… Встречались теперь девочки редко, но одна встреча осталась в памяти у Воробьёвой на всю жизнь. Предварительно они долго сговаривались, и всё не получалось, наконец, условились, что Воробьёва придёт в воскресенье утром. Воробьёва прибежала с брикетом мороженого.

— Машка спит, — хмуро объявила Элеонора, открыв дверь. Воробьёва зорким глазом заметила на старинном комоде в прихожей лиловый зонт с ручкой из слоновой кости и вытертую дамскую сумку недостоверных времён.

Маша не спала, она выползла из ванной с белёсым сонным лицом, в махровом халате, подгребая ногами…

— Иди ко мне в комнату, Воробей! — хмуро сказала подруге.

Элеонора что-то проворчала. Маша огрызнулась.

— Анна Андреевна у нас гостит. Обычно она здесь недалеко, на Ордынке останавливается, но там сейчас ремонт, — буркнула Маша. — Ну что, рассказывай, как там у тебя…

Пока Воробьёва рассказала о небогатых школьных новостях, Маша с садистическим выражением лица терзала прыщ на лбу: из маленького и незаметного он сделался значительным и налился краснотой.

— Завтракать, Маша! И Воробья зови! — крикнула Элеонора из далёкой дали огромной квартиры.

Воробьёва с детства любила их дом. Она провела в нём столько часов и дней, что в лицо знала чайные ложки с витыми тёмными ручками, простую керамическую посуду из Прибалтики и парадные чашки из горки, коллекционные, собранные по одной, а не какие-нибудь пошлые сервизы, плетёную серебряную хлебницу с серебряной же салфеткой, вделанной в неё навсегда, сахарницу в виде сундучка, маслёнку с крышкой барашком, сырные фарфоровые доски, развешанные по кухонной стене. Она лучше Маши помнила, откуда Элеонора что привезла за последние десять лет. Ковёр, похожий на половик, был родом из Закарпатья, медный кувшин с крышкой приехал из Самарканда, и даже в уборной висела большая ковровая сумка из туркменского города Мары, предназначенная для иных нужд, но хранившая теперь туалетную бумагу…

Воробьёва вслед за Машей вошла в кухню. Элеонора стояла у плиты, спиной. Варила кофе в медной джезве. А за столом сидела упомянутая Анна Андреевна… Она была Ахматова. Большая, в лиловом балахоне, с седыми, вверх поднятыми волосами. Неопрятная, лицо покрыто какими-то нарочитыми, уж слишком густыми морщинами, на ногтях облупленные остатки маникюра — величественная, как Кавказские горы, красивая не по-человечески, а как море или небо, спокойная, как бронзовый памятник.

Элеонора налила ей кофе в золотую чашку, и Воробьёва, наконец, поняла, зачем и для кого делают на свете эти бессмысленные и дорогостоящие вещи…

— Доброе утро, — сказала Ахматова не поздоровавшимся девочкам…

(отрывок из рассказа «Писательская дочь», Л. Улицкая)