... Никогда не забыть мне первого школьного дня. А сколько волнений было до него...

В доме всё чаще и чаще велись разговоры о том, что скоро мне в школу. До начала занятий оставалось не так уж много времени. Кто же теперь будет смотреть за детьми? Мать это очень беспокоило. Наверное, и Марипат не меньше переживала, ведь и у неё был малыш, но виду не показывала.

Однажды мама решительно заявила, что пойдёт к председателю.

— Он же знает, — говорила она, надевая своё выходное платье, — что некому у нас больше смотреть за детьми. Пусть хоть невестке разрешит сидеть дома.

Я давно решила, коль уж пойду в школу, учиться буду только на пятёрки. Но если мне будут мешать, если вместо уроков придётся смотреть за детьми, то плакали тогда мои пятёрки. А я хотела учиться не хуже брата моей подружки Байрамбийке, который уже перешёл в третий класс. Он читает без запинки, я сама слышала. Наверное, и с закрытыми глазами сможет. Его фотография на доске Почёта висит перед школой. На ней все лучшие ученики красуются. Может, и мою фотографию повесят, там ещё есть место, я видела. И Инжибийке тогда просто лопнет от зависти. Она всегда старается ни в чём от меня не отстать, а тут пусть попробует-ка... И так мне стало жалко себя, что свет показался не мил. Ну, какая тут учёба, если ни читать, ни писать...

Мне захотелось помечтать в одиночестве, и я побежала к речке. И пока шла по нашей длинной улице, видела, что в каждом дворе кипит работа. Все что-то делают, хлопочут, суетятся. В одном из дворов, несмотря на полуденный зной, разожгли печь и собирались сажать в неё хлебы, в другом мыли шерсть, чтобы сшить тёплые одеяла и связать носки, в третьем штукатурили стены, в четвёртом лепили кизяки. Все были чем-то заняты. Никто не сидел без дела. «У всех свои заботы, — подумала я. — Люди не могут беззаботно дремать, как наш щенок Алабай. Нечего и мне горевать. — Я вздохнула, но уже без досады: — Что ж, придётся и учиться, и детей нянчить...»

Мама на целых два дня отпросилась с работы, чтобы подготовить меня к школе.

Перво-наперво она сшила мне два платья. Одно из яркого цветастого ситца, лёгкое, с короткими рукавами-фонариками и с поясочком. Я надела его и стала похожа на нарядную пёструю бабочку с нашего огорода... А второе из тяжёлого коричневого атласа, который блестел и переливался, как шкура змеи на солнышке, и было оно совсем не такое, как ситцевое, — с длинными рукавами, с воротничком, юбка в складку. Я ещё ни разу в жизни не надевала платья из такого дорогого материала. В нём я показалась себе какой-то очень взрослой.

Мама шила быстро и хорошо, об этом с восхищением говорили все соседи. Платья мои вышли на редкость удачными, вот только длинноватыми были. Как ни упрашивала я маму хоть немного их укоротить, она не соглашалась и стояла на своём: дескать, атлас и ситец после стирки сильно садятся, и потому не стоит торопиться. Я перестала спорить, а про себя подумала: «Придётся поскорее их испачкать, чтобы постирать на следующий день...» Мама же — я это поняла гораздо позже — думала совсем о другом, для неё важно было, чтобы платья эти служили мне не один год, вот и сшила она мне, как говорят, на вырост. Марипат и соседка, случайно забежавшая на минутку, увидев на мне атласное платье, дружно щёлкали языками и в один голос утверждали, что платье сидит просто прекрасно, будто я слепая и не вижу, что длинное оно. Длинное!..

Внезапно откуда-то со скакалкой появилась Инжибийке. Слушала она, слушала, как расхваливают моё платье, окинула меня с головы до ног презрительным взглядом и выпалила:

— Фи-и-и, на старуху стала похожа наша Айбийке! Смотри не запутайся в таком длинном подоле, а то упадёшь!

Мама строго глянула на неё и сказала:

— Если бы тебе сшили такое, с удовольствием бы носила!

— Больно нужно! Такое не надела бы.

Сказала, но глаза её невольно задержались на моём линялом ситцевом платьице, которое я только что сбросила с себя. Мама обронила уже, что оно достанется ей. Сестрёнке редко покупали новые вещи. Быстрым взглядом окинув и своё и моё платья, Инжибийке отвернулась к стенке. Обиделась.

«Ну что стоит маме хоть немного укоротить подол! А если и в самом деле после стирки сядет, Инжибийке будет носить. Не пропадёт же...» — с тоской думала я. Но добиваться своего, как младшая сестрёнка, я не умела, да и стеснялась. Не к лицу мне было кричать, плакать, как-никак — старшая.

На второй день мать взялась за шитьё сумки из разноцветных лоскутков. Я разглядывала эти лоскутки и вспоминала, что платье вот из этого голубого ситца с жёлтыми цветочками я носила года два назад, а теперь его носит сестрёнка; кусок синего бархата остался от маминого жакета. Жакет был очень красивый, она и сейчас надевает его только по праздникам или когда идёт к кому-нибудь в гости; а вот этот кусок тончайшего крепдешина — от нарядного платья Сакинат; кусок чёрного сатина — от шаровар Бегали...

Сумка получилась удачной — яркой и даже праздничной. Конечно, это не кожаный портфель, какой можно купить в городе. Ну и что же, зато те портфели одного цвета, чёрные или коричневые. И на них железные замки — тяжеленные, наверно. А на что эти замки, непонятно. Не деньги же носят ученики в портфелях... Нет, моя лёгонькая яркая сумка куда лучше! В нашем ауле испокон веку все ходили в школу с такими сумками и были довольны.

С внешней стороны сумки мама пришила два симпатичных кармашка. Один — для чернильницы, другой — для карандашей. А я прикинула и решила, что туда поместится ещё и кусок хлеба, а если не поместится, то карандашам будет не хуже и внутри сумки.

Когда к сумке были пришиты и ручки, мама, приподняв сумку, стала вертеть её так и этак, полюбовалась ею, затем, наконец, вручила мне. Я тут же принялась засовывать в неё давно приготовленные букварь, несколько тетрадей, ручку, простой карандаш, новенький, обвязанный кружевом носовой платок.

— Сейчас-то у тебя всё чистенькое, всё блестит, а через несколько дней каким это будет, интересно? — сказала мама, наблюдая за моими приготовлениями.

— И через несколько дней будет всё блестеть, если Инжибийке не испачкает. Она ведь непременно сунется сюда, — ответила я, заранее испытывая беспокойство за содержимое своей сумки.

Так оно и вышло.

Примчавшаяся с огорода с надкушенной помидориной в руке сестрёнка немедленно подбежала посмотреть, чем я занимаюсь. Я вскочила, прижала сумку к груди и закричала:

— Не подходи! У тебя руки грязные!

— Я только посмотрю, что ты туда положила! — настаивала Инжибийке, запихнув помидор в рот и вытирая руки о подол своего платья. — Вот, смотри, чистые!..

— Не подходи, не покажу!

Но Инжибийке вдруг прыгнула, как кошка, ухватилась за ручку и изо всех сил дёрнула сумку. Та упала на земляной пол, книги из неё вывалились, карандаши разлетелись в разные стороны. Не успела я опомниться, как Инжибийке исчезла за дверью.

— Ах ты негодная! Ну я тебе покажу! — крикнула вслед ей мать...

Приготовив всё необходимое для школы, мать решила привести в порядок и меня. Искупала, не торопясь расчесала волосы.

— Какие хорошие у тебя волосы. Прямо на зависть, только ухаживать за ними надо. Давай не будем больше подстригать, пусть растут себе на здоровье. Ведь косы — главное украшение девушки, — говорила мама задумчиво и почему-то вздыхала.

...Спустя десять лет, уже учась в городе и считая себя очень самостоятельной, я позабыла об этих маминых словах и, отдавая дань моде, отрезала косы. Лишилась я их в парикмахерской. Упали косы на грязный пол, а женщина-мастер, топчась вокруг меня, ступала прямо по ним. Увидев собственные волосы под чужими ногами, я невольно представила себе глаза моей матери и тут же пожалела о том, что совершила, но было поздно. И почему это сожаление не пришло ко мне минутой раньше?.. Как часто мы опаздываем всего лишь на минуту. На минуту, которая порой так многое решает в нашей дальнейшей судьбе.

...Расчесав волосы, мать занялась моими ногами. Всё лето я бегала босиком, пятки стали твёрдыми как камень, да и ступни были не лучше — сплошь покрыты цыпками да царапинами. Мать уже в который раз меняла воду в тазике и всё тёрла и тёрла ноги, а я от боли чуть не плакала. Потом мама смазала ранки жиром, остригла ногти и сурово сказала:

— Хватит бегать босиком. Вот тебе старые сандалии, а новые наденешь в школу.

Это меня очень огорчило. Я и представить себе не могла, как можно летом ходить в обуви. Ах, какое же это удовольствие бегать босиком, ощущая голыми ступнями землю, обжигать их в горячей пыли, а потом остужать в прохладной воде речки! Я попробовала возразить матери: ведь до школы или после занятий можно же походить и босиком. Она почему-то рассердилась и вдруг заявила, что девочек с грязными ногами в школу просто не берут. Пришлось согласиться.

И вот наступил долгожданный день.

Накануне я почти всю ночь не спала, боялась, что просплю, опоздаю в школу, и тогда меня не примут, отправят обратно. Поднялась чуть свет и вышла во двор. Смотрю, и мама уже встала, возится около печки, тесто для бавурсаков раскатывает.

— Сегодня же не праздник, зачем делаешь бавурсаки? — удивилась я.

А мама смеётся:

— Как же не праздник, если старшая сегодня пойдёт в школу? Это очень даже большой праздник!

Я растерялась. До этой минуты я считала, что всё, связанное со школой, радует только меня, а для мамы — это лишние заботы. От маминых слов я приободрилась. Как оперившийся утёнок, подошла к ней и принялась помогать. И, не переставая, говорила о школе: как буду учиться, с кем сяду за парту, с кем стану дружить. Мне казалось, что сегодня и дрова в печке горят веселее, и масло в чугунке шипит задорнее, и бавурсаки получаются более румяные, нежели всегда.

Из сарая вышла Марипат. Тоже, оказывается, встала раньше меня и успела уже подоить корову. Марипат заварила ароматный чай, заправила его свежими сливками.

Вот и Сакинат проснулась и тут же появилась во дворе. Она взяла веник, подмела перед домом, затем постелила широкую циновку, а на циновку положила, развернув, клеёнку. Мама принесла из дому конфеты и пряники, о существовании которых я и не подозревала. Клеёнку заставили всякими вкусными вещами — тут тебе и сметана, и сыр, и бавурсаки, и сладости.

Не заставил себя ждать и отец. Ради такого случая он принёс отборный виноград.

— Бери, доченька, это твой любимый... — сказал он, кладя сумку с виноградом мне на колени.

Сакинат взяла сумку, выложила крупный чёрный виноград на блюдо и помыла.

Мы сели завтракать. За чаем все только и говорили что о моей учёбе.

— Бедная Айбийке, — сказала мать, взглянув на отца. — Теперь ей будет ещё труднее. Ко всему прочему и учёба прибавилась. Двое малышей дома. Не знаю, что и придумать...

— Может, мне самому поговорить с председателем? Если бы Кендали остался в яслях, ей было бы полегче, — задумчиво проговорил отец, сдвинув набекрень кепку и почёсывая затылок. — Но ведь он подрос уже. Председателя тоже понять можно: ясли совсем маленькие, сколько женщин сейчас сидит из-за этого дома, а рабочих рук не хватает. Ладно, я попробую попросить за Кендали, — уже твёрдо сказал отец и посмотрел на меня.

В глазах его читалось: «Всё понимаю, доченька, мне очень хочется облегчить твоё положение. Но и ты пойми, колхоз наш ещё только становится на ноги... Вот когда разбогатеем...» Я тоже очень хорошо его понимала и терпеливо ждала того дня, когда наш колхоз наконец разбогатеет.

— В классе сиди тихо, старайся всё запоминать, умные ученики так делают, — наставляла меня Сакинат, она вообще любила давать советы. — Внимательно слушай учителя, тогда много чего узнаешь...

— А если кто-нибудь сзади ущипнёт? — спросила я, вспомнив, как кто-то из девочек рассказывал, что мальчишки во время уроков щиплются.

— Развернись и дай этому оболтусу по башке как следует, — быстро нашлась Сакинат.

Мать обернулась к ней и нахмурила брови. А мне сказала:

— Драться не смей. И никогда не ябедничай.

После завтрака отец, Янибек и Сакинат ушли на работу. А мама и Марипат сегодня не вышли в поле.

— Пока не проснулись малыши, позовём-ка на чай соседей, — сказала мама, подкладывая на поднос бавурсаков, и направилась к соседям, сначала к тем, что живут слева, потом к тем, что живут справа и напротив.

Марипат тем временем причесала меня, вплела в волосы красные ленты. После этого велела надеть новое ситцевое платье, а на ноги белые носки и новые коричневые сандалеты.

Я глянула в зеркало и не узнала себя. Когда я, одетая и немножко смущённая, вышла из дому, на циновке уже сидели соседки. От волнения я их даже не различила, чувствовала только, что все они смотрят на меня. Я и голоса своего не услышала, до того тихо поздоровалась.

— А ну-ка, поди сюда, Айбийке! — ласково позвала Каний, разглядывая меня, точно новую ткань на полке нашего магазина. Лицо моё полыхало, как и ленты в волосах.

— Не смущай девочку, — заступилась за меня другая соседка, Оразбийке. Она жила в доме напротив, на той стороне улицы; наши окна день и ночь смотрели друг на друга. Я не раз замечала, как Оразбийке в своё окно наблюдает за мной, когда я во дворе растапливаю печь, кормлю кур, подметаю, бегаю за детьми. От матери тоже не укрылось, что Оразбийке, у которой было несколько сыновей, присматривается ко мне, и, если вдруг я отказывалась идти по воду или собирать кизяк, она говорила: «Смотри, узнает Оразбийке и не возьмёт тебя в невестки!» Иногда мама посылала меня к Оразбийке одолжить соли или спичек, и это было для меня сущим наказанием. А мать, видя моё замешательство, шутила: «Чего ты стесняешься! Будущая свекровь только обрадуется, что ты пришла. Она ни в чём тебе не откажет...»

Я страшно сердилась и, чуть не плача, отвечала: «Не нужны мне её сыновья!»

И сейчас Оразбийке ласково оглядывала меня. Потом поднялась, подошла ко мне и накинула на мои плечи большой цветастый шёлковый платок. Такой дорогой подарок могли дарить только близкие люди. Женщины с удивлением посмотрели на Оразбийке, переглянулись между собой, но та не обратила на них внимания, вернулась и села на место.

Каний тоже развернула свёрток и положила мне на колени яркую ситцевую косынку. Соседка-старушка одарила меня синими носками и такой же синей лентой. А соседка Айшат протянула ситец на кофту и душистое мыло.

...Только много лет спустя, я поняла, что в этот праздничный для меня день они отдавали мне самое лучшее, что у них было...

— В добрый час, доченька. Пусть с первых же шагов сопутствует тебе удача, — улыбнулась Оразбийке.

Потом и все остальные высказали свои пожелания.

— Пусть знания пойдут тебе впрок, чтобы ты порадовала родителей своих и принесла пользу всему аулу!

— Расти послушной, умной! Уважай учителей!

— Дай бог посидеть нам на этом же месте в тот день, когда ты окончишь школу, порадоваться вместе с твоими родителями! Пусть дорога твоя из аула протянется в такие дали, где никто из нас не бывал.

Мама разлила всем горячего чаю.

А я тихо, сдавленным от волнения голосом, поблагодарила всех и удалилась в дом, чтобы ещё раз проверить, всё ли я положила в сумку. Вынула книги, тетради, карандаш, ручку, потрогала, полюбовалась и сложила обратно. Потом долго вертелась перед зеркалом. Оно висело на стене высоковато, и я могла видеть в нём себя только издали, а если приближалась, то маячила лишь голова. Я, словно невзначай, и в ладоши хлопала, и ногами топала, всё ждала, когда же сестрёнка проснётся. Не дождалась и стала будить её.

— Вставай, ну вставай же, сегодня у нас праздник! — затормошила я её; интересно, что она скажет, увидев меня в новом платье и с сумкой в руках?

— Какой ещё праздник?! — вскочила Инжибийке, протирая глаза; испугалась, не прозевала ли что-то интересное.

— Я в школу иду!

— Ну и что? — уставилась она на меня. Затем снова ткнулась головой в подушку.

И моего радостного настроения как не бывало. Понуро вернулась я к зеркалу, вгляделась в себя пристальнее и нашла, что платье на мне как платье, ничего особенного.

Я вышла из дома с опущенной головой. Мать разговаривала с соседками. Мне хотелось незаметно проскользнуть мимо них, но не получилось. Мама вскочила с циновки, быстро подошла, одёрнула на мне подол, поправила оборки. Она, конечно, перемену во мне заметила, однако выяснять ничего не стала.

— Очень к лицу тебе это платье, только подними выше голову, расправь плечи! Счастливого пути тебе, доченька!

На глазах у мамы заблестели слёзы, голос от волнения дрожал. Тогда мне невдомёк было, отчего она так разволновалась. Лишь много позже поняла я это. Война отняла у неё юность. И молодость её пролетела в сплошных заботах. Ей удалось закончить лишь начальную школу. И если бы не война, кто знает, может, мама пошла бы учиться дальше.

Я понимала, что сейчас мама нарушает обычай, хотя она всегда строго соблюдала их. Родители не должны при посторонних выказывать любовь к своим детям. Но мама ещё и погладила меня по голове своей загрубелой рукой. Вспоминая ныне мать, я не могу ясно представить себе её лицо, зато отчётливо вижу её обветренные, со вздутыми венами, тёмно-коричневые от загара руки: они всегда то в мыльной пене, то в тесте, то в золе, то в них мелькают спицы, то иголка.

Как в пасмурный день светлеет земля, стоит хоть на миг выглянуть из-за туч солнцу, так и настроение моё сразу поднялось. Соседки заулыбались. И я радостная выбежала со двора.

Школа находилась неподалёку. Через минуту-другую я была уже там. Девочки-первоклашки сидели во дворе школы на зелёной травке и громко разговаривали. Обсуждали, у кого какое платье, какие ленты, туфли. А те, что постарше, носились по двору как угорелые, кричали, смеялись. Вон как весело, оказывается, в школе.

Я подошла к девочкам. Но садиться не стала, чтобы не испачкать платье. Они умолкли и с любопытством разглядывали меня.

— Какая ты сегодня красивая! — воскликнула Байрамбийке. — Это тебе мама сшила, да?.. У нас никто шить не умеет, кроме бабушки, а у неё, бедной, глаза плохо видят.

Я опустилась около Байрамбийке на корточки, пощупала, как это делают взрослые, подол её платья, слегка потерев его между двумя пальцами. Платье, конечно, было сшито не ахти как, но мне не хотелось огорчать подружку.

— А кто же тебе сшил платье? — спросила я.

— Кошбийке, дочка наших соседей. Ей уже замуж пора, вот и учится шить.

— Ничего, неплохо сшила, — сказала я, а сама подумала: «Кто эту Кошбийке замуж-то возьмёт, такую неумейку?» Но тут вспомнила, что ни Сакинат наша, ни Марипат тоже не умеют шить. Зато вяжут здорово. Наверное, каждый человек что-нибудь да умеет. Не может же так быть, чтобы кто-то совсем ничего не умел. Вот и Кошбийке наверняка или вкусно готовит или красиво вышивает. Только ей не надо было браться за шитьё...

— Красивое у тебя платье! Ничуть не хуже, чем моё!

— Правда? — На лице Байрамбийке засветилась улыбка.

Вслед за мной и другие девочки стали наперебой расхваливать её платье. И мне было очень радостно, когда я увидела, что настроение у Байрамбийке заметно улучшилось. Потом мы принялись сравнивать наши сумки. Они мало чем отличались друг от друга, только лоскутки разные. Попытались определить, у кого лоскутки ярче и красивее, но из этого ничего не вышло. Каждая расхваливала свою сумку и не давала рта раскрыть другому. Тогда мы выложили на траву содержимое сумок и стали смотреть, у кого что есть. Кое у кого оказались даже цветные карандаши.

В это время кто-то радостно закричал:

— Наш учитель идёт, девочки!..

Мы вскочили с места, подхватили сумки.

К школе приближался высокий мужчина в сером костюме, худощавый, с густыми, седоватыми, слегка вьющимися волосами. Карие глаза его улыбались. Я и раньше не раз встречала его на улице и знала, что он учитель. И даже стала с ним здороваться ещё с прошлого года. Причём делала это так громко, боясь, что он не услышит, что прохожие оглядывались на меня. Отвечая на моё приветствие, учитель, как мне казалось, присматривался ко мне, а у меня от радости прямо-таки голова кружилась. Вечером я непременно докладывала всем, и в первую очередь Инжибийке, что со мной поздоровался учитель. Теперь он будет нас учить.

Я пробралась между девочками вперёд и, как старому знакомому, сказала:

— Здравствуйте, учитель!..

Из повести «Улица моего детства», Бийке Кулунчакова, 1986 г.

Источник:

https://coollib.com/b/370905/read