Подлинная биография знаменитого издателя русских народных сказок ещё не написана. В его жизни много загадочного – и, без сомнения, по той причине, что о нём судили преимущественно на основе подцензурных публикаций и немногих биографических фактов, попавших в печать. Знали, какие статьи и где он напечатал, какие сборники составил, какие издал архивные материалы в редактировавшихся им «Библиографических записках». Меньше, хотя тоже известно, что Афанасьев побывал за границей, посетил германию, Швейцарию, Италию, Англию, радовался в Неаполе победам Гарибальди, был в Лондоне у А.И. Герцена. Многие осведомлены о том, что трёхтомное исследование Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (М., 1865-1869) было принято современниками с существенными оговорками. Что же касается сказок и легенд, то как-то повелось думать, что заслуга Афанасьева тут минимальная – фольклор сам говорил за себя, и учёный, мол, был лишь добросовестным публикатором.

Редкий из писавших об Афанасьеве не считал нужным отметить, что на его работах лежит печать миновавшего времени – особенно в заблуждениях и односторонности. Однако – странное дело! – эти суждения нисколько не мешали известности Афанасьева. Он не был забыт, что обычно случается с теми, кто действительно устарел.

Историки продолжают ценить архивные публикации Афанасьева, его труды, посвящённые журнальной сатире XVIII века, письмам Петра Первого, древним дипломатическим актам, другие работы, в которых были обнародованы ценные исторические документы с текстологическими и бытовыми пояснениями. Любитель всякой старины, Афанасьев имел привычку бывать на толкучке у Сухарёвой башни – там он приобретал старинные рукописи и книги. Из находок составилась большая и ценная библиотека – Афанасьев извлекал из неё сведения для истории русской культуры.

Литературоведы не забывают заслуг Афанасьева как публикатора писем и стихотворений А.С. Пушкина, как автора ряда статей о Н.И. Новикове, о сатирах А.Д. Кантемира, о Д.И. Фонвизине, К.Н. Батюшкове, М.Ю. Лермонтове, А.И. Полежаеве.

Продолжают ценить Афанасьева и этнографы. В работах о домовом, ведьме, ведуне, колдовстве, роде, языческих преданиях об острове Буяне, о разных «демонологических» представлениях крестьян учёные находили сведения и факты, важные для народознания. Афанасьев писал обо всём  с обстоятельностью и с равно глубоким знанием дела – касалось ли это внутреннего устройства избы или поверий о леших, таможенных пошлин или какого-нибудь народного обычая.

Не ослабевал интерес к работам Афанасьева и со стороны поэтов. Тонкие художники, —   такие, как А. А. Блок, С. А. Есенин, А. Н. Толстой (последний — в пору работы над стихами книги «За синими реками» и «Сорочьими сказками»),  — находили в «Поэтических воззрениях славян на природу» источник вдохновения. Доказано, что многие фольклорные образы в особой мифолого-поэтической трактовке Афанасьева повлияли на творчество не только этих художников. И было чем увлечься! Мысленному взору читателей этой вдохновенной книги в реконструкции предстали поэтические видения древних славян. Афанасьев писал: «Красный  первоначально означало: светлый, яркий, блестящий, огненный; прилагательное это стоит в родстве со словами: крес — огонь, кресины — время летнего поворота солнца, кресник — июнь месяц, когда этот поворот совершается. Как постоянный эпитет, подновляющий коренной смысл слов, принятых за названия небесных светил и солнечного сияния, прилагательное это употребляется в следующих эпических выражениях: красное солнце, красная зоря, красный день (ясный, солнечный день называется также украсливым, хорошая погода — украсливая), красный месяц, красная весна, красное лето. Красная Горка — весенний праздник, в поучении Мономаха «красный свет»; светлая, с большими окнами изба называется красною (= светлицею), и окно со стёклами, в отличие от волокового, слывет красным. В Ярославской губернии красить употребляется в смысле: светить, сиять: «поглядзи-тко ты в восточную сторонушку, не красит ли красное солнышко?» От понятия о свете слово «красный» перешло к означению яркой краски, точно так, как прилагательное жаркий употребляется в областном языке в смысле: «оранжевый», а в Пермской губернии ягода клюква, ради ее красного цвета, называется жаравихой». Можно не соглашаться с частью толкований, но нельзя отказать Афанасьеву в широте поэтических ассоциаций, в чутье к образному смыслу народных слов. В исследователе брал верх поэт, сделавший своим орудием интуицию: учёные толкования перемежались с художественными. Вот этим и привлекал художников Афанасьев — слогом, догадками, смелыми сближениями. Из всех специальных книг это едва ли не самая поэтическая книга!

И при всём том заслуги Афанасьева не казались столь значительными, какими были в действительности. С явно заниженной оценкой почти примирились, когда появилась небольшая повесть В. И. Порудоминского «А рассказать тебе сказку?..» (М., 1970). Автор этой неспециальной книги взял на себя труд познакомиться с частью архивных материалов — прочитал письма Афанасьева к родным, друзьям, его Дневник и другие сохранившиеся документы — и обрисовались драматические черты жизни учёного: он, демократ-разночинец, испытал всё, что могло пасть на долю передового деятеля культуры и просвещения в царской России.

Хотя внешние факты жизни Афанасьева оказались непоколебимыми, но стало ясным, что их непримечательность до сей поры вводила в заблуждение — явление, впрочем, достаточно частое: в истории нашей литературы и культуры найдётся немало знаменитостей, жизнь которых была не слишком богата внешними событиями. Есть у людей внутренняя жизнь, которая оказывается много интереснее внешней: здесь происходят невидимые бури, таятся сокровенные побуждения. Сюда, к этой скрытой от постороннего взгляда жизни, восходят замыслы книг, статей, мотивы поступков — всего свершённого.

Афанасьев родился в 1826-м году в уездном городке Богучаре Воронежской губернии, в семье уездного стряпчего. Отец ценил в людях образование и, хотя воспитывался «на медные деньги», слыл за самого умного человека в Бобровском уезде, куда со временем перебралась семья Афанасьевых. Из семилетнего обучения в Воронежской гимназии, равно как и из проживания в Боброве, по словам самого Афанасьева, он «мало вынес отрадных впечатлений». Тупая зубрёжка, учителя-педанты, телесные наказания, грубые шалости сверстников, уездные сплетни, взаимное недоброжелательство, пустые ссоры, мелочное самолюбие  могли навсегда отвратить от высоких стремлений, но Афанасьев нашёл в себе силы преодолеть инерцию среды, в которой, как он сказал позднее, отсутствовала «общественность».

В 1844-м году по окончании курса в гимназии восемнадцатилетний Афанасьев приехал в Москву и поступил на юридический факультет университета. Четыре года, проведённые в его стенах, стали временем, когда сложились основы передовых убеждений Афанасьева. В университете им была написана первая статья «Государственное хозяйство при Петре Великом» (опубликована в № 6 и 7 журнала «Современник» за 1847 год). Статью похвалил В.Г. Белинский, указавший на её чисто научные достоинства — «очень дельная статья».

В жизни каждого человека случаются события, которые надолго определяют дальнейший её ход. О том, что произошло 21 сентября 1848 года, Афанасьев рассказал в письме к отцу: «В Москве был министр Уваров, и в университете кандидаты и студенты читали в присутствии профессоров, министра и разных любителей лекции. Я прочёл коротенькую лекцию о влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси… Лекция эта вызвала несколько замечаний со стороны министра, с которыми, однако, я не догадался тотчас же согласиться. Шевырев с собратией нашли в ней то, чего в ней и не было и быть не могло». Сын щадил чувства отца: скандал был достаточно громкий. Афанасьева сочли тем, кому не следует в дальнейшем заниматься изучением древнерусских законов. Царский министр, автор знаменитой формулы «православие, самодержавие и народность», был раздражён. Встретить несогласие — и чьё? Министр не церемонился даже в общении с учёными. Профессору Н.В. Калачёву, который занял кафедру истории русского законоведения, он сказал: «Читайте ваши лекции без всяких умозрений, возьмите в одну руку акты, в другую «Историю» Карамзина и, опираясь на эти пособия, проводите главным образом ту мысль, что самодержавие — основа русской истории и началось с самых древнейших времен». «Слышал это от самого Калачёва», — свидетельствует в своем Дневнике Афанасьев.

Вскоре после посещения университета С.С. Уваровым, в октябре 1848 года, хорошо осведомлённый о настроениях властей, осторожный и умеренный, К.Д. Кавелин писал Афанасьеву, в недавнем прошлом своему слушателю: «У Вас есть наклонность стать археологом; Вам надо ее переламывать. Это и для Вас лично необходимо…» Но Афанасьев был, однако, не из тех, кого могли остановить препятствия.

Год спустя, благодаря посредничеству Н. В. Калачёва, Афанасьев всё же занял место в Московском Главном архиве Министерства иностранных дел. «Архивный юноша»  прослужил здесь до 1862 года — целых тринадцать лет. О том, чем были заняты его досуги в эту пору, можно судить по многочисленным работам, опубликованным в журналах и специальных научных сборниках. Но далеко не всё и не в том виде, в каком он желал видеть свои работы, появлялось перед читателями. О своих огорчениях Афанасьев писал в Дневнике: «Современный литератор, принимаясь за перо, уже наперёд чувствует над собой роковое действие цензуры; желая высказать свою мысль так, чтоб она прошла в цензурные ворота без препятствий, он уже наперёд творит над нею насилие, придумывает ей сколько возможно более увёртливую форму, облекает ее в не совсем ясные фразы, и оттого-то вчастую яркая, живая мысль обращается в загадочный намёк; краски сами собой стираются». И вот возникла мысль: «Если бы кто вздумал записывать все ходячие слухи, как образчик современного настроения общественного мнения, собирать все доступные частные письма, почему-либо интересные, и сочинения, подвергнувшиеся цензурной опале,— я думаю, лет в десять составился бы прелюбопытный и поучительный сборник».

Своё намерение Афанасьев осуществил. Страницы его Дневника заполнены сведениями, фактами, суждениями, которые ни под каким видом не могли попасть в печать. Это тайная тайных, сокровенная история современной жизни, к которой Афанасьев причастен и к которой восходят все его помыслы — идеи написанных статей, замыслы осуществлённых сборников. Из строго объективных дневниковых записей обрисовывается в высшей степени симпатичный облик их автора.

Записи свидетельствуют о постоянном и неослабевающем внимании Афанасьева ко всему, что касалось слухов о предстоящей отмене крепостного права. «Эмансипация» всецело захватила Афанасьева, и он следит за малейшими признаками желанных перемен в России.

Афанасьевский Дневник по праву может быть признан живым и обстоятельным документом о развитии освободительного движения а России с конца 40-х годов до начала 60-х. В 1862 году в целях личной безопасности Афанасьев прекратил свои записи.

Дневник дополняют многозначительные письма Афанасьева — и особенности те, которые он посылал Е.И. Якушкину, сыну известного декабриста. С Якушкиным-младшим Афанасьева связывала многолетняя искренняя дружба, и приятели не таили друг от друга своих чувств и мыслей. После обнародования царского манифеста и положения об отмене крепостного права Афанасьев написал другу в Ярославль: «Крестьянское дело и у нас, как везде,  расшевелило и взбудоражило тинное болото помещичества, и, присматриваясь кругом, прислушиваясь к мнениям, я вижу, что вопрос только поступил к решению, а вовсе ещё не решён манифестом и положением. Пакостей будет бездна, и уже начало их для всех очевидно. Москва преисполнилась грамотами дворовых на помещиков, очень естественный плод нелепой статьи, оставившей ещё на два года дворовых в зависимости от бар, которые озлоблены и готовы на всякую штуку: только бы было на ком сорвать! <…> Отовсюду из губерний доносятся слухи о нежелании крестьян отправлять барщину. В Черниговской губернии это было повсеместно; в Казанской губернии явился самозванный Константин Николаевич с своим штабом, но после нескольких выстрелов крестьяне принуждены были его выдать; самозванец оказался из отставных солдат и был расстрелян. В Воронежской губернии крестьяне вашего знакомца Александра Станкевича и ещё барона Шлихтинга отказались вовсе от работ в пользу помещиков и изъявили желание выкупить всю землю. Посланы были две роты Азовского полка, и крестьяне усмирены. Посланный туда генерал-адъютант (с немецкой фамилией), говорят, сильно при этом свирепствовал» (письмо от 30 апреля 1861 года).

В свете приведённых фактов и прямых свидетельств должно быть навсегда оставлено мнение, что Афанасьев был всего лишь «умеренным» западником и «сдержанным» либералом, благонамеренным чиновником, который будто бы и пострадал в роковой для него 1862 год по недоразумению— из-за «пятиминутной беседы» в январе этого года с эмигрантом В. И. Кельсиевым, нелегально прибывшим из-за рубежа с намерением завязать связи с раскольниками. Эмиграция думала использовать их оппозиционные настроения для борьбы с царизмом, а Афанасьев был известен как собиратель старообрядческих легенд. О чём говорили Афанасьев и Кельсиев, осталось тайной.

Афанасьев жил политическими событиями времени, горячо сочувствовал угнетённым крестьянам, питал вражду к помещичьему всевластию, был критиком царской реформы, презирал духовенство, понимая, какую роль оно играет, охраняя существующие порядки. Только одно это даёт Афанасьеву право на почётное имя демократа — сторонника решительных освободительных преобразований в России.

Было бы неверным, однако, полагать, что оппозиционная настроенность Афанасьева носила бездеятельный характер и что он сам являлся лишь сторонним наблюдателем происходившего в России. Подготовленные и осуществлённые Афанасьевым публикации были смелыми гражданскими актами в глазах всех людей передовой России. 12 ноября 1859 года Афанасьев писал Якушкину: «В настоящее время я сижу за легендами; половина уже была в цензуре (у Наумова) и пропущена весьма хорошо; на днях отдам и остальную, а там и за печать. Должно пользоваться обстоятельствами и ковать железо, пока горячо, а то с Николою, Ильёю-пророком и другими связями, чего доброго, и застрянешь где-нибудь. Народ всё такой нецензурный!» (Курсив мой.— В. А.) Спустя четыре месяца по выходе «Народных русских легенд» Афанасьев писал в Ярославль Якушкину, что успех сборника превзошёл его ожидания: «Слухов множество, но пока цензурный комитет молчит. Попы вообще сильно ругаются, а монахи читают и похваливают; богомольные старушки также недовольны» (письмо от 11 марта 1860 года). Волнение, вызванное изданием «Легенд», всё росло. В апреле 1860 года обер-прокурор святейшего синода граф А.П. Толстой опротестовал издание сборника и в письме к министру просвещения Е.П. Ковалевскому требовал «охранить религию и нравственность от печатного кощунства и поругания». А Афанасьев ещё помышлял о повторении издания! Русские революционные пропагандисты оценили значение сборника, и в том же 1860 году появилось его лондонское издание, а новое издание в России стало возможно лишь в 1914 году.

Столь же смелым делом явилось составление Афанасьевым сборника «Русские заветные сказки», среди которых было немало антипоповских: «…героем подобных рассказов, — писал Афанасьев, — чаще всего бывает попов батрак. Здесь много юмору, и фантазии дан полный простор». Часть сказок была получена Афанасьевым от В.И. Даля, который, передавая их Афанасьеву, сожалел, что их «печатать нельзя». «А жаль, — продолжал Даль, — они очень забавны».

Рукопись «Заветных сказок» сохранилась. Она датирована 1837—1862 годами, имеет помету: «Собраны, приведены в порядок и сличены по многоразличным  спискам А. Афанасьевым», снабжена предисловием, которое, без всякого сомнения, указывает на намерение Афанасьева издать сказки. В предисловии говорится: «Издание наших заветных сказок в том виде и последовательности, в которых мы предлагаем их любителям русской народности, едва ли не единственное в своём роде явление. Легко может быть, что именно поэтому наше издание даст повод ко всякого рода нареканиям и возгласам не только против дерзкого издателя, но и против народа, создавшего такие сказки, в которых народная фантазия в ярких картинах и нимало не стесняясь выражениями развернула всю силу и всё богатство своего юмора. Оставляя в стороне все могущие быть нарекания собственно по отношению к нам, мы должны сказать, что всякий возглас против народа был бы не только несправедливостью, но и выражением полнейшего невежества, которое, по большей части, кстати сказать, составляет одно из неотъемлемых свойств кричащей pruderie (показная добродетель)».

Издание «Заветных сказок» было осуществлено, надо думать, не без какого-то участия Афанасьева, правда, пока трудно сказать — прямого или косвенного. Сборник был отпечатан в русской типографии в Женеве. Высказано предположение, что к изданию имел отношение А.И. Герцен.

Демократизм Афанасьева всего ярче выразился в подготовленном и осуществлённом им обширном, капитальном издании всех известных народных сказок. Сам Афанасьев понимал значение задуманного им ещё в начале 50-х годов сборника. Работа велась с сознанием важности и громадности задачи. Желая во что бы то ни стало завершить начатый труд, Афанасьев отложил все другие дела — даже прекратил на время издание своего журнала «Библиографические записки», которому отдавал столько сил. В письме к Якушкину он жалуется на недостаток досуга и говорит: «А уж воля твоя — сказки надо покончить: это будет моя заслуга в русской литературе» (письмо от 12 ноября 1859 года).

Сказки, изданные Афанасьевым в 1855—1863 годах (в восьми выпусках) с невиданной до той поры полнотой (да и по сей день нет сборника более полного), с редкой тщательностью и обдуманностью, сразу после выхода в свет сделались неотъемлемой частью национальной демократической культуры. Н.А. Добролюбов был глубоко прав, когда в своей рецензии на сборник отметил (а это было сказано, когда сборник был издан лишь наполовину): «После тупых и спесивых, браминообразных творений, излагающих тёпленькие теории обезличения человека и предопределённости всего в мире, — отрадно после них остановиться на труде, посвящённом раскрытию внутренней,  душевной жизни народа и исполненной добросовестно и с любовью, хотя и не без недостатков». Издание Афанасьева, по словам Добролюбова, «не восполняет того недостатка, который как-то неприятно поражает во всех наших сборниках. Недостаток этот — совершенное отсутствие жизненного начала» в подцензурных изданиях. Между тем фольклорные сборники самим содержанием своим обязывали к постановке острых общественных вопросов эпохи. Издание Афанасьева заслужило похвалу Добролюбова уже тем, что в сборнике представлен достоверный материал.

Афанасьев извлёк из архива Русского Географического Общества хранившиеся там сказки и присоединил к ним многочисленные записи В.И. Даля. Сборник составился из сказок не одной какой-нибудь местности, это общерусское творчество. В сборник включены сказки архангельские, астраханские, владимирские, вологодские, воронежские, енисейские, казанские, калужские, костромские, курские, московские, нижегородские, новгородские, оренбургские, пермские, рязанские, саратовские, симбирские, тамбовские, тверские, тульские и иные сказки разных мест и краёв России. В сборнике заговорила огромная страна, протянувшаяся на тысячи вёрст с севера до юга и с запада до востока. Труд такого размаха не был бы возможен, если бы замысел Афанасьева — собрать все известные сказки — не был поддержан другими деятелями науки и культуры. В 1852 году Афанасьева избрали в члены Русского Географического Общества по отделению этнографии, и Совет Общества своим постановлением от 23 февраля этого года предоставил в распоряжение собирателя все поступившие в архив Общества сказки. Замысел издать сборник сказок стал знаменательным фактом в условиях крепнувшего в России демократического движения.

Афанасьев в самое время принялся за дело. Без него сокровища сказочного фольклора могли затеряться, погибнуть. Фольклор, много веков, по традиции, устно передававшийся от поколения к поколению, в середине XIX столетия вступил в кризисную пору, когда потревоженная социальной новизной творческая мысль народа устремилась на новые предметы — и полноценное искусство рассказывания сказок стало встречаться всё реже и реже. Афанасьев своим изданием спас от забвения для будущих поколений ценнейшие произведения искусства народа. Сказки сохранили всю глубину смысла, богатство вымысла, свежесть выраженного в них народного нравственного чувства, блеск поэтического стиля.

Знакомясь со сказками, изданными Афанасьевым, мы с особой радостью замечаем в них всё, что прямо и тесно связано с творчеством великих русских писателей. Как бы обнажаются демократические корни их творческой работы. В сказке «Шабарша» мы узнаём давнего знакомца — пушкинского Балду. В другой сказке (из цикла «Не любо — не слушай») мы встретимся и с прозвищем попа, которым воспользовался Пушкин: «толоконный лоб». Сравнение афанасьевских текстов с пушкинской сказкой обнаруживает не только сходство, но и различие: в каждом варианте по-своему могут сочетаться и видоизменяться её традиционные элементы, но несомненно — и сказки Афанасьева, и сказка Пушкина восходят к общей традиции.

Афанасьевская сказка «По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре» близка к другой сказке Пушкина — о царе Салтане. Здесь — и эпизод с тремя девицами, которых подслушал царь, и мотив зависти старших сестёр, и те же их злые дела. В записи Пушкина, сделанной по памяти либо со слов Арины Родионовны, все эти эпизоды, равно как и подробности, тоже сохранены. Пушкин преобразил фольклорную сказку, но связь с вымыслом и стилем народа так ясна, так очевидна. Из сказок этого же типа Пушкин заимствовал и образ знаменитого кота-баюна.

Традицию рассказов Н.В. Гоголя мы встретим в афанасьевской сказке о казаке и ведьме. В сборнике мы можем прочесть: «В самую полночь отворилось окно; у окна показалась ведьма — вся в белом, взяла кропило, просунула руку в избу и только хотела кропить — как вдруг казак размахнул своей саблею и отсёк ей руку по самое плечо. Ведьма заохала, завизжала, по-собачьи забрехала и убежала прочь». Наутро казак признал ведьму в больной дочери пономаря. Сходный эпизод поведал Гоголь в своей «Майской ночи, или Утопленнице». Он воспользовался какой-то вариацией народного рассказа о нечистой силе.

В афанасьевской сказке «Жар-птица и Василиса-царевна» мы без труда узнаем «Конька-Горбунка» Петра Ершова: здесь всё знакомо — и находка пера жар-птицы, и мотив чудесной помощи Конька, и охота за жар-птицей, которую приманили рассыпанным  зерном, и поездка за царевной на край света, где «красное солнышко из синя моря выходит», и купанье в молоке, которое сделало героя красавцем, а царя погубило.

В том, что сказка С.Т. Аксакова «Аленький цветочек» вышла из народных сказок, весьма близких к тому варианту, который Афанасьев поместил в своём сборнике под названием «Пёрышко Финиста ясна сокола», невозможно усомниться, — совпадения на каждом шагу. Или достаточно сравнить другую сказку, «Лихо одноглазое», с одноимённой сказкой К.Д.  Ушинского —  тотчас станет очевидной их текстуальная связь.

Таких встреч писательского творчества и сказок народа на страницах афанасьевского собрания немало. Великие современники Афанасьева, — такие, как Лев Толстой, а равно и замечательные художники, пришедшие в литературу десятилетия спустя, среди них: Д.Н. Мамин-Сибиряк, М. Горький, И.А. Бунин, С.Я. Маршак, — держали в памяти образцы сказок из сборника Афанасьева. «Сказки» Афанасьева влились в общий фонд демократической художественной культуры России.

Замысел сборника Афанасьева неотделим от особого научного комментария к нему. Приступая к работе, Афанасьев мыслил своё издание как «учёное» — «по образцу издания бр. Гриммов». Он считал важным сопровождать текст сказок «нужными филологическими и мифологическими примечаниями», производить сличения русских сказок со сказками других народов (письмо А. А. Краевскому от 14 августа 1851 года). Комментарий теперь при переизданиях сборника опускается  — для этого есть свои причины, но они совсем не в том, что пояснения во всём найдены несостоятельными.

Известно, что Афанасьев осмысливал русские сказки в понятиях так называемой «мифологической школы». Это направление в науке о фольклоре характеризуется особым методом. Его приверженцы усматривали в происхождении народно-поэтических образов зависимость от древнейших мифов и сводили смысл произведений фольклора к выражению немногих понятий и представлений, порождённых обожествлением природы — солнца (так называемая «солярная» теория) и грозы (так называемая «метеорологическая» теория).

Современная наука не может согласиться со взглядами Афанасьева как последователя господствовавшей в его время теории, но, не принимая концепции, нельзя проходить мимо многочисленных и многообразных, сделавших бы и ныне честь любому современному исследователю, верных конкретных толкований фольклора, не затронутых крайними общеконцептуальными соображениями. В разысканиях Афанасьева открывается достаточно широкая область такого исследовательского поиска, который при ином общем взгляде может оказаться чрезвычайно полезным и нужным.

Комментарий Афанасьева к сказкам в той части, которая не затронута общими мифологическими соображениями, во многом остаётся правильным и сохраняет научную ценность. Взять, к примеру, пояснения, сопровождавшие известную сказку о трёх царствах. Он указал на все варианты и родственные мотивы из других сказок — привёл многообразные параллели из сказочного фольклора других народов. Причём не просто указал на сходство, а точно выделял те черты сказок, которыми они соприкасаются: венгерская, немецкая и норвежская сказки оказываются сходными с русской в прозвище героя; самое имя его, Иван Запечный, по словам Афанасьева, свидетельствует о близости к очагу — «знак, что человек отдаёт себя под покровительство и охранение родных пенатов, знак особенной привязанности к домашнему крову, семейной жизни и её кротким добродетелям, знак полного подчинения семейной власти и принятия на себя хозяйственных забот и трудов». Вслед за этим в комментарии добавлено, что на основе эпического мотива поиска невест «создалась большая часть народных сказок у всех индоевропейских народов». Афанасьев отмечает также, что для преодоления всех затруднений герою понадобилась не только физическая сила, но и помощь «вещих» людей, «мифических деятелей». Учёный называет «Илиаду», «Калевалу», кельтскую сказку о Кильвше и красавице Ольвене и обращает внимание на «большое сходство» всех их между собой и с русской сказкой: «Зная характерические черты первобытных обществ, в обычае которых долго удерживались похищение и купля жён, для нас понятно, почему таким богатым мотивом народных эпических сказаний послужило добывание невесты». В таком роде прокомментировано и всё остальное содержание сказки.

Мифологическое объяснение сказок менее всего затронуло собственно фактическую  основу комментария. Иное дело, когда учёный пытался построить целостную систему. Та же сказка о трёх царствах в книге «Поэтические воззрения славян на природу» оказалась включённой в общее достаточно искусственное построение на основе усмотренной зависимости её вымысла от мифа небесного света: блеск подземного царства сближен с сиянием солнечного света, а сказочные девы этих царств были истолкованы как «олицетворения божественных сил природы в человеческих образах». Афанасьева не смущала отдалённость усматриваемого сходства. Учёный и сам осознавал внешний характер произведённых сравнений и не однажды писал, оправдывая свой метод изучения фольклора, что понятия «совершенно различные» сближаются между собой «ради сходства только некоторых признаков».

Теоретические заблуждения не закрыли для Афанасьева непосредственной поэтичности самих сказок. Он тонко чувствовал очарование и прелесть сказочного вымысла: «…в них столько истинной поэзии и столько трогательных сцен!»  — восклицал он. Афанасьев ценил сказку и как выражение высокого нравственного идеала и благородства народа: «…сказка, как создание целого народа, не терпит ни малейшего намеренного уклонения от добра и  правды; она требует наказания всякой неправды н представляет добро торжествующим над злобою».

Сборник составлялся Афанасьевым с твёрдой верой в пользу его существования для культуры России. И в своих ожиданиях собиратель не ошибся. Уже в самом начале своего предприятия Афанасьев услышал похвалу читателей. Известный учёный-языковед И.И. Срезневский писал Афанасьеву (1855): «Кто из русских любителей своей народной поэзии не скажет Вам громко или про себя душевного спасибо за начало Вашего прекрасного труда о русских сказках? В это широкое море пустились Вы в добрый час и в доброй ладье, запасшись, как для Царьграда, и снастями и брашном, и, верно, вывезете из-за него не одну дорогую багряницу. Дай бог Вам всего хорошего на всём Вашем пути».

Воодушевлённый поддержкой, Афанасьев довёл свое дело до конца, несмотря на жестокие бедствия, которые обрушились на него после обыска, учинённого у него в доме в связи с подозрением в неблагонадёжности. Афанасьеву было запрещено служить в государственных учреждениях. Более трёх лет пробился он в поисках занятия. С большим трудом ему удалось занять место секретаря в Думе, потом он служил секретарём мирового съезда. Юрист по образованию, Афанасьев таил надежду со временем баллотироваться в мировые судьи, но ни этой надежде, ни другим его жизненным замыслам не было суждено сбыться. Жизненные удары сделали своё дело — Афанасьев тяжело заболел  без надежды на выздоровление. Незадолго до кончины он писал своему другу, Якушкину: «Я же всё продолжаю кашлять, отхаркиваться и отплёвываться от моей болести, но не ведаю — удастся ли отплеваться. Ко всем этим неприятностям и  грудь начинает болеть. А погода стоит такая, что о здоровье и думать нечего: грязь дождь, слякоть и всякая мерзость!» (письмо от 12 сентября 1870 года). Через год после этого письма,  23 сентября 1871 года, Афанасьева не стало.

Незадолго до смерти Афанасьев успел осуществить давнее своё намерение — издал для детей сборник сказок, отобранных из большого свода, — «Русские детские сказки» (М., 1870). Тут будет уместным заметить, что свой полный свод сказок Афанасьев никогда не считал годным для детского чтения. Сказки, в него включённые, сохраняли особенности местных народных говоров, подробности  которые могли ранить детскую душу преждевременным знанием действительности. Напротив, детское издание было всецело приспособлено для использования сказок в качестве домашнего чтения. Выход «Детских сказок» был последним утешением Афанасьева. Царская цензура до последних дней, как и ранее, не оставляла его в покое. «Детские сказки подходят печатанием к концу,— известил Афанасьев Якушкина в уже цитированном письме от 12 сентября 1870 года, — и, вероятно, в будущем месяце выйдут в свет. Цензура решительно не дозволяет детям иметь понятий о различии полов в животном царстве…» Глупый цензор всюду вымарал в сборнике слова: «жеребец», «кобыла», «кобель» и заменил их словами: «лошадь», «собака». «Жаль, —иронизировал Афанасьев, — что не попалась ему под перо сказка о петухе и курице; наверно — он обратил бы и того, и другую — в птицу. То-то, подумаешь, нравственные люди!»

В пору, когда детский сборник появился в продаже, реакционная печать вкупе с властью вела травлю всего, что несло на себе печать демократизма. Дело дошло до того, что сказки народа сочли вредными, не соответствующими требованиям образования и воспитания. Афанасьев не без горечи спрашивал у Якушкина: «Не прислать ли к тебе про всякой случай десятка два-три экземпляров  «Сказок»; может, и в Ярославле найдутся дети, которым отцы и матери не побоятся давать читать сказки» (письмо от 3 октября 1870 года). Опасения Афанасьева не были безосновательными, но он верил, что и его малый, детский сборник, и большой свод сказок ещё послужат России.
С каждым годом всё дальше отодвигается в прошлое девятнадцатое столетие. Афанасьев был современником Н.В. Гоголя и М.С. Щепкина, А.И. Герцена и Н.А. Добролюбова, Н.А. Некрасова и Н.Г. Чернышевского, тех, кто вошёл в историю под именем людей «сороковых» и «шестидесятых» годов. Он и сам принадлежал к этой когорте славных деятелей, много потрудившихся на общественном поприще в борьбе за основы демократической национальной культуры и уклада жизни, свободного от угнетения и насилия. Это и доставило Александру Николаевичу Афанасьеву непреходящую славу в памяти поколений.

В.П. Аникин