Эрве Базен: «Встань и иди» (отрывок из романа)

… Передо мной сидела мадемуазель Кальен, особа неопределённого возраста, в чёрном костюме, перчатках, шляпке мышиного цвета, с портфелем из чешуйчатой фибры под мышкой. Сидела в позе, свойственной людям, для которых благотворительные визиты — профессия: довольствуясь самым краешком стула, только касаясь его, уже готовая бежать к другому стулу, по другому адресу. Я говорю об этом со знанием дела! Тот, кому выпало быть инвалидом, имеет возможность повидать благотворителей всех сортов. Подобно тому как существует тип мясника или молочницы, существует и общепринятый тип милосердной дамы.

Матильды нет — её неожиданно вызвали по срочному делу к клиенту, — и мадемуазель Кальен вот уже четверть часа изрекает избитые фразы утешений, журча, словно ручеёк с тепловатой, непригодной для питья водой. Я, как обычно, заняла оборонительную позицию, уйдя в свою неблагодарность, и, не произнося ни слова, вежливо киваю головой, снова и снова поражаясь тому, как жалость, тягостная даже тогда, когда её проявляют близкие люди, становится совершенно невыносимой, когда её не оправдывают дружба или родство.

— Значит, вы и в самом деле отказываетесь от моего кота? Но ведь кот — идеальный компаньон для хронического больного: верный, малоподвижный, привязчивый. Раньше этот кот жил у восьмидесятилетней старушки, больной раком, которую мы вынуждены были отправить в приют для неизлечимых.

Кот восьмидесятилетней старухи и малоподвижный! Кот по мерке для паралитика. Одним выстрелом убить трёх зайцев: спасено котов — один, успокоено неизлечимых больных — одна, щедро одарено Констанций — одна! Моя покровительница продолжала настаивать:

— Очень красивый кот, знаете, очень нежный, очень чистоплотный и очень хорошего здоровья…

Шутка достаточно затянулась. Наконец я открыла рот:

— Нет, благодарю вас. Будь ваш кот гадкий или паршивый, он ещё мог бы меня заинтересовать. Но на кота-совершенство легко найдётся желающий. Он во мне не нуждается.

Мадемуазель Кальен казалась сбитой с толку. «Он во мне не нуждается…» Эта девчонка путает роли, испытывает натренированное терпение.

— Тогда, может быть, я принесу вам книги? У нас есть хорошие романы и несколько отличных пособий для самообразования, которые были бы вам небесполезны. Вы много читаете?

— Не очень. Четыре-пять книг в год. Это почти всё, что стоит читать. Современная литература занимается проблемами, которые кажутся мне или скучными, или надуманными. Что касается трудов, предназначенных специально для инвалидов, то я никогда не беру их в руки… Пускай любитель дынь читает «Маленький садовод», а холодный сапожник — «Сапожное ремесло во Франции»… Но паралич не профессия. И ещё меньше любительское занятие, ручаюсь вам. Напоминания о моём состоянии мне не нужны: я слишком хорошо помню о нём и без того.

Мадемуазель Кальен вздрагивает. Серые перчатки нервничают. Раздуваются крылья учуявшего бунт носа. Но ведь твёрдость — не правда ли? — тоже может стать одной из форм сочувствия.

— Вы себя знаете, но не принимаете. А между тем вам было бы легче…

Увы! Меткие ответы — мой худший порок.

— Конечно, легче. Но я не люблю того, что легко. И я спрашиваю себя: почему от инвалидов и бедняков всегда требуют, чтобы они принимали своё положение, а не забывали о нём?

— Принять себя — значит заслужить право быть собой.

— Велика заслуга поддакивать всему, что нас принижает!

— Не надо громких фраз.

К счастью, я сумела удержаться от резкости: «А вы увольте меня от фраз банальных», — в конце концов эта особа желала мне добра и не заслужила такого отношения. Мадемуазель Кальен, запыхавшись от долгой перепалки, к которой её отнюдь не подготовили вкрадчивые благословения и хныканье обычной её клиентуры, опустила веки с видом обескураженной святой. Готовясь уйти, она проверила, все ли пуговицы застёгнуты. Но деликатность удержала и её тоже.

— Послушайте, дитя моё, меня послали сюда, чтобы вам помочь. По крайней мере, я так полагала. Чудес мы не творим, но иногда облегчаем людям жизнь. Если вам что-нибудь надо, скажите.

— Мне ничего не надо.

Смягчившись (несмотря на это «дитя моё»), испытывая некоторое смущение и понимая, что совесть моя не совсем чиста, я постаралась сделать свой отказ менее категоричным:

— Конечно, после смерти моего отца наше материальное положение изменилось. Но тётя сумела достать пишущую машинку и ротатор, и они дают нам средства к существованию. Кроме того, я получаю небольшое пособие по инвалидности. Маленькая квартирная плата, немного изворотливости и скромный рацион одиноких женщин…

Ответная реакция как нельзя лучше: моя посетительница уселась на стуле более основательно. Наши улыбки встретились. «Хорошо, что я осталась», — призналась одна. «О да! — говорила вторая. — Уйди вы на секунду раньше, моя храбрая барышня, и ваше уважение было бы для меня потеряно. Поймите этот дрянной характер, к которому совершенно не подступишься с вашими речами-отмычками. Чтобы меня приручить, надо говорить со мной на моём языке». Вдруг мадемуазель Кальен сощурила один глаз, словно прицеливаясь.

— Вы живёте не одна. Не будьте чересчур бескорыстной.

Эта нескладёха попала в самую точку! Ничто и никогда не смущало мою душу так, как самопожертвование Матильды. Явно воодушевлённая своим успехом, мадемуазель Кальен продолжала наступление.

— Я вам ничего не приношу, это решено. Но позвольте мне что-нибудь с собой унести. Чуточку вашего доверия…

Как легко меня этим подкупить! Я почувствовала, что моя скованность проходит. Поколебавшись с секунду, я бросилась в словесные хитросплетения так же решительно, как раньше — в волны Марны:

— Пожалуйста! Так вот: единственный способ помочь мне — это указать, как я могу ещё оставаться сама собой.

Продолжительное молчание… Уполномоченная по социальной помощи покачивала головой со взволнованным (или скептическим?) видом. А я по своей гадкой привычке комментировала про себя её поведение. В чём же дело? Что вас удивляет, мадемуазель? Ведь вы так утомлены всем этим, так всё знаете заранее, вся эта болтология должна быть вам уже знакома. Наверное, она навязла у вас в зубах ещё тогда, когда вы были помоложе, когда ваше призвание служить людям ещё не заглушила рутина службы… Понимаю… Вас ошеломило, что подобные претензии могли возникнуть у колченогой девицы, которой уже трудно обслуживать даже себя. Но вспомните последние филантропические лозунги, рассчитанные на людей обидчивых: «Дарующий всегда платит долг!» (немножко переборщили, верно?). Или: «Благотворительность — только кружка для пожертвований». Или вот ещё: «Помогите тем, кто вам помогает!» — формула, которой руководствуюсь сейчас я сама.

— Я думаю, вы и без того помогаете своей тёте, — наконец осторожно произнесла мадемуазель Кальен, указывая подбородком на пишущую машинку.

Деликатный вызов: прежде всего, девочка моя, есть гражданский долг. «Куча скучных дел», — как сказал юморист. К этому можно добавить: дел, которых, как правило, хватает, чтобы опустились руки даже у людей здоровых. Но, по мнению Матильды, мой гражданский долг состоит в том, чтобы его вовсе не иметь: ведь я инвалид, страдающий тяжелым физическим недугом. Ах, как бы всё это выразить, не впадая в назидательный, ханжеский или наивный тон — три ненавистных мне стиля? Бывало, сетуя на то, что она называла «политикой каштана», директриса курсов Севиньи жалобно вздыхала: «Нынешняя молодёжь! Она стыдится своих добрых чувств, выпускает колючки, иронизирует, делает вид, что насмехается над людьми и над собой. Я теперь просто не знаю, как к ней подступиться». Но уж мадемуазель Кальен наверняка знала, что не следует трогать скорлупу каштана до того, как она лопнет сама.

— Я хорошо понимаю, что, ничего у вас не прося, я прошу слишком многого. Извините меня за то, что я столь требовательна.

— Ну что вы! — простодушно ответила моя визитёрша.

Потом, изобразив на лице кривую улыбку, призналась:

— По счастью, с этим приходится сталкиваться не каждый день.

Добрый знак. Она не напустила на себя ни важности, ни испуга, ни даже таинственности, маскирующей неодобрение. Как неблагоразумно судить о человеке слишком поспешно! Люди, которых вы считали бесцветными, обладают даром хамелеона. Поняв, что я собой представляю, мадемуазель Кальен изменила выражение лица, приладив новую маску — маску добродушия. Разумеется, добродушия серьёзного, но приправленного щепоткой иронии, которая делает эту серьёзность выносимой. Покачивая шляпкой, она шутливо философствовала:

— Вот вам и ваши добрые чувства! Они и чуть-чуть горьки… и чуть-чуть навязчивы… и вдохновлены не столько любовью к ближнему, сколько любовью к самому себе. Но в конце концов в наш век, который их не жалует, это единственный способ добиться, чтобы они были приняты. Гордость выручает там, где святость уже не поможет. Да, но вот и я сама уже говорю громкие фразы… В принципе я одобряю всё и даже готова предложить вам работу. Только…

Складка губ углубилась, растянулась до ушей. Её «только» прозвучало протяжно, как звук органа, — водопроводные трубы успели исполнить за это время несколько тактов импровизации.

— Только, — повторила мадемуазель Кальен, — боюсь, что для начала я смогу предложить вам всего лишь скучное и невыигрышное дело.

Ещё бы! Тяжёлый труд, не сулящий славы, наверняка сразу отобьёт желание, если оно несерьёзно. Придумано неплохо. Мадемуазель Кальен продолжала:

— Всякие бумаги… Это вас не развлечёт. В круг наших обязанностей входит и канцелярская работа, которая отнимает у нас много сил, сокращая время, отводимое посещениям на дому. Так, например, мне предстоит разослать воззвание к щедрости коммерсантов. Пока отпечатаешь восковку, размножишь её в пятистах экземплярах, разложишь по конвертам… вот и половины рабочего дня как не бывало! Если, в ожидании лучшего…

— Я согласна.

Надо было не дать ей времени опомниться. Не позволить ей совершить оплошность — отслужить благодарственный молебен. Благодарность… благодарю покорно! Мне достаточно и того, что она оказалась в положении поставщика, явившегося предлагать услуги и уходящего уже в роли клиента.

— Я согласна. Доверьте мне это дело. Вам придётся только оставить для меня канцелярские принадлежности у консьержки. Через два дня письма будут готовы.

Мадемуазель Кальен поднялась со стула. Прощаясь, она непроизвольно протянула руку слишком высоко, как для благословения — видимо, такой жест уже вошел у неё в привычку. Но она тут же спохватилась, опустила руку и обменялась со мной корректным рукопожатием.

— Кстати, — добавила она, — я целыми днями в бегах. Но есть место и час, где и когда вы можете меня наверняка застать. Это Центр социального обеспечения Мэзон-Альфор, с десяти до одиннадцати утра. Он помещается в том же здании, что и городская библиотека, вход со стороны сквера. До свидания, Констанция. Нет, нет, не вставайте…

Но я уже встала, и мадемуазель Кальен не могла помешать мне проводить её до дверей…

Маргарита Серебрянская, председатель Общественного Союза «Совесть»:

— «… Теперь я насвистываю. Чуть слышно. И медленнее двигаю рычаги. Мне почему-то кажется, что, если я буду чересчур энергично работать ими, это вызовет подозрения у прохожих; правда, они встречаются всё реже и реже, а когда я спущусь по ступенькам за парапет, им и вовсе не будет меня видно. Да, спущусь по ступенькам. Чтобы плюхнуться в реку. В реку. В то, что называется рекой, то есть в бездонную пропасть. Это экстравагантно, это смешно. Неважно, что это может показаться экстравагантным. Хуже, если будет выглядеть смешно. Но что поделаешь, ведь выполнить это необходимо! Не в моих правилах сдаваться в последний момент, отступать от своих решений, хороши они или нет…»

Эрве Базен публикует роман «Встань и иди» в 1952 году, показывая в нём трагические последствия войны. Главная героиня — Констанция Орглез. В моём личном представлении — светловолосая, с короткой «мальчишеской» стрижкой, с голубыми, чуть прищуренными умными глазами, с тонким, «летящим» телосложением. Одновременно похожая на бабочку, соломинку и — стрелу.

Констанция была тяжело ранена во время бомбёжки, когда погибли её родители и был разрушен семейный дом. У неё оказался задетым спинной мозг, что приковало её к инвалидному креслу и постепенно убивало. Война убивает даже после того, как замолкли пушки… Своей книгой Базен призывает бороться против угрозы новой войны, и в этом смысле роман «Встань и иди» не потерял актуальности и в наши дни.

Но антивоенная направленность — только один из аспектов этого глубокого и сложного произведения. Прежде всего, как мне кажется, в нём развивается тема стойкости и мужества личности. Констанция Орглез сумела сохранить достоинство, волю к жизни, осталась человеком даже в труднейшей жизненной ситуации.

Когда-то, ещё в школьные годы, она выбрала девизом для своего сочинения слова Антуана де Сент-Экзюпери: «Правдой для человека является то, что делает его человеком». Наверно, эту цитату можно было бы поставить в качестве эпиграфа к роману Базена, продолжающего традиции лучших писателей-гуманистов.

Символический смысл обретает само заглавие — «Встань и иди». Для Констанции это означает стремление не дать себя сломить выпавшим на её долю несчастьям. И всё, что она делает, раскрывает её незаурядную волю. Она каждую минуту преодолевает своё мучительное, болезненное состояние. Она ведёт себя так, как будто у неё нет тяжёлого недуга: плавает в Сене, несмотря на сильную боль, находит силы выстоять целый час на изувеченных ногах без костылей, соревнуется в скорости с автомобилем, мчась на своей инвалидной коляске по проезжей части, и от души радуется, когда раздражённый велосипедист принимает её поведение за розыгрыш и кричит ей вслед: «Всё ясно! Разъезжаем в коляске папы-инвалида!..»

Однако этим нежеланием поддаваться физической немощи не исчерпывается богатый человеческий потенциал, воплощённый в образе Констанции. Базен наделяет свою героиню потребностью в активном действии, а главное, в стремлении вливаться в окружающую жизнь, а не отрешаться от неё, замыкаясь лишь на собственных страданиях. Констанция не может спокойно и равнодушно видеть, как люди вокруг неё заняты только одним — лихорадочным эгоистическим построением своего личного маленького благополучия, ведут пустую, бессодержательную жизнь, размениваясь на всякие мелочи. Она всерьёз мечтает о «братстве людей». Ей хочется разбудить их активность, человечность, вызвать искренний интерес друг к другу, заставить думать не только о самих себе, но и об окружающих.

И Констанция пытается хоть чем-то помочь кому может.

Всё начинается с приглашения на встречу выпускников, однажды прочитанного Констанцией: «С большим опозданием возобновляя прерванную войной традицию, мы организуем во второе воскресенье ноября вечер встречи бывших учеников лицея. В соответствии с нашим обычаем особо приглашаются лица, окончившие лицей десять лет тому назад, то есть выпускники тридцать восьмого года. Воспользовавшись этой встречей, мы также возобновим работу общества дружбы и выпуск его ежеквартального бюллетеня…»

«Общество дружбы»… Констанция помнит период учёбы в лицее как счастливое время бронзовых чернильниц, лакированных пеналов, толкотни и беготни по переходам метро. Время быстрых решений и прекрасных иллюзий… Она мечтала стать лётчицей. Этому уже не бывать. Но… Почему бы не помочь воплотиться чьей-то другой мечте? Почему бы кому-то незнакомому, с её помощью, не встать попрочнее на свои здоровые ноги?..

С этой целью Констанция организует то, что она сама иронически называет «Общество взаимной помощи», и активно вмешивается в судьбы друзей и знакомых. Не сказать, чтобы дело пошло без сучка, без задоринки… Хотя ей и удаётся оказать некоторым реальную помощь, всё же по ходу действия выясняется, что маленькие победы Констанции ничего существенного не изменили в жизни её подопечных. Более того, некоторые даже окончились неудачей. А главное — в том, что все эти люди, которым она помогала, так и остались разобщёнными и замкнутыми в своих узкоэгоистических интересах. «Братства людей» не получилось. Виновно в этом, по мнению Эрве Базена, набирающее силу общество потребления, которое исподволь калечит живые души, заражает их не только мещанским потребительством, но и мещанским индивидуализмом, разъединяет на основе принципа «каждый за себя». И, конечно же, усилий Констанции недостаточно, чтобы на корню изменить существующий порядок вещей. Она не может излечить общественный недуг — так же, как не может избавиться от своей болезни. Но для автора главное — не результат поступков его героини, а проявление в них активной жизненной позиции, непримиримости стойкого духа, непокорности тяжёлой судьбе.

В образе Констанции Базен воплотил свою веру в человека, в его духовную силу, в его способность сохранить высокие человеческие качества в обесчеловеченной среде. Это произведение о победе Человека (даже в его поражении!) является своего рода гуманистическим манифестом писателя.

Автор доказывает, что можно творить добро, думать о своём ближнем, помогать другим людям даже не во имя бога или христианской морали, а во имя и ради Человека. Констанция в своём внутреннем мире не опирается на религию, которая веками служила многим духовной и моральной поддержкой. После войны религия словно замерла, католическая и протестантская церковь утратила своё былое влияние на умы людей. Даже умирая, Констанция не принимает бога, гонит прочь священника.

Когда Констанцию спрашивали, «куда она вербует людей», «во имя кого она действует» и «какие блага сулит она людям, увлекая за собой исключительно ради выгод её Дела», она отвечала на это в своём дневнике: «Да во имя меня самой, чёрт побери! Во имя меня самой, какой бы слабой и одинокой я ни была». «Ради чьей выгоды?» Разумеется ради выгоды каждого в отдельности… Неужели обязательно призывать на выручку политику и прописную философию? Эрве Базен отвергает религиозные подпорки и обветшалые, уже недейственные философско-этические установки, стремясь доказать, что сила и величие человека — в самом человеке. «Я не отступлю. Ведь я могу ещё претендовать лишь на одно — на силу человека», — говорит Констанция Орглез. Безусловно, эта философия героини, при всём её благородном, гуманистическом пафосе слишком абстрактна, расплывчата, недостаточно эффективна, потому что не зовёт к определённой цели, не ведёт к коренным социальным изменениям, без которых все порывы героических натур типа Констанции оказываются практически бесплодными. Но, несмотря на идейную неопределённость, роман «Встань и иди» противостоит декадентской литературе. Хотя судьба героини глубоко трагична, автор всё равно верит в огромные возможности человека, утверждает его духовную красоту и нравственную силу, вместо того чтобы показывать его в смятенном состоянии в виде жалкого существа, брошенного в грязный поток враждебного и страшного бытия. Даже инвалид, физически слабая, умирающая девушка, сохранившая в себе подлинно человеческие качества, оказывается сильнее, мужественнее, активнее здоровых, но нищих духом людей.

«Встань и иди» — это своеобразное повествование о «настоящем человеке» в мире «ненастоящих людей». Недаром Эрве Базен не раз говорил, что Констанция — это самый любимый его персонаж из всех, что он когда-либо создал. «Чёртова параличка!» — кричал ей вслед рассерженный велосипедист, которого она обгоняла на шоссе, сидя в своей инвалидной коляске. Так и кажется: сейчас лихая девчонка встанет и пойдёт…

Источник:

https://www.e-reading.club/chapter.php/3859/8/Bazen_-_Vstan%27_i_idi.html

«Встань и иди», Эрве Базен, М., 1983 г. (предисловие Ю. Уварова)