во «Виеда», 1991 г.).

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источники:

https://elib.bsu.by/bitstream/123456789/209331/1/Воронецкая%20К.%20-%20Проблематика%20и%20художественные%20особенности%20романа%20Герберта%20Уэллса%20"Остров%20доктора%20Моро".pdf

https://star-wiki.ru/wiki/The_Island_of_Doctor_Moreau

http://loveread.ec/read_book.php?id=59731&p=8