«Вьетнам — вот что у нас было вместо счастливого детства». (Майкл Герр, американский журналист, «Официальные сообщения»)

... В день Святого Валентина 1967 года жизнь рядового 1-го класса Дэнни Сейлора оборвалась. Он замолчал навеки, обороняя свою позицию во вшивом одиночном окопе во время предрассветной атаки где-то далеко в горных джунглях у границы с Камбоджей.

Я не мог в это поверить. Маленький, худенький Дэнни?.. Дэнни, над чьим носом-картошкой мы смеялись? Дэнни, упрямый парень в сияющих ботинках из западного Чикаго? Тот Дэнни, который выглядел и вёл себя как актёр Голливуда Джимми Кэгни в своих ранних фильмах? Дэнни, у которого не было никаких принципиальных взглядов, кроме выживания и «оставьте меня, блин, в покое»?

Но я не мог отрицать его смерть, равно как не мог ничего изменить. Для меня это был самый тоскливый день войны. Дэнни стал первым из моих товарищей, который пал в бою, и... ничто так не приближает войну, как смерть друга.

Наша учебная рота уменьшилась на одного. И мне стало ещё хуже оттого, что я торчу в тылу. Чувство вины охватило меня целиком. Я был зол. Чувствовал, что в последние минуты я должен был быть с ним рядом. Я не мог, конечно, что-то изменить. Но всё-таки считал, что должен был оказаться в том бою.

Я хотел сравнять счёт. Прикончить кого-нибудь. Заставить кого-нибудь заплатить за это. Какого-нибудь засранца!

А в Сайгоне тот день — 14 февраля — был очередным изнуряюще-жарким рабочим днём, одним из 365 дней, которые мне предстояло провести на этой земле рисовых чеков и изумрудно-зелёных лесов, земле долгих дней и бессонных ночей в засадных патрулях, странных контрастов и зловещей красоты, болезней и внезапной смерти.

Лишь через несколько дней я узнал, что Дэнни был смертельно ранен, что его сунули в мешок, повесили бирку и отправили домой через «Турбюро КИА».

Крис Сиверс написал Саттлеру письмо о том, как это случилось, а Саттлер в клубе за пивом рассказал мне. Я не поверил, но он полез в карман брюк и достал письмо.

Оно начиналось так: «Вчера Дэнни был убит...»

Я перечитывал строчку снова и снова. Я застрял на этих четырёх словах. Непостижимо.

Гнусная ложь! Дэнни должен быть жив. Может быть, ранен. Но не убит. Он был слишком упрям, чтобы умирать. Слишком хорош. Слишком молод. Слишком невинен. Это была не его война. Это всё розыгрыш, ужасная шутка. Чёрт возьми, всего два дня назад я написал Дэнни письмо! У меня даже не было возможности сказать ему «прощай»...

Во Вьетнаме солдаты гибли каждый день — в перестрелках, от ловушек и мин, иногда даже от собственной артиллерии. Я видел отчёты о потерях. Эти смерти — факт. Я не спорю. Но смириться со смертью Дэнни, с тем, что никто из нас его больше не увидит, было очень тяжело.

Сиверс, который был с Дэнни в одной роте, рассказывал, что их атаковал полк СВА. Во время боя взвод Дэнни был отрезан от остальной роты.

Сейлор исполнял песню любви на своём пулемёте-"свинье« М-60, посылая жирные свинцовые валентинки жёлтым северным псам. Но пулемётчик СВА заметил, как он валит его товарищей, прицелился и изрешетил его тело коммунистическими пулями.

Два санитара были убиты и ещё один солдат ранен, когда пытались добраться до Сейлора. Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга. Сиверс рассказывал, что для отражения атаки сбросили напалм, но он попал и на солдат взвода.

— Если б его не убили пули, он мог бы принять смерть ещё худшую — его тело покрывали ожоги 1-й и 2-й степени. Смелo почти весь взвод, — писал Сиверс.

Я проглотил пиво и быстро ушёл из клуба. Мне хотелось кричать. Выскочить из кожи. Спрятаться где-нибудь, где нет войны и боли.

Дэнни, ты не имел права умирать! У тебя не было разрешения! Твоё тело — казённая собственность. Разве ты забыл?

Сунув руки в карманы, я пошёл, куда глаза глядят. Я не хотел говорить о смерти Дэнни ни с Саттлером, ни с кем бы то ни было ещё.

Во Вьетнаме солдаты старались не обнаруживать свои чувства. Очень личные, они могли означать уязвимость, и, кроме того, это был дурной знак. Люди прятали эмоции за фасадом чёрного юмора. Редко говорили о любимых и об оставленных дома семьях. Это была священная тема. На вьетнамской земле одно лишь упоминание о близких, казалось, втягивало их во всю эту историю.

Здесь ты быстро постигал, что ради психологической защиты и выживания нужно скрывать свои чувства. Ибо, Господь свидетель, ты не мог управлять ими здесь, сейчас. Следовало онеметь и зачерстветь душой, чтобы не развалиться.

И совесть свою ты заталкивал глубоко в ботинки и затыкал ей рот кляпом, ибо только так мог делать то, что должен был делать, и через год службы вернуться на родину.

Тяжелее всего, когда в бою гибнет первый друг. Ты плачешь. Потом ты уже не плачешь никогда...

Ты смеёшься и заливаешь боль до самого возвращения домой, и тогда все накопленные за год слёзы хлещут потоком.

После гибели Дэнни стало проще. Я принял его смерть. На смерть других товарищей я лишь пожимал плечами. На передовой слова «убит в бою» означали только брешь в строю, которую нужно заполнить новым мясом. Новые потери в моей учебной роте будто преуменьшили значение смерти Дэнни. Эти потери были всего лишь кровавой статистикой той жестокой, паршивой войны. Я дошёл до того предела, когда, как чувствующее человеческое существо, уже не мог больше реагировать на смерть и страдания. Иногда потеря сострадания была ценой выживания. Некоторые заходили ещё дальше и теряли человеческий облик — самое страшное, что может случиться с солдатом, потому что тогда он уже почти ничем не отличается от зверя.

Дэнни был мертвее мёртвого, но его смерть значила для войны не более, чем дерьмо, которое мы сжигали в 90-м батальоне приёма пополнений всего несколько месяцев назад.

Вот что меня душило, вот что было так трудно и горько проглотить.

Помню, как я писал родителям после первого месяца во Вьетнаме:

«Вьетнамцы — это прекрасный решительный народ, который заслуживает гораздо бoльшего, нежели имеет после 4-х тысяч лет войны. До приезда сюда я задавал себе вопрос, должны ли мы воевать во Вьетнаме, вдали от дома. Теперь я уверен, что мы должны быть здесь. И у нас дома вы можете сказать всем, что можно гордиться каждым американским солдатом, находящимся здесь, особенно теми, кто многим рискует во имя свободы и подчас гибнет ради неё...»

Я начинал ненавидеть вьетнамцев; я считал, что политиканы лгали американским войскам и предавали их: они посылали сюда солдат только ради переизбрания на второй срок, используя войну в качестве предвыборной платформы.

Какого чёрта мы здесь делали? Я не знал. Я слышал какую-то чепуху о необходимости остановить коммунистическую агрессию, чтобы у неё не выросли новые головы, как у гидры. Слышал чушь о «теории домино».

Но какое отношение всё это имело к нам?

Зачем я был здесь?

Почему погиб Дэнни Сейлор?

Война больше не была для меня чем-то абстрактным. Она вдруг стала чрезвычайно личной, и я ненавидел её лютой ненавистью, потому что потерял друга. Я хотел отомстить за его смерть. Хотел убивать. Пролить чужую кровь за кровь Дэнни.

Здесь же брались в расчёт только значительные потери противника и незначительные потери своих войск. Мы воевали не за землю. Здесь господствовал закон джунглей: каждый день в лес входило больше солдат, чем выходило оттуда.

Армия нас угнетала. Вьетнамцы ненавидели. Вьет Конг и СВА убивали. А люди на родине не хотели о нас и слышать, хотя сами же послали нас сюда делать грязную работу, которую делать никто не хотел.

А что же войска АРВН? Они уклоняются от собственного призыва. Идут патрулями в те районы, где, как известно, партизан нет. И каждый месяц свыше 7-ми тысяч из них увольняются с «жёлтыми билетами» и дезертируют.

Это самые расхлябанные войска в мире. Они идут в ночные засады, точно делая одолжение, надев наушники от транзисторов, водрузив на шеи карабины М-1 и сложив на них руки, будто на перекладину распятия.

Не удивительно, что вьетконговцы бьют их в пух и прах!

Чёрт с ними. Они могут воевать, как им нравится. Нас-то здесь быть не должно. Они хотят демократии — так пусть сражаются и умирают за неё сами!

У Дэнни было всё, чтобы жить, ни единого врага во всём мире...

Нет, один всё же был.

Он был бы жив, если бы...

Если бы, если бы...К чёртовой матери все эти «если бы»... Слишком поздно для «если бы».

Я бродил по ЮСАРВ как пьяный и, наконец, вышел за ворота. Вот где я напьюсь пива, сниму на ночь девчонку, и она поможет мне забыть, что Дэнни мёртв.

Это было единственное спасение от чёрного, мрачного настроения. Я был противен сам себе за то, что не оказался рядом с Дэнни, когда всё случилось, за то, что оставил его в беде. Но я не мог забыть, что он погиб, не мог больше думать о нём как о живом.

Такова суть вины уцелевших. Она не имеет разумного объяснения. С ней трудно иметь дело, потому что она — так иррациональна!

Я прошёлся по «Аллее 100 пиастров», выбрал девчонку, заплатил своднице 15 долларов сертификатами за всю ночь, купил дюжину бутылок местного пива и ввалился к девке в спальню.

Это была отвратительная маленькая комнатёнка, почти такая же грязная, как и вонючая улица за её стенами. Девчонка немного говорила по-английски; когда я лёг на кровать, она захихикала и попыталась стянуть с меня брюки и ботинки.

— Я тебе не нравиться? — спросила она, когда я схватил её за руки и оттолкнул.

— Нет бум-бум, — сказал я. — Только говорить. Ты и я. Слышишь? Хокай?

Что это со мной, блин? Всякий раз, как я говорю с вьетнамкой, то начинаю изъясняться на птичьем английском, как голливудский индеец.

Девчонка не поняла меня, поэтому я вышел поговорить с мамасан.

— Нет трахаться, мамасан, только говорить, скажи ей, — попробовал объяснить я и показал пальцем на девушку.

Старуха улыбнулась и перевела мои слова. После этого мы прекрасно поладили. Мы сели, скрестив ноги, на маленькую циновку лицом друг к другу, я открыл бутылку «тигриной мочи» и стал заливать свои потроха.

Я не знал, кому я бормотал всё это: девушке, себе, Дэнни? Господи, я не знал. Я был сбит с толку. Не мог разобраться в своих чувствах. Всё во мне перемешалось. Мне просто нужно было выговориться.

Девчонка слушала, улыбалась и кивала — всё слышала и ничего не понимала. Я говорил тихим голосом, и торопливые фразы сменялись придушенными всхлипываниями. Но чем больше я пил, тем трудней становилось сдерживаться. Я не владел собой. Мой защитный панцирь дал трещину. Вскоре полились слёзы, они текли и текли, как будто я собирался плакать вечно.

— Вот так способ оплакать друга, в самом деле, — рыдал я, утирал слёзы и сидел, уставившись в циновку. От слёз я почти ничего не видел, лицо напротив и предметы в комнатушке расплылись.

Мы с Дэнни поклялись, что вернёмся в Сан-Франциско вместе. Когда война для нас кончится и нас отправят на Материк. И тогда мы напьёмся до соплей в том же самом номере, который снимали в гостинице «Мэнкс». Я собирался купить ему самую дорогую шлюху и вручить как подарок за то, что испортил ему шанс немного расслабиться в ноябре.

Мы вместе пили. Вместе смеялись. Вместе ходили маршем. Даже по девкам таскались вместе. И вот теперь его нет.

Сержант Дуган говорил, что если даже мы ничему другому не научимся, то хотя бы узнаем, как умереть настоящими солдатами. Дуган был бы горд. Дэнни погиб ни за что, но пока жизнь не покинула его тела, он успел дать прикурить этим жёлтым как положено.

Интересно, наблюдает ли Дэнни за нами с небес?

Ты здесь, Сейлор? Ты со мной в этом «номере»? Отвечай, солдат, ори в две глотки! Нравится эта девка? Хочешь? За неё заплачено сполна. Вот что я скажу: возьми её себе. Пришёл твой час. Я тебе должен. А когда ты закончишь, можешь топать к жемчужным воротам. Держи хвост пистолетом, парень!

О, тебя здесь нет...

Хотел бы я знать, что скажет Святой Пётр, когда увидит маленького Дэнни Сейлора, пулемётчика, воспаряющего с пулемётными лентами на груди. Хотел бы я знать, смеётся ли он сейчас на Небесах, пьяный в стельку, или говорит: «Эй, война для меня кончена, придурки... желаю оттянуться!»

Зачем ему такая судьба? Зачем?

Девушка снова улыбнулась мне.

Ты действительно мёртв, Дэнни?

Я сказал себе, что глупо убиваться по поводу одного мёртвого солдата, ведь это война, а люди гибнут на войне. Потом представил себе, что могли бы сказать парни из взвода Сейлора, вернувшись в базовый лагерь, поев горячей пищи и приняв холодный душ...

* * *

— Вот лажа...

— Славный парень этот Сейлор... кто знает, была у него девчонка?

— Думаю, да, но ничего серьёзного. Блин, ну и задира был этот малыш!

— Он обычно шутил, что если нарвётся на них, то на него понадобится много пуль.

— Так и было — целая очередь: прошило тридцатым калибром прямо по середине.

— Ну, я и перешугался! Я всего лишь второй раз в бою.

— Надо было видеть, как он косил узкоглазых — словно бутылки из-под «Кока-Колы» на заборе. Как это коротышки всегда становятся лучшими пулемётчиками?

— Он говорил, что ему наплевать, но у него было мужество, надо отдать должное, у него было мужество...

— Да, держу пари, он получит медаль.

— Господи, какой парень!

— Почему лучшим всегда достаётся?

— Кто знает.

— Самое хреновое случилось, когда нас отрезали.

— Последний бой Кастера.

— Задали ж мы им перцу.

— Никому не говори об этом.

— А уж они-то как нам врезали. Только мы и выбрались...

— Осинскому оторвало ноги прямо рядом со мной. Вот где, блин, страх: он истёк кровью прямо на земле...

— Никто не струсил...

— А куда было деваться?

— Говорю же, мы все герои...

— Ещё целых девять месяцев...

* * *

Ночь продолжалась, а я всё думал, говорил сам с собой и плакал. Около четырёх часов утра глаза стали слипаться. Пиво кончилось. Мне стало лучше. Я вышел, пописал на тропинку, вернулся и разделся. Девушка выскользнула из своей блёклой пижамы, и мы прижались друг к другу под простынёй.

Я задремал. В голове завертелись приятные видения. Я дома. Мы с Шарлоттой снова вместе, война кончилась. Но она всё ещё печётся о своей невинности.

Я кромсаю штыком её плюшевого медведя. Снова и снова; сыплются опилки.

Я думаю о Сайгоне, о девушках из баров и о Нгуен из бара «У Лайна». Но эти думы быстро тают. Приходят мысли о Дэнни.

Вижу его похороны.

В Чикаго хмурый снежный день. Свинцовое небо. Пронизывающий ветер с озера Мичиган гнёт голые деревья: они скрипят и стонут на тысячи ладов. Вся семья в чёрном. Пастор прокашливается и начинает службу.

— Kyrie eleison, — говорит он.

— Помилуй нас, Господи, — шепчут пришедшие проститься.

Порыв ветра срывает с одной из женщин жёлтую шляпу и несёт по кладбищу — она пропадает из виду.

— Отец наш... — слышен шёпот.

— Прости нам прегрешения наши ...

— Да охрани нас от лукавого. Аминь. — Произносят они, стуча зубами.

Снег падает гуще. Большие белые хлопья летят с неба и тают в вине, и посвящённые ангелы Святого Причастия разлетаются.

— Господи всемогущий, которому открыты все сердца, известны все чаяния и которому ведомы все тайны, очисти помыслы наших сердец дыханием Святого Духа...

Снег тает на личике младшей сестрёнки Дэнни и смешивается со слезами, которые текут сами собой.

— Dominus vobiscum, — произносит священник.

Да пребудет с вами Господь.

— Et cum spiritu tuo.

И с духом вашим.

Святой отец воздаёт должное боевому духу Дэнни и читает из «Похорон мёртвых».

— Посреди жизни мы подходим к смерти...

— Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху; в твёрдой надежде Воскрешения к вечной жизни...

Ветер воет, леденя душу, и швыряет снег в лицо пастору, когда он обращает к Богу последние слова; его борода покрывается сосульками, и иней от дыхания оседает на ресницах и бровях. Пастор поворачивается и творит крестное знамение.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Гроб Дэнни укрыт американским флагом. За отвагу он посмертно награждён медалью «Пурпурное сердце» и орденом «Серебряная звезда». Отдавая последние почести, солдаты из соседней резервной части стреляют холостыми патронами из 21 ружья.

Ружья?!

Сержант Дуган не потерпел бы такого. Винтовки, оружие, огневые средства, но ружья — никогда. «Ружьями» можно только тыкать в тёлок воскресным утром. Как такое возможно? Это, наверное, придумали штатские, которые ни в чём не разбираются. Дэнни бы так ржал над этим, что пиво пошло бы носом.

Но он тоже бы загрустил: наверняка захотел бы, чтобы все его армейские дружки собрались на похоронах — на его прощальной вечеринке.

Вот его мать и отец. Они очень печальны. Сестра бьётся в истерике, и её поддерживают другие родственники. У всех на глазах слёзы. Горькие слёзы потери...

Годы, что родители поднимали его на ноги, пропали зря.

Военный оркестр играет гимн «Усеянное звёздами знамя». Солдаты отдают честь. Публика с отрешённым взглядом кладёт правую руку на сердце. Дэнни бы это понравилось.

Два солдата снимают флаг с гроба, аккуратно складывают и отдают матери со словами соболезнования. Потом его хоронят. Гроб опускают в могилу, и он глухо бьётся о мёрзлую землю. Этот звук эхом отдаётся в моём мозгу. Несколько горстей земли падают на крышку.

И полная тишина.

Дэнни? Погодите! Это всего лишь тело. Это не Дэнни. Он жив и просто ушёл. Спрятался. В могиле не он. Там всего-навсего груда мяса, обугленная до неузнаваемости. Кто же станет жить в такой дрянной оболочке?

Куда делся Дэнни?..

Сержант в парадной форме даёт протяжный сигнал горном — отбой.

Самый мелодичный звук, который я когда-либо слышал. Звук блестящей начищенной меди. Каждая нота звучит ясно, чётко и уверенно. Похоже на то, как много лет назад на Гаваях Роберт И. Ли Пруитт играл отбой для Маджио в казармах Скофилда. Мелодия пришлась бы Дэнни по душе.

Она летит по кладбищу подобно страшным молочно-белым клубам дыма, вдруг вырвавшимся из земли там, на Нагорье, где погиб Дэнни.

Линия мелодии расплывается. Я вижу её. Становлюсь её нотами. Я вижу, как опускается столб белого света в и подходит к Дэнни — всё ближе и ближе.

В мелодии больше одиночества, чем в песне Хэнка Уилльямса. Она жалобней крика козодоя. Мелодия касается во мне каких-то струн, и слёзы текут с новой силой. Мне понятны чувства людей, стоящих у могилы. Я касаюсь их, чувствую боль и тяжесть в их сердцах.

Отбой.

Песня для Дэнни. Ему был только 21 год. Девять месяцев в армии, из них три — во Вьетнаме. Короткая жизнь. Очень короткая военная карьера. Дэнни умер, не начав жить, жизнь его угасла слишком быстро.

Покойся с миром, Дэнни!

Отбой.

Это гордая песня, песня об esprit de corps. Эта песня звучала в его голове, когда приходила бессонница. Эту песню он слышал на посту и в наряде. Эту песню он слышал, когда смертельно уставал и ноги заплетались после 20 миль форсированного марша. Эту песню он слышал, когда напивался. К этой песне он прислушивался каждый вечер на родине, в Луизиане, когда, лёжа на койке, писал письма домой, в которых просил родителей и сестрёнку не беспокоиться и в которых строил предположения о Вьетнаме и о том, что ему готовит грядущее.

Отбой.

Реквием по Дэнни. Последняя песня. Тяжёлая, мучительная песня. Песнь души. Песнь смерти. Смерти, последней великой реальности. Смерти, последней великой мили на Дороге Приключений.

Кончен день...

Дольше тень...

На луга,

На холмы,

Ночь идёт.

Мир с тобой,

Храбрый мой —

Господь ждёт ...

Прощай, Дэнни! Война и приключения окончены...

Замирает последняя нота, и плачущие преклоняют колени, крестятся и молча расходятся. Пастор складывает ризу, кладёт Библию в карман пальто и несколько минут разговаривает с отцом Дэнни. Потом вся семья садится в чёрный лимузин и исчезает в метели...

Вот я вижу, как Дэнни шагает по рисовому полю. Глаза его мертвы, губы бескровны и кожа бледна.

Вдалеке «Фантом» сбрасывает на вьетконговскую деревню 750-фунтовые бомбы и напалм. Трясётся земля. Небо полно оранжевых огней и чёрного дыма.

Я слышу крики.

— Получай, получай! — это кричит Дэнни.

Вместе с вьетконговцами на куски рвутся женщины и дети и поджариваются, как ломти говядины.

Дэнни продолжает шагать по рисовому полю с винтовкой на груди. Он улыбается. Он счастлив.

Потом он медленно растворяется в воздухе, словно дымка.

Я потихоньку засыпаю, положив руку девушке на грудь, а голову — на плечо.

Через несколько дней письмо, которое я написал Дэнни, вернулось с пометкой «АДРЕСАТ ВЫБЫЛ».

Я перетряхиваю отчёты о потерях. Нахожу его имя. В конце недели «Старз энд Страйпс» печатает его имя в общем списке погибших за неделю. Я вырезаю этот список и вклеиваю в свой альбом для погибших — первым.

ЧЁРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ, ДЭННИ! ЧЁРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ!..

Из романа «Вьетнамский кошмар», Брэд Брекк

Источник:

http://loveread.ec/view_global.php?id=34800