... В 1921 году в мае, в первый год нашей женитьбы, мы сняли комнату на Пантелеймоновской улице в доме № 11, что недалеко от церкви Пантелеймона и Соляного городка, в квартире Красовских.

Это была семья давно умершего действительного статского советника, состоявшая из его вдовы и двух взрослых дочерей. Нам сдали самую большую комнату, в прошлом, должно быть, гостиную, выходившую двумя окнами в стену, а потому полутёмную. Обставлена она была чрезвычайно бессмысленно: большой рояль в углу, над ним жёлто-мраморный купидон, будуарный красный атласный диванчик, дешёвый зеркальный трельяж и в широкой золочёной раме огромный портрет четы Красовских в подвенечных нарядах. Ни кровати, ни дивана, на котором можно было бы спать. Наш багаж был ничтожен: связка рукописей, портрет Веры Павловны, несколько её девичьих фотографий, две-три любимых безделушки Александра Степановича, немного белья и одежды.

В эту снятую в мае комнату мы переехали 9 июня. В дни перед переездом Александр Степанович один ездил в Токсово. Кто-то из знакомых, восхищаясь красотой местности и озёрами, посоветовал ему провести там лето. Денег у нас не было, но был хороший академический паёк, и мы рассчитывали на него обернуться. Приехал Александр Степанович из Токсова разочарованный.

Он присмотрел славную комнату, близко от озера, но хозяин — финн, староста деревни, — хотел за неё пуд соли и десять пачек спичек. В те голодные питерские годы это было нечто значительное. Местность же, по словам Александра Степановича, так прекрасна, что было бы истинным счастьем пожить там месяца два. Помогла моя мать, человек практичный и предусмотрительный, у неё оказалось килограммов двадцать соли и три пачки спичек. Она достала у знакомых недостающие семь пачек, дала мне пуд соли и я, трепеща от радости, поехала к Александру Степановичу.

11 июня мы с солью и спичками за спиной сошли с поезда на станции Токсово.

Дорога от станции к деревне шла по заросшей вереском долинке. Деревня, живописно окружённая лесом, стояла на невысоком холме. Озера мы не увидели сразу. Александр Степанович зашёл к тому финну, где присмотрел комнату. Через несколько минут он вышел довольный и позвал меня. Комната не была занята, и мы в ней поселились. Отдохнув с полчаса, попив молока, мы пошли на озеро. Извилистые лесные тропинки вели к нему.

... Зарослями дикой малины, орешника, кустами черники и голубики полон был окрестный лес. По пути нам попалось небольшое озеро странной формы. Его вода у берегов была темна от низко склонившихся деревьев и кустов, а в середине сверкала, играла и переливалась голубизной солнечного неба. Сказочно смотрело оно, и таинственно было его имя — Кривой Нож.

Наконец мы добрались до большого озера. Мы вышли с лесной его стороны. На той стороне виднелись кустарники, слева еле маячили очертания плоского берега. Кое-где росли камыши. Посидели мы на бережку, помечтали о наших будущих деревенских радостях и вернулись в Питер. Нужно было не пропустить очередную выдачу пайка, сделать кое-какие дела и тогда уже по-настоящему, надолго — в Токсово!

17 июня, захватив несложное наше имущество, переехали в Токсово, в дом Ивана Фомича, — фамилии не помню.

Александр Степанович был страстный рыболов и охотник. Ещё в одиннадцать лет он раздобыл себе шомпольное ружьё и охотился с ним в прилегающих к Вятке лесах. Дичь, принесённая к обеду или ужину, наполняла его душу чувством гордого триумфа. Долго не мог он приобрести настоящего ружья. Охотился случайно, обычно с чужим ружьём, и, лишь попав в ссылку в Архангельскую губернию, он заимел собственное ружьё и предавался охоте страстно и безудержно, пропадая по нескольку дней.

В ранней повести Грина «Таинственный лес» есть описание охоты за золотым петушком. Повесть очень биографична, особенно в отношении Александра Степановича к природе и охоте. Случай этот с ним был в действительности и в корне изменил отношение Александра Степановича к охоте. Страсть, ум и страдание птицы ранили воображение Александра Степановича, и он отвернулся от охоты, как развлечения. В зрелые годы он признавал охоту лишь как необходимость добыть пропитание, не иначе. Зато он с наслаждением предавался рыбной ловле. Вернее, не он, а мы оба, так как на всякую рыбную ловлю мы отправлялись вдвоём. Я выросла на большом озере и реке. Лодка и удочка были моими спутниками с детских лет.

В Токсове мы раздобыли дырявую старую лодчонку, половили с неё несколько дней — скучно стало ежеминутно откачивать воду, пугая рыбу. За два кило сельдей в месяц — любимого лакомства местных финнов — мы получили право ежедневно пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмолённой лодочкой.

Ну и заблаженствовали! Ежедневно, чуть забрезжит заря, ещё небо серое, выходим из дому и по росистым душистым тропинкам идём к озеру. Утренняя свежесть, розовеющий постепенно небосклон, первое щебетанье просыпающихся в кустах птиц! Мы в лодке, — утренняя тишина прозрачна, лишь изредка нарушит её чириканье пролетевшей птички, всплеск рыбы. Чуть шевеля вёслами, Александр Степанович ведёт лодку к середине озера, к камням. Осторожно, еле всплёскивая воду, спускаем якорь. Налаживаем удочки и молча сидим, ожидая клёва. На заре он хорош. Окуни, плотва, ерши, лещи мелькают из воды один за другим, ловко подсечённые. Солнышко уже высоко. Клёв утихает, корзина полна рыбы. Снимаемся с якоря и плывём к берегу — проголодались. По ожившим, тёплым, залитым солнцем тропинкам, через лес и кустарник, возвращаемся домой. Из принесённой добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда. Вечерами ходим на ловлю редко. Вечером шумно: на разные голоса кричит деревня, мычат и звенят колокольцами коровы. Тоже хорошо, но не так, как на заре.

Иногда ставим перемёт, жерлицы, но очень редко. Не привлекает нас этот хищнический и слепой вид добычи. Удочка милее душе.

Летом 1921 года мы насладились рыбной ловлей в полной мере. Больше нам не приходилось так ловить. Переехав в 1924 году в Крым, всегда радуясь своему переезду к морю, полюбив всем сердцем юг, мы единственно жалели о невозможности на море так радостно ловить рыбу, как в Токсове. Нам часто казалось, что в Токсове мы пережили детство своей совместной жизни, что, приехав на юг, стали взрослее, что иное стало нас интересовать и волновать.

Желая повторить дорогие для нас минуты, мы в 1928 году поехали на лето в Токсово. Мы оба, взрослые люди, забыли, что прошлое неповторимо. И вышло действительно грустно. Лето было дождливое, кислое, поселились мы в какой-то комнатке с фанерными стенками. Токсово стало дачным местом и кишмя кишело дачниками. По озёрам во всех направлениях шныряли нарядные лодки, гички, «душегубки» с весёлой, поющей, хохочущей молодёжью. Рыболовы в трусиках сидели на берегу и перекликались между собой басом. А рыба ушла, спряталась. Мы погоревали о потерянной радости и уехали в Крым, в Отузы...

Прожив в Токсове тогда, в 1921 году, до середины сентября, мы, нагружённые сухими и маринованными грибами, мочёными и варёными ягодами, вернулись на Пантелеймоновскую.

Теперь, с сентября, мы начали нашу новую совместную питерскую жизнь. За лето мы крепко сблизились и сдружились. Сойдясь с Александром Степановичем без любви или увлечения в принятом значении этих слов, желая только найти в нём защитника и друга, я почувствовала, что начинаю его любить, что он становится мне дорог, и видела, что он с каждым днём всё больше дорожит мной. Токсово связало нас накрепко и навсегда. Оттого дни, проведённые там, всегда вспоминались нами с особой нежностью и любовью.

... Итак, началась жизнь на Пантелеймоновской. В комнате была печь. Но в те суровые времена дрова и уголь были драгоценностью. Денег у нас не было, но выручал всё тот же академический паёк. Первое, что мы купили, это крошечную хорошенькую голубую кафельную «буржуйку», продырявили стену печи, установили печурку и стали добывать топливо. Сначала у мальчишек, промышлявших ловлей плывущих по Неве брёвен, мы обменяли на дрова кое-какие продукты, распилили дрова, раскололи на кухне и зажгли.

Однако скоро увидели, что на одно лишь отопление нам не хватит целого пайка, и стали по примеру многих петроградцев ходить за дровами в полуразваленные дома. Добыли пилу-ножовку. Я обычно стояла на страже, так как на звук пилы в такие дома часто заходила милиция, штрафовала, а иногда даже сажала в тюрьму. Александр Степанович выпиливал кусок балки побольше или снимал уцелевшую дверь, раму окна, и всё это мы разделывали у себя на кухне.

Однажды, выйди с добычей из такого дома, мы попались. Александр Степанович нёс на плече хорошую дверь, я — ножовку и подобранные там щепки. Навстречу милиционер. «Вы откуда?» — спрашивает.

У меня колени задрожали, а Александр Степанович так спокойно, спокойно:

— Да вот, товарищ, сейчас на Мойке обменяли эту дверь у каких-то мальчишек на хлеб, и сам не рад — еле несу, а живу тут рядом, на Пантелеймоновской.

— А не из этого дома? — показывает милиционер на дом, из которого мы вышли (дом, должно быть, находился в районе его наблюдения).

— Ну, что вы, у нас же и силы на это нет!

— Ладно, идите, и только лучше не меняйте хлеб на двери, могут не поверить.

Милиционер, видимо, был хороший парень.

Около «буржуечки» мы проводили почти всё своё время, — в других углах комнаты было холодно. На полу около неё и спали. Ели сравнительно прилично. Были, во всяком случае, всегда сыты. Но к концу зимы у Александра Степановича от употребления авитаминозной пищи и житья в тёмной комнате, где с утра до ночи горел электрический свет, начался фурункулёз, от которого он избавился только весной.

Летом, в Токсове, Грин неоднократно начинал первый в своей жизни роман — «Алголь — звезда двойная». Ему нравилась легенда об одной красивой звезде и её неизменном спутнике. Но роман ему не давался. Тогда он мне ещё ничего не читал, а сидел, курил, думал, писал. Иногда говорил. «Не удаётся сюжет, опять всё выбросил».

Осенью, в Петрограде, Александр Степанович как-то попросил нарезать ему небольшие длинные листки бумаги и сказал, что хочет на них записывать всё, что ему придёт в голову относительно нового романа. Эти листки я должна собирать и хранить, а он посмотрит, что из этого выйдет. Раньше он так не делал, почти всё держал в голове. Я чувствовала себя ученицей, которая должна что-то сделать на «отлично», — складывала листки в специально сделанную для них папочку. Должно быть, в ноябре 1921 года Александр Степанович сказал мне:

— «Алголь» мой умер, но наклёвывается у меня новый сюжет. Если хватит сил и уменья, знатно должно получиться.

Два дня Александр Степанович лежал в постели. Вскочил очередной фурункул, и он не мог ни ходить, ни сидеть. Лёжа, он усердно писал, забрав у меня все четвертушки.

Пришёл не помню кто; кто-то из литературных знакомых. Спрашивает — почему Александр Степанович лежит?

— Ишиас разыгрался, — отвечает Александр Степанович.

— А что такое пишете? Интересно. Может быть, почитаете?

Не любил Александр Степанович таких вопросов, мрачновато ответил:

— Э, пустяки, так, от нечего делать бумагу мараю.

И замолчал, стал неразговорчив.

Гость посидел, посидел и ушёл.

— Не люблю этого пустого залезанья в чужую душу. Словно писатель — магазинная витрина, — пяль всё наружу!

... Я же ни о чём его не спрашивала, решив про себя, что, как бы ни было мне интересно, буду ждать, когда он сам мне что-либо скажет. Так и случилось. Ещё несколько дней прошло, и Александр Степанович раз вечерком, сидя около «буржуйки», говорит мне:

— Хочется тебе послушать, что я написал за эти дни? А не хочешь — говори прямо. Натяжек у нас не должно быть. Но вижу, плут, что хочешь. Слушай внимательно и учись. Я тебя как на уроке буду спрашивать.

И он прочёл мне впервые начало «Блистающего мира».

Чтение взволновало меня. До замужества я читала очень много, но безалаберно. В душе больше всего любила сказку о крошечной принцессе, плывущей по лесному ручью в лепестке от розы. Любила и стыдилась этого.

Теперь, слушая Александра Степановича, краснея от волнения, от того, что он, доверив, открывал мне своё таинственное, я почувствовала такую же нежность и благодарность, как некогда, читая ту сказку.

Это было моё крещение в жёны писателя.

Однажды Александр Степанович дал мне задачу — придумать для героини «Блистающего мира» имя лёгкое, изящное и простое. Два дня я была сама не своя. Сотни имён вереницей проходили перед моими глазами, и ни одно не подходило к тому, о чём думалось. Иногда нерешительно, чувствуя неправильность предлагаемого, я говорила Александру Степановичу то или другое имя. Он только отрицательно мотал головой. В один из вечеров Александр Степанович читал мне киплинговского «Рики-тики-тави». Окончилось чтение, и я, ещё под впечатлением прочитанного, ходила, хозяйничая, вокруг печурки и напевала про себя «рики-тики-тави» — и неожиданно закончилось само собой, «рики-тики-тави-тум!»

И так в голову и ударило: Тави Тум, Тави Тум — да ведь это же имя!

Как из пушки выпалила:

— Сашенька! Тави Тум!

Он рассмеялся, видя моё волнение, и тоже радостно сказал:

— Вот это хорошо, Тави Тум — то, что подходит совершенно.

Так родилась Тави Тум...

(«Из записок об А.С. Грине», Н.Н. Грин)

Источники:

http://grinworld.org/memories/memories_15_05.htm

https://footyclub.ru/sport-i-fitnes/aleksandr-grin---biografiya-informaciya-lichnaya-zhizn-istoriya-lyubvi/