«… Хорошая книга всегда вызывала в Шурке необыкновенный подъём сил, ненасытную жажду деятельности, неодолимое желание самому испытать всё, о чём рассказывалось в книге, подражать во всём тому бесстрашному, доброму, умному человеку, который, точно взяв за руку, вёл его по страницам, как по тропе в гору. Они карабкались по камням выше и выше, срывались в пропасти, разбивались насмерть и снова оживали и ползли, выбирались из мрака бездны на свет, перепрыгивали через ущелья, одолевали скалы, жар, холод. В конце концов, когда они добирались до вершины, — смелый, умный и добрый человек внезапно исчезал, и Шурка оказывался один в избе, на лавке, поджав под себя ноги, или на ступеньке крыльца с книжкой, с последней прочитанной страницей, внизу которой было крупно написано „конец“, а то и ничего не написано.

Ему мучительно хотелось знать, что же там было дальше, но уже никто не отвечал, не беседовал с ним, не вёл его за руку вперёд. Всё хорошее, что он узнал, оставалось с ним навсегда, в его пылающей голове, в громко колотившемся сердце, но ему всего этого уже было мало…» («Открытие мира», В. Смирнов).

Маргарита Серебрянская, председатель Общественного Союза «Совесть»:

— Ещё Пруст писал в своём известном эссе «О чтении», что, может быть, и нет в детстве дней, проживаемых с такой полнотой, как те, когда ребёнок проводит время с любимой книгой: «Кто не вспомнит, подобно мне, этого чтения во время каникул, для которого мы одно за другим искали убежище во все часы дня, достаточно мирные и неприкосновенные, чтобы можно было уединиться с книгой…»

Так же, как Шурке из романа «Открытие мира», маленькому Марселю Прусту мучительно хотелось, чтобы у прочитанной книжной истории было продолжение, а если это невозможно, то — получить другие сведения обо всех героях, узнать что-нибудь об их последующих приключениях, быть уверенным, что «не напрасно полюбил он существа, никак не связанные с его жизнью, не напрасно вобрал в себя весь их мир и судьбу».

Повзрослевший Пруст, уже ступивший на стезю литературной деятельности, называет чтение детства «очаровательным», подчёркивая, что «воспоминание о нём должно остаться для каждого из нас благословенным». Он сам не ускользнул от колдовства сказок и приключенческих романов в ранние свои годы, но всё же это были только вьющиеся меж цветов окольные тропинки, ведущие к осмыслению неповторимого психологического акта, называемого Чтением.

В чём же заключается истинное предназначение книги, её главная воспитательная, развивающая роль?

О непреходящей ценности книг и полезности чтения в своё время рассуждали Мишель Монтень, Джон Мильтон, Вольтер, Анатоль Франс, Джон Рескин, Артур Конан Дойл, Джонатан Свифт и другие великие умы. Их мысли сходны по многим блистательным оттенкам; особенно выразительна общая настойчивость, с которой все эти авторы возвращаются к высокому значению книг и публичных библиотек. Резюмировать приведённые доводы можно довольно точными словами Декарта: «Чтение хороших книг подобно разговору с самыми порядочными людьми прошлых столетий, которые были их авторами». Действительно, чтение — это именно беседа с людьми, более мудрыми и интересными, чем те, с которыми нас сводит наша повседневность. Однако книгу, по сути, отличает сам способ общения: в противоположность живой беседе, мы вступаем в контакт с иной мыслью, оставаясь наедине с собой, то есть сохраняя всю силу своего интеллекта, которой спокойно наслаждаешься в одиночестве — и которая ощутимо рассеивается в живом эмоциональном разговоре.

Вступая в полемику с Джоном Рескином по поводу содержания его знаменитой лекции «Сокровища королей», Пруст подчёркивает, что Рескин, очевидно, и не стремился проникнуть в самую суть идеи чтения: «Он хотел только научить нас ценить чтение, рассказав нечто вроде прекрасного платоновского мифа, с простотой, присущей грекам, которые познакомили нас почти со всеми истинными идеями и предоставили нашим дотошным современникам заботу об их углублении. Но если я считаю чтение в его неповторимой сущности, в этом плодоносном чуде общения наедине с самим собой чем-то большим и иным, нежели Рескин, то не считаю всё же, несмотря на это, что можно признать за чтением ту решающую роль в нашей духовной жизни, которую будто отводит ему Рескин…»

Границы его роли зависят от природы его достоинств. А чтобы узнать, в чём заключаются достоинства, Пруст снова обращается к чтению детских лет. Мальчишкой он очень любил приключенческий роман «Капитан Фракасс» Теофиля Готье. И больше всего нравилась ему фраза, которая казалась самой прекрасной и оригинальной во всём произведении. Он просто не представлял себе, чтобы какой-нибудь другой автор мог написать нечто подобное. Но у него было чувство, что красота этой фразы созвучна некой великой премудрой действительности, малый кусочек которой Готье чуть-чуть приоткрывает в каждом томе. Поскольку Пруст думал, что Готье, без сомнения, знает её всю полностью, то стремился прочесть другие его книги, где все фразы будут прекрасны, как эта, и будут относиться к предмету, о котором желалось бы знать его мнение. «Смех вовсе не жесток по своей природе; он отличает человека от животного, и он, как это явствует из „Одиссеи“ Гомера — поэта греков, — достояние бессмертных и блаженных богов, чей вечный досуг заполнен олимпийским смехом».

Эта фраза опьяняла Пруста. Но ему хотелось, чтобы сказана она была не мимоходом, после скучного описания какого-то замка. Пусть бы автор писал так на протяжении всей истории и говорил бы с ним, читателем, о вещах, которые можно было бы помнить и над которыми размышлять, уже закрыв книгу. Пруст видел в Теофиле Готье мудрого обладателя истины, который может уверенно сказать, что следует думать о Шекспире, Софокле, Сократе и других носителях философской мысли. Мальчику особенно хотелось, чтобы Готье подсказал ему, как он быстрее постигнет истину: оставаясь или не оставаясь на второй год в шестом классе, став позже дипломатом или адвокатом кассационной палаты. Но едва красивая фраза кончалась, Готье принимался описывать стол, покрытый «таким слоем пыли, что на нём можно было бы писать буквы пальцами»!.. Это было слишком незначительно в глаза маленького читателя, чтобы остановить его внимание. И ему оставалось спрашивать себя, какие ещё книги, которые могли бы лучше удовлетворить его желания и поглубже познакомить с понравившейся мыслью, написал Готье…

Именно в этом и состоит одно из великих и чудесных свойств прекрасных книг, объясняющее нам роль чтения в нашей духовной жизни — роль, одновременно и важнейшую, и ограничивающую. То, что для автора именуется «выводом», для читателя должно являться «побуждением». Подсознательно мы очень хорошо чувствуем, что наша мудрость должна начинаться там, где она кончается у автора. Но нам хочется, чтобы автор дал нам готовые ответы, тогда как он может только пробудить в нас желания. И эти желания он может в нас пробудить, только заставляя созерцать высшую красоту, которой он смог достичь предельным усилием своего искусства.

Закон умственной оптики — закон счастливый и странный: то, что является последним словом мудрости авторов, предстаёт только как начало нашей собственной мудрости. Ведь именно в то мгновение, когда они сказали нам всё, что могли, нам кажется, будто они ещё ничего не сказали…

Мы ни от кого не можем получить истину в готовом виде и должны творить её сами. Прилагая все свои усилия, писатель может лишь частично приподнять для нас покров, мешающий нам проникнуться интересом к окружающему миру. «Взгляни! Учись видеть и разуметь!» — говорит поэт или прозаик. И в это самое мгновение он исчезает. Этим ценно чтение — и поэтому же его недостаточно. «Делать из приобщения к чтению особую науку значило бы придавать ему слишком большое значение», — утверждает Марсель Пруст.

Чтение стоит у порога духовной жизни, оно может ввести нас в неё, но оно её не составляет.

Разумеется, бывают патологические случаи духовного упадка, когда чтение может стать чем-то вроде лечебного средства, задача которого — вновь и вновь, путём повторных побуждений, вводить ленивый ум в активную умственную жизнь. Книги играют тогда ту же роль, что психотерапевт для неврастеников. Известно, что при некоторых заболеваниях нервной системы больной как бы увязает в неспособности чего-либо желать, словно в глубокой колее, и не может сам из неё выбраться, если ему не протянуть сильную руку. Его физические органы не затронуты никакой разрушительной инфекцией, ничто реально не мешает ему ходить, пить, есть, работать. Но, вполне способный совершать эти повседневные действия, человек не способен этого захотеть. Органический упадок, который в конце концов становится равнозначен смертельной болезни, является неминуемым последствием вялости его воли. В это время жизненный импульс, не обнаруживаемый больным в самом себе, приходит к нему извне — от врача, «желающего» за него вплоть до того самого дня, когда в нём заново воспитаются различные органические желания.

Так вот есть умы, которые можно сравнить с подобными больными и которым легкомыслие и лень мешают самостоятельно погрузиться в глубинные области своего «я», где начинается подлинная жизнь духа. Это не значит, что, однажды введённые туда, они не способны будут открыть и извлечь для себя подлинные богатства. Но без посторонней помощи они живут на поверхности, в постоянном забвении самих себя, в пассивности, делающей их игрушкой всех страстей. Только некий толчок извне вводит их как бы силой в жизнь духа, где они обретают способность самостоятельно мыслить и творить. Очевидно, однако, что импульс, который ленивый, безвольный ум не может найти в себе самом и которого ждёт со стороны, должен быть получен им в уединении — иначе может никогда не возникнуть та способность к творчеству, о воскрешении которой тут идёт речь. Предоставленный сам себе, ленивый ум не может ничего из себя извлечь, потому что не способен самостоятельно обратиться к творческой деятельности, но и самый возвышенный разговор, самые убедительные доводы другого человека также будут бесполезны, потому что сами по себе они не могут породить эту особую активность. Следовательно, нужно вмешательство, хотя и исходящее от другого, но действующее в глубине нас самих. Что же это за импульс, идущий от другого ума, но получаемый в уединении? Именно таково определение чтения, и только к чтению оно подходит. Единственная сила, которая может благотворно повлиять на пассивные умы, это чтение. Что и требовалось доказать!

Но и тут чтение действует только как побуждение. Оно ни в коей мере не может заменить собой личную активность: оно ограничивается тем, что возвращает эту способность, подобно тому, как при нервных заболеваниях психотерапевт лишь восстанавливает у больного желание пользоваться своими ногами, руками, желудком и мозгом, которые в действительности абсолютно здоровы.

В той мере, в какой чтение есть посвящение, волшебный серебряный ключ, открывающий нам в глубине нашей сущности ту дверь, которую мы иначе приоткрыть бы не сумели, оно играет в нашей жизни целительную роль.

И напротив, чтение становится опасным, когда вместо того, чтобы побудить нас к самостоятельной духовной жизни и самостоятельному действию, оно всё это собой подменяет.

Чтение становится опасным, когда истина представляется уже не той вершиной, которой можно достичь непрестанным внутренним развитием мысли и огнём сердца, но неким материальным предметом, вложенным между страницами книг. В таких случаях даже самый ясный, толково изложенный литературный труд подобен мёду, собранному рабочей пчелой, который гостю пасеки остаётся лишь достать с полки и лениво глотать в полном бездействии тела и духа. Это большое счастье для ума, не желающего поисков Священного Грааля истины внутри себя: значительно проще и спокойнее убедить себя в том, что истина находится вовне, на страницах некоего фолианта, соприкосновение с которым будет для пассивного ума «очаровательным отдохновением». Чтобы добытая таким образом «истина» не ускользнула, её даже запишут в блокнот, закрепляя достигнутый рубеж… Однако такое представление об истине — истине, легко и просто извлекаемой с книжной полки, поддающейся переписке в блокноты! — на самом деле уводит от неё в глухие и слепые закоулки, в тупики сознания.

Истина может быть только личным творением мысли ищущего человека. В этом случае книга является ангелом-проводником, улетающим, когда показываются врата небесного сада. А для умов пассивных книга — неподвижный деревянный идол, которому они поклоняются. Читают они только для того, чтобы удержать в памяти то, что прочли. Они самодовольно выскажутся в пользу какого-то обычая, потому что он описан у Платона, или с улыбкой опорочат какое-нибудь имя, поскольку подобное ниспровержение можно найти у Ницше или Бокаччо. Безвольный ум, лишённый самодеятельности, не умеет извлечь из книг те волшебные субстанции, которые могли бы его укрепить. Он оказывается загромождён их непереработанными формами, которые так и остаются чужеродными телами, мёртвым началом. В этом прискорбном случае почтение к книгам становится фетишистским, а само чтение превращается в нездоровое пристрастие, в «литературную болезнь».

Конечно же, нельзя не упомянуть о том, что совершенный ум, с идеально воспитанными навыками чтения, встречается не чаще, чем полностью здоровое тело. Шопенгауэр, например, легко выдерживал чтение в любых количествах, поскольку из всего вновь узнанного он немедленно извлекал его реальную часть, содержащееся в нём живое зерно. Он никогда не высказывал мысли, не подкрепив её тут же несколькими цитатами, но сразу чувствовалось, что цитируемые тексты для него лишь намёки, примеры, предвосхищающие его мысль, в которых ему нравится находить какие-то черты его собственной идеи. «Но ведь на то он и Шопенгауэр», — иронизируя, улыбнёмся мы. Да, подобные образцы ума — явление единичное, штучное. Широкая эрудиция не заглушает, а вскармливает их гений, подобно тому, как вязанка хвороста, забивая слабый огонь, разжигает сильный.

Что же касается, так сказать, «простых смертных», разговор о подводных камнях чтения можно подытожить так. Если пристрастие к книгам растёт с развитием ума, всякая опасность растворяется. Сильный, развитый ум умеет подчинить чтение своей собственной активности. Оно становится для него самым благородным из развлечений, наиболее облагораживающим, и прежде всего потому, что только чтение и, соответственно, знание придают уму «хорошие манеры». Способность чувствовать и мыслить мы можем развивать в себе самих, в глубине течения собственной духовной жизни. Но лишь в общении с другими умами — а им-то и является чтение! — вырабатывается «манера» ума.

Читающие люди остаются, несмотря ни на что, аристократами ума, и незнание какого-нибудь известного философского труда, какой-либо фундаментальной частности литературной науки пребудет всегда, даже у гения, признаком интеллектуального плебейства. В области мысли аристократизм и благородство проявляются в чистейшей, высочайшей форме. Безусловно, требуются колоссальные усилия, чтобы к ним подступиться, но и радость они даруют несравнимо более глубокую — не просто открывающую красоту жизни, но позволяющую узреть саму её ткань.

Литература:

«Корабли мысли. Рассказы, памфлеты, эссе», М., «Книга», 1980 г.