Наследие Николая Фёдоровича Фёдорова (1828-1903), сложного и противоречивого мыслителя-утописта, долго оставалось в тени. Вместе с тем скромный библиотекарь Румянцевского музея был создателем философского учения, привлекшего внимание ряда замечательных представителей отечественной культуры. Так, например, Фёдор Достоевский писал о фёдоровских идеях, что он их «прочёл как бы за свои». Лев Толстой «чувствовал себя в силах защитить их». Горький  высоко оценивал личность Фёдорова, называл его «замечательным», «своеобразным мыслителем»; о Николае Фёдорове довольно часто заходила речь в переписке Горького (в конце 1920-х годов) с Михаилом Пришвиным и Ольгой Форш. В своих публицистических выступлениях Горький, приветствуя фёдоровский проект «регуляции природы», близкий, по его мнению, социалистическому пафосу «подчинения всех энергий природы интересам трудовой массы», высказывает убеждение в возможности безграничного развития человечества и, в частности, достижения бессмертия.

… Пристальный интерес к личности и идеям Фёдорова у многих значительных деятелей русской и советской культуры вызывался тем, что автора «Философии общего дела» воспринимали как своеобразного мыслителя, наследие которого наряду с идеалистическими положениями и религиозно-христианскими мотивами содержало ряд плодотворных научных идей (мысли о земно-космической взаимосвязи явлений, управляемой эволюции и др., перекликавшиеся с идеями, получившими научное развитие в трудах Циолковского, Вернадского, Чижевского). Константин Циолковский был лично знаком с Фёдоровым; на протяжении трёх лет, с 1873 по 1876 год, Фёдоров руководил самообразованием будущего «отца русской космонавтики». В своих воспоминаниях, написанных незадолго до смерти, среди немногих знаменательных событий своей жизни Циолковский отмечает встречу с Фёдоровым: «В Чертковской библиотеке я однажды познакомился с одним из служащих. Он давал мне запрещённые книги. Потом оказалось, что это известный аскет Фёдоров, друг Толстого, изумительный философ и скромник. Фёдоров раздавал всё своё крохотное жалованье беднякам. Теперь я понимаю, что и меня он  хотел сделать своим пенсионером». Сам Циолковский ничего не говорил о влиянии на него идей Фёдорова. Однако можно утверждать, что в «Философии общего дела» в противоречивой системе взглядов были предвосхищены некоторые собственно научно-технические проекты Циолковского (выход человечества в космос, освоение колоссального космического пространства, регуляция природных стихий)…

… Личность Фёдорова на всех производила особенное впечатление: она казалась совершенно уникальной, её невозможно было свести ни к одному, даже самому редкому человеческому типу, будь то «учитель жизни» или аскет. «Так он был своеобразен во всём, так ничем не напоминал обыкновенных людей, что при встрече и знакомстве с ним поневоле становились в тупик люди, особенно выдающиеся и особенно оригинальные. Николай Фёдорович поражал в этом отношении и всех простых смертных, и даже таких, например, оригиналов, как граф Л. Н. Толстой или В.С. Соловьёв. Всё в нём было своё, и ни в чём он не походил на рядового смертного, начиная с внешности, продолжая привычками и приёмами жизни и оканчивая мировоззрением», — писал о Фёдорове близко его знавший коллега, впоследствии известный книговед.

«Музей, его смысл и назначение»

 («Статьи об искусстве», том II «Философии общего дела»):

«… Хотя братьями уже рождаемся мы, но для сохранения и ещё более для восстановления братства, для устранения причин, разрушающих братское чувство, нужно знание, управление естественною, рождающею силой, нужно взаимознание. Братство, как и жизнь, есть дар рождения; но для восстановления, как и для сохранения  того и другого, нужен труд;  так что  братство и бессмертие могут быть результатом только труда. Известно, как легко братская любовь переходит в братскую ненависть; и последняя может быть даже сильнее первой. Самые ожесточённые войны ведутся между народами, наиболее близкими по родству, по крови, а междоусобные войны – наиболее ожесточённые.  Слушая проповеди о братстве, люди умиляются, плачут, а между тем продолжают жить по-прежнему; некоторые раздают своё имущество, идут на казнь, и даже многие готовы сделать то же самое; а между тем тот же порядок, та же рознь, и даже ещё несравненно худшая, продолжают господствовать. Как же не задаться вопросом о причинах такого явления?.. Человечество, можно сказать, постоянно оплакивает свою рознь, а между тем ни одна секта не прожила и нескольких дней в братском согласии; даже сами проповедники братства не могли удержаться от ссоры. Для осуществления братства нужна вся наука, т.е. организованная совокупность умственных усилий всех людей. Братство состоит не из одного только чувства братского, но и из братского знания (взаимознания) и из братского действия – воскрешения. Сделать из исследования причин небратского состояния предмет знания всего рода человеческого, из восстановления братства – задачу искусства – значит поставить истинную цель всей жизни.

Исследование причин розни делает ненужными соборы, созываемые для споров о примирении. Догматические и обрядовые прения если бы и могли привести к миру, то лишь к такому, который не исключает ни вражды, ни войны между единоверными народами, а следовательно, не имеет и значения. В таких спорах особенно ясно выражается необходимость исследования истинных, действительных причин вражды, ибо предметы исключительно так называемых религиозных споров (например, об исхождении Святого Духа, о перстосложении и т.п.) сами по себе не объясняют вражды. Нынешний ум настолько, по-видимому, созрел, что трудно становится понять, как могут ещё продолжаться споры между философскими школами, между спиритуалистами, например, и материалистами, между идеалистами и эмпириками. Не трудно, по-видимому, было бы согласиться, что каждая из этих школ имеет свои причины существования. То же самое нужно сказать и о политических спорах, например, между партиями аристократической и демократической: спор между ними может продолжаться до бесконечности, так как каждая из них имеет свои причины существования и ни одна из них не заключает в себе полного блага, как и ни одна из философских школ не заключает в себе полной истины. Только родство (братство) исключает и аристократизм, и демократизм, а воскрешение (отечество) соединяет спиритуализм и идеализм с эмпиризмом и материализмом. Партиям всякого рода не достаёт исторической почвы, чтобы понять своё ложное положение. Музей же, как создание истории, и притом истории, для коей факт борьбы – не святыня, не идол, для коей, напротив, примирение борющихся составляет задачу и проект, — такой музей соответствует потребности всевозможных партий, заключающейся в том, чтобы понять своё ложное положение, примириться и таким образом устранить разделение на партии, окончить рознь и борьбу, ведущие к страданию и смерти…»