«<...> это был для меня новый мир, пришлось познакомиться с техникой, просмотреть множество специальных трудов, задать вопросы целому ряду инженеров», — писал Эмиль Золя о работе над материалом для романа «Жерминаль». В статье «Права романиста» он особо упоминал об обязанностях писателя: «...состоят они в том, чтобы, используя все сведения, почерпнутые везде, где их можно найти, воссоздавать живую жизнь».

Изучая документы о рабочем движении своего времени, Золя убедился, что угольные районы Франции представляют источник наибольшего беспокойства для эксплуататорских классов: конфликты, стачки, волнения чаще всего наблюдались именно там. Шахтёры были одной из революционно-активных групп рабочего класса.

Золя интересовали технические вопросы, о чём дают представление заметки о беседах с главными инженерами шахт, словарь технических терминов и шахтёрских инструментов. Много записей относится к быту шахтёров: в них речь идёт о профессиональных болезнях углекопов, об устройстве их домов и планировке шахтёрских посёлков.

Все эти данные, часто имеющие документальный характер, были перенесены в роман не непосредственно, но будучи пропущены через творческое воображение автора.

Сразу же после выхода романа Эмиля Золя бурно критиковали за намеренное сгущение красок при изображении труда шахтёров, а также за чрезмерно подробное описание приватной жизни жителей шахтёрского посёлка. Сам автор при этом отмечал: «Меня упрекают в неуёмном биологизме, в заведомом искажении жизни несчастных тружеников. На каждое обвинение я готов ответить документом».

РОМАН «ЖЕРМИНАЛЬ»

Глава 2

Среди пашен и свекловичных полей в густом мраке спал рабочий поселок Двести Сорок. Смутно можно было различить четыре огромных квартала; дома выстроились по обеим сторонам трёх параллельных улиц, ровными рядами, как больничные корпуса или солдатские казармы, и отделены были друг от друга одинаковыми садиками. В ночной тишине на этом пустынном плато слышались только жалобные завывания ветра, прорывавшегося сквозь сломанные решётчатые изгороди.

У Маэ, — во втором квартале, в доме Э 16, — никто ещё не шевелился. В единственной комнате второго этажа стояла темнота, такая чёрная, плотная темнота, что она казалась жёсткой, придавившей спящих своей тяжестью, и чувствовалось, что их много, что сон скосил их, сломленных усталостью, и они спят вповалку, с раскрытым ртом. Воздух был спёртый; несмотря на холодную ночь, в комнате, нагретой дыханием людей, было тепло, но душно, как это бывает под утро даже в самых опрятных дортуарах, где тоже застаиваются запахи скученных человеческих тел.

Внизу, на первом этаже, часы с кукушкой пробили четыре. В спальне никто не шелохнулся, слышались тихое посапывание да звучный храп в два голоса. И вдруг вскочила Катрин. По привычке она сквозь сон сосчитала четыре звонких удара, донесшихся снизу, однако сразу проснуться была не в силах. Наконец, отбросив одеяло, она свесила с кровати ноги, потом нащупала спички и, чиркнув одной, зажгла свечу. Но встать она всё не могла — непреодолимо тянуло снова на подушку, и голова, словно свинцом налитая, запрокидывалась назад.

Свеча озаряла только часть спальни, квадратной комнаты в два окна, заставленной тремя кроватями. Кроме кроватей, тут был ещё шкаф, стол и два старых стула орехового дерева, тёмными пятнами выделявшихся на фоне светло-жёлтых стен. Вот и вся обстановка. На гвоздях висела старая одежда; для кувшина с водой и глиняной миски, служившей тазом для умывания, место нашлось только на полу. На кровати, стоявшей слева от двери, спал старший брат Захарий, молодой парень двадцати одного года, и средний брат Жанлен, которому ещё не исполнилось одиннадцати лет; справа спали, обнявшись, двое малышей — шестилетняя Ленора и четырёхлетний Анри; третью кровать занимали две сестры — Катрин и девятилетняя Альзира, — такой заморыш, что старшая сестра не чувствовала бы её соседства, если бы девочка-калека не толкала её своим горбом. В отворённую застеклённую дверь виден был узкий, как кишка, коридор, выходивший на лестничную площадку, — тут спали родители, приставив к кровати колыбель младшей дочки, трёхмесячной Эстеллы.

Катрин делала отчаянные усилия, чтобы проснуться, потягивалась, скребла голову, засунув обе руки в копну рыжеватых волос, растрепавшихся на лбу и на затылке. Слишком худенькая для своих пятнадцати лет, она казалась подростком; узкая длинная рубашка обнажала только её посиневшие ступни, словно татуированные микроскопическими частицами угля, и хрупкие изящные руки — молочная белизна резко отличалась от землистого цвета лица, уже испорченного зелёным мылом, которым всегда приходилось мыться; она позёвывала, широко открывая довольно большой рот, так что видны были её великолепные зубы и бледные от малокровия дёсны; она силилась побороть сон, и на серых её глазах выступали слёзы, лицо приняло выражение скорби и мучительной усталости, казалось, переполнявшей всё её юное тело.

Из коридора донеслось сердитое бормотание отца:

— Ох, чёрт! Вставать пора... Это ты огонь зажгла, Катрин?

— Да, отец... Только что пробило четыре.

— Пошевеливайся, лентяйка! Поменьше плясала бы вчера, так пораньше бы нас разбудила... А то на тебе! Каждое воскресенье на танцы! Лодыри!

Он ещё что-то проворчал, но уже невнятно, сон снова одолел его, и недовольное ворчанье сменилось громким храпом.

Катрин сновала по комнате в одной рубашке, ступая босыми ногами по холодным плитам пола. Мимоходом набросила на Анри и Ленору соскользнувшее с них одеяло; они ничего не почувствовали, — оба спали глубоким детским сном. Альзира посмотрела вокруг, широко открыв глаза, и молча перекатилась в постели на тёплое местечко, нагретое старшей сестрой.

— Вставай, же, Захарий! Вставай, Жанлен! — твердила Катрин, стоя у кровати братьев, но они крепко спали, уткнувшись лицом в подушку.

Она принялась трясти старшего за плечо, но он не вставал, только невнятно бранился; тогда Катрин прибегла к решительным мерам и сорвала с братьев одеяло. Они смешно задрыгали ногами, и она захохотала. Захарий, наконец, приподнялся и сел в постели.

— Вот дура! Отстань! — ворчал он в весьма дурном расположении духа. — Что ещё за шутки! Терпеть не могу!.. Эх, жизнь собачья, вставать в этакую рань!

У Захария было тощее нескладное тело, длинное лицо, которое совсем не украшали жиденькие усики, соломенного цвета волосы, анемичная бледность, характерная для всей семьи. Рубашка у него задралась выше живота, он опустил её — не из стыдливости, а потому, что продрог.

— Уже пробило четыре! — повторила Катрин. — Ну, живо! Отец сердится.

Жанлен, свернувшись клубочком, опять закрыл глаза:

— Убирайся! Спать хочу!

Девушка снова засмеялась весёлым, ласковым смехом. Жанлен был такой маленький, щуплый, с огромными, раздутыми от золотухи суставами: сестра схватила его в охапку и подняла. Он дрыгал ногами, мотал всклокоченной кудрявой головой, его обезьянье личико с торчащими ушами и узкими зелёными глазками побледнело от злости: как смеют издеваться над его физической слабостью. Не сказав ни слова, он укусил сестру в правую грудь.

— Ах, злая дрянь! — пробормотала Катрин, едва не вскрикнув от боли, и поставила мальчишку на пол.

Альзира не спала, она лежала молча, натянув одеяло до подбородка и умным взглядом рано развившегося ребёнка-калеки следила за сестрой и братьями, которые принялись одеваться. Опять у них вспыхнула ссора, на этот раз у глиняной миски, служившей тазом для умывания: братья оттолкнули Катрин, найдя, что она слишком долго полощется. Они расхаживали с опухшими от сна глазами, преспокойно облегчались, не стыдясь друг друга, словно выросшие вместе щенки одного помёта. Одевались торопливо. Катрин, однако, опередила братьев. Она надела шахтёрские штаны, брезентовую куртку, запрятала волосы под синий колпак, — как всегда, к понедельнику всё было выстирано, выглажено; в мужской одежде она походила на юношу, и только лёгкое покачивание бёдер выдавало в ней женщину.

— Вот погоди, вернётся старик, — зло сказал Захарий, — уж он тебя не поблагодарит. Постель-то не оправлена. Я ему скажу, что ты это нарочно...

Он имел в виду деда: старик Бессмертный работал в ночную смену, а ложился спать утром, так что постель никогда не остывала, — в ней постоянно кто-нибудь спал.

Катрин, не отвечая, принялась застилать постель, подоткнула одеяло под тюфяк.

Уже несколько минут за стеной, в соседней квартире, раздавался шум. Компания угольных копей строила для своих рабочих кирпичные домики весьма экономно, и стены выложили такие тонкие, что сквозь них слышно было каждое слово. Люди в посёлке жили бок о бок, и интимная жизнь каждого была всем известна досконально, даже детям. Послышались тяжёлые шаги, от которых тряслась лестница, потом глухой звук — кто-то бросился на постель и громко вздохнул от удовольствия.

— Здорово! — сказала Катрин. — Левак ушёл, а к его жене Бутлу подкатился.

Жанлен захихикал, даже у Альзиры весело заблестели глаза. Каждое утро они развлекались, высмеивая соседей за их брак втроём: у забойщика Левака жил на хлебах разборщик Бутлу, и таким образом у жены Левака было два мужа — один ночной, другой дневной.

— Филомена кашляет, — сказала Катрин.

Она говорила о старшей дочери соседей, девятнадцатилетней девушке, любовнице Захария, от которого у неё уже родилось двое детей. Она болела чахоткой и была так слаба, что на шахте её не могли поставить на подземные работы, и она работала на сортировке угля.

— Ну да, Филомена! Как бы не так! — возразил Захарий. — Она ещё дрыхнет! Просто свинство спать до шести часов!

Надев штаны, он вдруг вспомнил что-то и быстро отворил окно. Посёлок уже просыпался, в предрассветной тьме за решётчатыми ставнями появлялись огоньки. Снова начался спор: Захарий высунулся из окна посмотреть, не выйдет ли из дома Пьеронов, стоявшего напротив, старший штейгер, которого подозревали в любовной связи с женой Пьерона; а Катрин утверждала, что Пьерон всю эту неделю работает уже в дневную смену и, стало быть, Дансар не мог тут заночевать. Ледяной воздух клубами врывался в комнату, спорщики горячились, каждый доказывал, что его сведения самые точные, как вдруг раздался жалобный писк и плач, — малютка Эстелла озябла в своей колыбели. Маэ сразу проснулся. Да что ж это с ним делается? Подумайте, уснул опять, словно бездельник какой! И он так сердито кричал и бранился, что в соседней комнате стало тихо. Захарий и Жанлен умылись; по их вялым, медлительным движениям видно было, что они уже с утра чувствуют усталость. Альзира по-прежнему молчала, следя широко открытыми глазами за всем, что творилось вокруг. Два малыша, Ленора и Анри, невзирая на шум, поднявшийся в доме, спали сладким сном, обхватив друг друга ручонками, и тихонько посапывали.

— Катрин, дай свечку! — крикнул Маэ.

Застегнув последние пуговицы куртки, девушка отнесла свечу в закуток, где спали родители, предоставив братьям разыскивать свою одежду при слабом свете, падавшем из двери. Отец соскочил с постели. Осторожно ступая в толстых шерстяных чулках, Катрин ощупью спустилась в нижнюю комнату, чтобы сварить на плите кофе, и зажгла там другую свечу. Под буфетом стояли в ряд деревянные башмаки.

— Да замолчи ты, поганка! — крикнул Маэ, раздражённый неумолчными воплями Эстеллы.

Туссен Маэ был невысокого роста, как и отец, да и лицом походил на старика Бессмертного, только сложения был более крепкого: такая же, как у отца, крупная голова, круглое бледное лицо и такой же соломенно-жёлтый цвет коротко остриженных волос. Ребёнок расплакался ещё сильнее, испугавшись взмахов больших жилистых рук.

— Оставь её, ты ведь знаешь, она всё равно не уймётся, — сказала мать, вытягиваясь на середине постели.

Она тоже проснулась и жаловалась, что ей никогда не дают выспаться. Вот бессовестные! Шумят, орут! Не могут потихоньку собраться и уйти. Она закуталась в одеяло, видно было только её продолговатое лицо с крупными чертами, всё ещё красивое грубоватой красотой; в тридцать девять лет она уже поблёкла — виной тому были нищенская жизнь и рождение семерых детей. Устремив взгляд в потолок, она вела невесёлую беседу с мужем, пока тот одевался. И оба не замечали, что крошка Эстелла зашлась от крика.

— Слушай, у меня ни гроша, а ведь нынче только ещё понедельник, до получки шесть дней... Как жить дальше будем? Вы все вместе приносите домой девять франков. Разве можно на эти деньги кормиться две недели? Ведь дома-то десять ртов.

— Постой, почему же девять франков? — возразил Маэ. — Я и Захарий — по три франка, вдвоём, значит, шесть. Катрин и отец по два франка, вдвоём четыре. Четыре да шесть — десять. Да Жанлен один франк, — стало быть, всего одиннадцать франков.

— Верно, одиннадцать. А воскресенья? А те дни, когда у вас простой? Больше девяти франков на круг никогда не приходится.

Маэ не ответил, отыскивая упавший на пол кожаный пояс. Потом, выпрямившись, сказал:

— Нам жаловаться нечего, я как-никак ещё крепок здоровьем. А разве мало забойщиков в мои годы переводят в ремонтные рабочие?

— Может, оно и так, а хлеба у нас от того не прибавляется... Ну, как мне вывернуться, скажи? У тебя нисколько нет?

— Два су найдётся.

— Оставь их себе, выпьешь кружку пива... Боже ты мой, как мне вывернуться? Шесть дней! Будто целый год! В лавку Мегра мы должны шестьдесят франков. Он меня позавчера выставил за дверь. Я, понятно, всё равно опять к нему пойду. А что, если он заупрямится и не даст ничего?..

И всё так же угрюмо, с каменным лицом, лишь щурясь иногда от дрожащего, унылого пламени свечи, жена Маэ продолжала свои сетования. Она говорила, что в буфете у них пусто, а малыши просят «хлебушка с маслом», и кофе нет, а если пустую воду пьёшь — от здешней воды рези в животе делаются. Долго дни тянутся, когда нечего есть, кроме варёной капусты. Ей приходилось говорить всё громче — Эстелла заглушала своим визгом слова матери. Вопли эти стали просто нестерпимыми. Маэ как будто внезапно услышал их и, выхватив малютку из колыбели, бросил матери на кровать, раздражённо пробормотав:

— На, возьми, а не то я её пристукну! Вот чёртова девчонка! Живёт себе, спит, сосёт сколько хочет, а жалуется громче всех.

Эстелла и в самом деле принялась сосать. Укрытая одеялом, согревшись в тёплой постели, она утихла и только жадно чмокала.

— А господа из Пиолены не говорили, чтобы ты зашла к ним? — спросил Маэ после минутного молчания.

Мать прикусила губу и с унылым видом ответила:

— Говорили. Они со мной встретились, когда приходили в посёлок, бедным детям одежду принесли. Нынче я сведу к ним Ленору и Анри. Хоть бы дали нам пять франков!

Опять настало молчание. Маэ уже оделся. Он постоял, задумавшись, потом сказал глухим голосом:

— Ну, что я могу сделать? Так вот получилось. Устраивайся как-нибудь с кормёжкой... Словами горю не поможешь. Лучше уж на работу идти.

— Ну, конечно, — ответила жена. — Задуй-ка свечу, я и без света знаю, какие у меня чёрные думки.

Маэ задул свечу. Захарий и Жанлен уже спускались по лестнице; вслед за ними сошёл вниз и отец; ступени поскрипывали под их тяжёлыми шагами, хотя у всех троих на ногах были только толстые шерстяные чулки. Спальня и коридор наверху снова погрузились в темноту. Малыши спали, даже у Альзиры сомкнулись веки. Но мать лежала во мраке с открытыми глазами, малютка Эстелла, прильнув к её опавшей груди, мурлыкала, как котёнок.

А внизу Катрин прежде всего развела огонь в чугунной печке с решёткой посредине и двумя конфорками по бокам, — в этом очаге непрерывно горел каменный уголь. Компания выдавала каждой семье восемь гектолитров «угольной мелочи», собранной на рельсовых путях. Разжечь её бывало трудно, и Катрин каждый вечер прикрывала золой тлеющий огонь, так что утром нужно было только поворошить жар и подбросить в него кусочки старательно отобранного мягкого угля. Поставив на плиту кофейник, она отворила дверцы буфета и, присев на корточки, заглянула в него.

Комната, довольно большая, занимала весь нижний этаж; стены были выкрашены в салатный цвет, пол из каменных плит старательно вымыт и посыпан белым песком. Всё содержалось с чисто фламандской опрятностью. Обстановка состояла из соснового полированного буфета, стола и стульев того же дерева. На светлых голых стенах резко выделялись яркие лубочные картинки: бесплатно раздававшиеся Компанией портреты императора и императрицы, бравые солдаты и блистающие золотом святые; кроме розовой картонной коробки, стоявшей на буфете, да стенных часов с кукушкой и размалёванным циферблатом, никаких украшений не было; громкое тиканье часов, казалось, поднималось к потолку. Около двери на лестницу была ещё одна дверь, которая вела в подвал. Несмотря на опрятность, царившую тут, тёплый воздух был пропитан запахом жареного лука, застоявшимся со вчерашнего дня, и едким запахом перегоревшего каменного угля.

Сидя на корточках перед буфетом, Катрин размышляла. Осталась лишь краюха хлеба, творогу достаточно, а масла чуть-чуть, бутерброды же надо сделать на четверых. Наконец, она нашла выход: разрезать хлеб на ломти, на один ломоть надо положить творогу, другой слегка помазать маслом, потом два эти ломтя сложить вместе — получится «брусок», то есть двойной бутерброд, такие бутерброды они каждое утро брали с собою на работу. Вскоре на столе уже лежали в ряд четыре бутерброда, выкроенные со строгой справедливостью: самый большой — отцу, самый маленький — Жанлену.

Катрин, казалось, всецело была поглощена хозяйственными заботами, однако не забывала, что ей рассказывал Захарий о похождениях штейгера Дансара и жены Пьерона, и, приоткрыв дверь, выглянула на улицу. Ветер свирепствовал по-прежнему; в окнах низких домиков всё больше зажигалось огней, по всему посёлку проносился смутный гул пробуждения. Отворялись и захлопывались двери, в сумраке уходили вдаль вереницы чёрных фигур. Да что это она, глупая, мёрзнет тут! Пьерон, наверно, преспокойно спит, ему заступать на работу в шесть часов. И всё же она не отходила от порога, смотрела на тот дом, что стоял за их палисадником. Отворилась дверь, у Катрин разгорелось любопытство. Да нет, это Лидия, дочка Пьерона, пошла на шахту.

В комнате что-то зашипело. Катрин испуганно обернулась и, притворив дверь, бросилась к очагу: вода вскипела и выплёскивалась из котелка, заливая огонь. Кофе в доме кончился, пришлось заварить кипятком вчерашнюю гущу; затем Катрин подсластила эту бурду, положив в кофейник немного сахарного песку. Тут как раз сошли вниз отец и оба брата.

— Ну и кофеёк! — возмутился Захарий, отхлебнув из своей кружки. — От такого пойла бессонницей маяться не будешь.

Маэ с покорным видом пожал плечами.

— Ничего! Горяченького попьём, и то ладно.

Жанлен подобрал все крошки от бутербродов и кинул их в свою кружку с кофе.

Напившись кофе, Катрин разлила остатки по жестяным флягам. Стоя у стола, все четверо торопливо ели при тусклом свете коптившей свечи.

— Скоро вы, наконец? — заворчал отец. — Некогда прохлаждаться, не богачи мы с вами.

Из лестничной клетки, дверь которой оставили открытой, послышался голос матери, — она крикнула им:

— Хлеб-то весь берите. Для детей у меня есть немного вермишели.

— Хорошо, хорошо, — ответила Катрин.

Она прикрыла золой жар в очаге, поставила на конфорку кастрюлю с остатками супа, чтобы дед, возвратившись в седьмом часу утра, поел горячего. Каждый взял из-под буфета свою пару деревянных башмаков, перекинул через плечо бечёвку, на которой висела фляга, засунул бутерброд под куртку так, чтоб он лежал за спиной. И все вышли из дому, — мужчины впереди. Катрин позади них; уходя, она погасила свечу и заперла дверь на ключ.

— Здорово! В компании, значит, пойдём, — раздался в темноте мужской голос, и обладатель его, заперев дверь соседнего дома, зашагал вместе с ними.

Это вышел Левак и с ним его сын Бебер — парнишка двенадцати лет, большой приятель Жанлена. Катрин удивлённо и, едва не фыркая от смеха, зашептала на ухо Захарию:

— Это что же? Бутлу, значит, теперь и не дожидается, когда Левак уйдёт?

Меж тем в посёлке гасли огни. Кто-то хлопнул напоследок дверью. И вновь всё стихло. Женщины и малые дети уснули: в постелях им стало теперь просторнее. И по дороге от посёлка, погрузившегося во тьму, до громко дышавшей шахты двигались чёрные тени — то шли на работу углекопы; сгибаясь под порывами ветра, они шагали враскачку, ёжась от холода, засовывали руки в карманы или под мышки; у каждого на спине горбом выпячивался взятый из дому «брусок». Все мёрзли в жиденькой одежде, дрожали от холода, но никто не прибавлял шагу. Шествие растянулось вдоль дороги. Слышался дробный топот, будто гнали по мостовой стадо.

Источник:

https://loveread.ec/book-comments.php?book=14470