Величайший из всех миров, какие человек создал силою своего духа, а не получил в дар от природы, — это мир книг. Рисуя на грифельной доске первые буквы и впервые пытаясь что-то прочесть, ребёнок совершает первые шаги в искусственном и чрезвычайно сложном мире — столь сложном, что целой жизни человеческой не хватит, чтобы постичь его и научиться безупречно применять его законы. Без слова, без письменности и книги нет истории, нет и понятия «человечество». И пожелай кто-то заключить в небольшом пространстве, скажем, в доме или комнате, всю историю человечества, он смог бы достичь своей цели только одним способом — собрав библиотеку. Мы уже поняли, что занятие историей и историческое мышление небезопасны, а в последние десятилетия в нашем восприятии мира совершился мощный переворот и оно обратилось против истории, но именно благодаря этому стало ясно, что, отказавшись от постоянных попыток овладения историческим духовным наследием, мы никоим образом не сможем вернуть нашей жизни и нашей мысли утраченную ими невинность.

Для всех народов слово и письменность — понятия священные и магические, именование вещей и письмо изначально были магическими действиями, волшебством, благодаря которому дух овладевал природой; письмо почиталось как дар богов. В древности у большинства народов письмо и чтение были тайными искусствами, доступными лишь жрецам; считалось великим, необычайным событием, если молодой человек решался приступить к изучению этих могущественных искусств. Добиться этого было непросто — к тайнам допускались лишь немногие, и это право приобреталось ценой самоотречения и жертв. С точки зрения сегодняшних демократических цивилизаций, в те времена ценности духа были большей редкостью, чем ныне, и почитались как более благородные и священные, ибо находились под защитой богов, допуск к ним предоставлялся не каждому. Тяжкие пути вели к ним, сокровища духа нельзя было получить даром. Мы в состоянии составить себе лишь слабое представление о том, что это означало — быть приобщённым к тайнам письменности во времена иерархических и аристократических культур, когда такого знатока окружал не знающий грамоты народ. Это было отличием, властью, белой и чёрной магией, талисманом и волшебной палочкой.

Сегодня — по видимости — изменилось. Сегодня мир книги и духа открыт — по видимости — всем и каждому, более того, если кто-то пожелает остаться в стороне, его против воли вовлекут в этот мир. Сегодня — по видимости — знание грамоты мало что значит в сравнении с тем, чем является для людей способность дышать или, скажем, умение ездить верхом. Сегодня — по видимости — письменность и книга полностью лишились прежде присущей им ауры особого достоинства волшебства, магии. Несомненно, в различных религиях и сегодня существует понятие о «Священном», богооткровенном писании, однако единственная пока ещё могущественная религиозная организация Запада, Римско-католическая церковь, не слишком большое значение придаёт тому, чтобы приобщать мирян к чтению Библии. Священных книг в наши дни нигде уже нет, они остались разве что у небольшой группы благочестивых иудеев да среди приверженцев некоторых протестантских сект. В известных случаях при вступлении в должность требуется принесение присяги на Библии, но сегодня жест возложения руки на священную книгу представляет собой лишь холодный, мёртвый след некогда жарко пылавших сил, и для простых людей здесь, как и в словах присяги, уже отсутствует какая-либо связь с магией. Книга перестала быть тайной, книги всем доступны, по видимости. С точки зрения либеральной демократии, это прогрессивно и разумеется само собой, но, если подойти к делу с других позиций, свидетельствует об обесценивании и вульгаризации духа.

Не позволим же отнять у нас приятное сознание достигнутого прогресса и будем радоваться: чтение и письмо уже не являются привилегией некой гильдии или касты; за время, истекшее после изобретения печатного станка, книга стала предметом общего пользования и вместе с тем предметом роскоши, распространённым в широчайших слоях; благодаря высоким тиражам, книги не дороги, и потому в любом народе лучшие произведения его писателей (так называемая классика) доступны даже малоимущим. Не будем слишком огорчаться, замечая, что понятие «книга» почти совершенно утратило свою былую возвышенность, а с недавних пор кино и радио ещё больше принизили в глазах толпы ценность и привлекательность книги. Нет нужды опасаться и того, что в будущем книгам грозит опасность исчезновения, — напротив, чем больше с помощью новых, других изобретений будут удовлетворяться определённые потребности людей в развлечениях и нужды народного просвещения, тем больше будут возвращаться к книге её достоинство и авторитет. Ибо при всем ребяческом увлечении идеями прогресса людям станет ясно, что у письменности и книги есть особые функции, которые не исчезнут вовеки. И окажется, что словесное выражение мысли и передача его на письме — не просто полезное подспорье, а единственное средство, благодаря которому человечество может иметь собственную историю и сохранять способность сознавать себя как целое.

Сегодня мы ещё окончательно не достигли того момента, когда молодые конкуренты — кино, радио и прочее — могли бы перенять от печатного слова те его функции, о которых и жалеть не придётся. В самом деле, удивительно, почему, например, ничтожные в поэтическом отношении, но изобилующие всякого рода событиями, характерами, ситуациями, проявлениями чувств развлекательные романы не распространяются в виде серии картинок наподобие фильмов, не передаются по радио, не тиражируются в какой-то другой форме, смешанной из этих двух. Тысячи людей не теряли бы попусту время и не портили бы зрение, читая подобные книги. Но соответствующее разделение труда, которого мы ещё не обнаруживаем явно, тайно давно уже существует в некоторых студиях и мастерских. Уже сегодня мы нередко слышим, что тот или иной «поэт» отошёл от сочинения книг и обратился к кинематографу. В этом случае необходимый и желательный переход уже состоялся. Ведь полагать, будто «поэзия» и придумывание фильмов суть одно и то же или имеют много общего, — это заблуждение. Я отнюдь не хотел бы превозносить «поэтов» и представлять создателей киносценариев как менее достойных авторов. Нет, ничего подобного, но человек, стремящийся нечто описать или о чём-то рассказать, используя слова и письмо, занимается принципиально другим делом, нежели человек, который эту же историю берётся рассказывать с помощью определённой расстановки каких-то людей, которых снимает оператор, вертящий ручку киноаппарата. Может оказаться, что художник слова — жалкий писака, а кинематографист — гений, не в этом дело. Важно, что то, о чём толпа ещё не догадывается и о чём узнает, пожалуй, лишь по истечении долгого времени, уже началось в кругу творческих людей — принципиальное разделение средств, которыми достигаются разные художественные цели. Конечно, и после того, как это разделение произойдёт окончательно, будут создаваться никудышные романы и пошлые фильмы, и авторами их будут не затронутые культурой «таланты», расхитители добра, взявшиеся за дело, в котором некомпетентны. Но если мы хотим достичь ясности понимания и помочь как литературе, так и её нынешним соперникам, разделение это необходимо. Если оно состоится, фильм уже не сможет повредить литературе, как в своё время было с фотографией, причинившей некоторый ущерб живописи.

Но вернемся к нашей теме. Я упомянул, что книга по видимости лишилась былой магической силы, что неграмотные люди сегодня по видимости встречаются лишь изредка. Почему же только по видимости? Неужели древнее волшебство ещё живо? Неужели где-то остались священные книги, дьявольские книги, магические книги? И понятие «магия книги» не ушло в прошлое безвозвратно, не превратилось в легенду?

Да так оно и есть! Законы духа столь же мало изменяются, как законы природы, и точно так же не могут быть «упразднены». Можно упразднить сословие жрецов или, скажем, гильдии звездочётов, можно лишить их привилегий. Можно сделать общедоступными научные знания и поэтические творения, которые прежде были тайным достоянием, сокровищем избранных. Можно даже заставить людей, многих людей, освоить эти сокровища. Но всё это затронет лишь поверхность, а по сути в мире духа ничто не изменилось с тех самых пор, как Лютер перевёл Библию на немецкий язык и Гутенберг изобрёл печатный станок. Магия по-прежнему существует, и духом владеет — как тайной — некая иерархически организованная группа избранных, с той лишь разницей, что группа эта теперь стала безымянной. Вот уже несколько веков письменность и книга являются у нас общим достоянием всех классов общества, примерно так же, как после отмены сословных законов об одежде общим достоянием стала мода; однако и раньше и теперь мода создаётся немногими, и платье, которое носит стройная красавица, наделённая хорошим вкусом, выглядит совсем по-другому, чем точно такой же наряд, надетый заурядной особой. Со времён демократизации духа произошло очень забавное и сбивающее с толку перемещение: главенство, ускользнув от жрецов и учёных, очутилось там, где на его пути уже нет преград, но где оно не может ни утвердиться законным образом, ни опереться на какой-либо авторитет. Ибо слой людей, владеющих духом и письменностью, слой, которому по видимости принадлежит главенство — ведь он формирует общественное мнение или хотя бы обнародует его лозунги, — этот слой не тождествен слою творческому.

Не будем увлекаться абстракциями. Возьмём наудачу какой-нибудь пример из новейшей истории мысли и книги. Представим себе образованного, начитанного немца, живущего в 1870-1880-х годах, пусть это будет судья, врач, профессор университета, да просто частное лицо. Что же он читал? Насколько был знаком с творческой мыслью своей эпохи и своего народа? Какой вклад вносил в жизнь своего времени и что совершал для будущего? Где ныне та литература, которую критика и общественное мнение тех лет считали добротной, стоящей, необходимой читателям? От неё почти ничего не осталось. В те годы, когда Достоевский писал романы, когда Ницше был непризнанным и осмеянным одиночкой в богатой и жадной до удовольствий Германии, немецкие читатели, старики и молодёжь, верхи и низы, читали, например, Шпильхагена и Марлитт или в лучшем случае — миленькие стихотвореньица Эмануэля Гейбеля, издававшиеся тиражами, каких с тех пор не знавал ни один поэт, да ещё читали поэму о Зекингенском трубаче, популярность которой превзошла и эти стишки.

Подобным примерам несть числа. Нетрудно заметить: дух ныне стал демократичнее — по видимости, и духовные сокровища эпохи — по видимости — принадлежат всякому, кто умеет читать. Но в действительности всё значительное происходит под покровом тайны; где-то в катакомбах, верно, укрылась каста жрецов или кружок заговорщиков, оставаясь анонимной, эта каста вершит судьбы духа и, наделяя своих посланцев властью и могучей силой, воздействующей на целые поколения, без всякого законного основания рассылает их по земле, а вдобавок печётся о том, чтобы общественность, довольная, ибо её просвещают, не заметила чудес, которые творятся прямо у неё под носом.

Но даже не обращаясь к столь обширной и сложной области, мы что ни день можем видеть, как чудесны и удивительны судьбы книг, которые то демонстрируют могущество высшего очарования, то обретают дар скрывать что-то, делая невидимым. Поэты живут и умирают, не известные никому или признанные лишь немногими, и мы видим, как уже после смерти, нередко спустя десятилетия после смерти, творения их внезапно воскресают в сиянии славы, неподвластные времени. Мы с изумлением видим, как единодушно отвергнутый народом Ницше, исполнив свою духовную миссию в отношении горстки читателей, с запозданием в несколько десятилетий стал одним из любимейших авторов, которого, сколько ни печатай, всё будет мало; мы видим, что стихотворения Гёльдерлина спустя сто с лишним лет после их создания привели в восторг студенческую молодёжь; что из всей сокровищницы древней китайской мудрости вдруг, спустя тысячи лет, в послевоенной Европе один лишь Лао-цзы был открыт, скверно переведён, не менее скверно прочитан и почему-то стал модным, как Тарзан или фокстрот, но в живом продуктивном слое людей духа его влияние поистине огромно.

И ещё мы видим: каждый год тысячи и тысячи детей идут в первый класс, учатся буквам и слогам, и мы постоянно замечаем, что для большинства детей умение читать быстро становится чем-то вполне обычным и малоценным, тогда как других детей с каждым годом, с каждым десятилетием жизни всё более очаровывает и удивляет их умение пользоваться волшебным ключом, полученным в школе. Навык чтения даётся сегодня всякому, но лишь немногие понимают, какой могущественный талисман им вручён. Ребёнок, гордый своим недавно усвоенным знанием азбуки, учится читать стихи или афоризмы, затем небольшие рассказы, впервые берётся за сказки, а затем — не имеющее призвания большинство применяет своё умение читать лишь к репортажам и коммерческим газетным статьям, и лишь немногие избранники остаются во власти чар и удивительного волшебства букв и слов (ведь каждое из них некогда было волшебным словом, магическим заклинанием). Эти-то немногие и станут читателями. В детстве они открывают для себя несколько стихотворений и рассказов в хрестоматии, Клаудиуса или Хебеля, Хауфа; научившись читать, они не отвернутся от этих произведений, но будут всё больше углубляться в мир книг, с каждым новым шагом открывая, как просторен, как многолик и отраден этот мир! Поначалу они приняли его за хорошенький детский садик, в котором есть клумба тюльпанов и пруд с золотыми рыбками, теперь же сад становится просторным парком, затем — окрестностью, частью света, миром; он становится раем и Берегом Слоновой Кости, манит всё новыми чудесами, расцветает всё новыми красками. И то, что вчера казалось садом и парком или дремучим лесом, сегодня или завтра предстанет храмом, святилищем, в котором тысячи залов и притворов, где витает дух всех времён и народов, в каждый миг готовый вновь пробудиться и вновь стать единым во всём многоголосом разнообразии своих явлений. И каждому истинному читателю бесконечно огромный мир книг открывается по-иному, каждый в нём ищет и находит ещё и себя самого. Один пробирается от детских сказок или приключений среди индейцев к Шекспиру и Данте, другой — от главы о звёздном небе, прочитанной в школьном учебнике, к Кеплеру и Эйнштейну; третий — от смиренной детской молитвы к священной прохладе сводчатых построений святого Фомы или Бонавентуры, или к зданиям на высотах талмудистской мысли, или к светлым, весенним притчам Упанишад, к трогательной мудрости хасидов, к лапидарным и в то же время столь милым, столь благонравным и остроумным учениям древних китайских писателей. Тысячи дорог ведут через дебри к тысячам целей, и ни одна цель не бывает конечной — за каждой открывается новый простор.

От мудрости истинного адепта или от его удачи будет зависеть, заблудится ли, погибнет ли он в дебрях своего книжного мира или найдёт в нём дорогу и сделает то, что было им пережито при чтении, пережитым и в действительности, поставленным на службу жизни. Те, кому не дано познать волшебство книжного мира, рассуждают о нём так же, как люди, лишённые музыкального слуха, о музыке, и нередко любят предостерегать книгочеев, что, мол, чтение — это пагубная, опасная страсть, ведущая к беспомощности в жизни. Отчасти они, пожалуй, правы, но прежде надо ещё установить, что мы понимаем под жизнью, действительно ли следует считать жизнь лишь противоположностью духа, и напомнить о том, что огромное большинство мыслителей и наставников, от Конфуция до Гёте, на славу умели пожить. Тем не менее в книжном мире есть действительно свои опасности, и они прекрасно известны педагогам. Страшнее ли эти опасности, чем те, что таит жизнь, не изведавшая великих просторов книжного мира, — поразмыслить об этом я до сих пор не нашёл времени. Я ведь писатель, один из тех, кто был околдован ещё в детстве, и если бы меня постигла участь Гайстербахского монаха и я на несколько столетий затерялся бы в храмах и лабиринтах, пещерах и океанах книжного мира, то я даже не заметил бы, что доступный для меня мир уменьшился.

Но я не имею в виду постоянное возрастание числа книг, которое мы наблюдаем сегодня; нет, даже если бы ко всем прежним книгам не прибавилось ни одной новой, каждый истинный читатель стал бы изучать сокровища былых времен, покорять их, радоваться им. Каждый новый изучаемый нами язык обогащает душу чем-то новым, а языков ведь гораздо больше, чем тех, о которых мы узнали в школе. Ведь существует не просто испанский, или итальянский, или немецкий (даже с учётом пресловутых трёх периодов — древнего, средневекового и современного) — о нет, существует сотня немецких языков, существует столько немецких, испанских, английских языков, сколько имеется в каждом из этих народов разных способов мыслить и разных оттенков ощущения жизни, нет, ещё больше — языков столько, сколько у народа оригинальных мыслителей и поэтов. Современником Гёте, к сожалению, не нашедшим у него признания, был Жан Поль (Фердинанд Рихтер), писавший на совершенно другом — но истинно немецком — языке. И все языки, в сущности, не переводимы! Попытка народов, достигших высокого культурного уровня (немцы как раз на самом верху), перевести и таким образом сделать своим достоянием всю мировую литературу, есть нечто чудесное и в отдельных случаях принесшее великолепные плоды, и всё же эта попытка не вполне удалась, да она и не может быть успешной. Не написаны ещё немецкие гекзаметры, которые зазвучали бы и впрямь по-гомеровски. Великая поэма Данте за последние сто лет не один десяток раз переводилась на немецкий язык, но каков результат? В последнем по времени переводе его автор — в поэтическом отношении наиболее талантливый из всех переводчиков Данте, — сознавая несовершенство любых попыток передать средневековые стихи средствами современного языка, нашёл для своего Данте особый язык — язык средневековой немецкой поэзии; этот переводчик заслуживает всяческого восхищения.

Но даже если читатель не изучает никаких новых языков, даже если не знакомится с новыми для него литературами, он может бесконечно долго заниматься чтением, дифференцировать его, углублять, формировать. Каждая книга каждого философа, каждое стихотворение каждого поэта со временем обращают к читателю новый, изменившийся лик, понимаются читателем по-новому, будят в нём новые отклики. В юности я впервые, и далеко не всё понимая, прочитал «Избирательное сродство» Гёте, и это была совершенно иная книга, нежели то «Избирательное сродство», которое я перечитываю сегодня, кажется, в пятый раз! Такое чтение отличает одна таинственная и великая особенность: чем разборчивее, прочувствованнее, чем осмысленнее мы читаем, тем явственней видим неповторимое, индивидуальное и строго обусловленное в каждой мысли и каждом поэтическом произведении, видим и то, что вся красота, вся прелесть основаны именно на этой индивидуальности и неповторимости; и в то же время мы всё более ясно понимаем, что сотни и тысячи голосов разных народов устремлены к одной цели, что эти народы поклоняются одним и тем же, только по-разному именуемым, богам, лелеют одни и те же мечты, претерпевают одни и те же страдания. Сложнейшее хитросплетение бессчётных языков и книг, созданных за многие тысячи лет, в моменты озарений предстаёт читателю как возвышенная и сверхреальная Химера — лик человека, из тысячи противоречивых черт претворённый магией в единое целое.

(«Магия книги», Г. Гессе, 1930 г.)

Источник:

https://magazines.gorky.media/inostran/2004/10/pyat-esse-o-knigah-i-chitatelyah.html