Интерес к детской литературе появился у Николая Дмитриевича Телешова в начале девяностых годов XIX века, когда писатель познакомился с педагогом Д.Н. Тихомировым — редактором журналов «Детское чтение» и «Педагогический листок». В это время Телешов начал свою работу в «Детском чтении» и в детских издательствах. По совету Чехова в 1894 году он уезжает в Сибирь, чтобы больше узнать жизнь простого народа, особенно тяжёлую судьбу переселенцев. Позднее Телешов вспоминал: «И когда я вернулся, у меня был готов целый ряд сибирских рассказов, который и открыл тогда передо мною впервые страницы толстых журналов».

В 1895 году вышел его первый сборник «На тройках», в 1906 году — «Повести и рассказы», в 1897 году — «За Урал». В этих сборниках некоторые рассказы повествуют о детях и посвящены юным читателям. Это «Домой», «С богом» («Самоходы»), «Ёлка Митрича», «Нужда» и другие.

Впервые в детской литературе правдиво прозвучала тема о детях переселенцев, которые нередко становятся «ничьими». Рассказы написаны на подлинном жизненном материале. Язык их точный и образный. Они были хорошо встречены Чеховым, Горьким и другими маститыми писателями. Горький устраивал в Нижнем Новгороде ёлку для ребятишек из трущоб, и Телешов помогал ему в сборе средств на подарки детям. Горький писал Телешову: «За деньги, за книги — спасибо Вам, дружище… Нет ли у Вас ещё „Ёлки Митрича“ в отдельном издании? Эту вещь здесь часто читают на публичных чтениях, ребятишки её очень любят и были бы рады получить в подарок».

Николаем Дмитриевичем Телешовым написаны: «Песнь о трёх юношах», «Живой камень», «Белая цапля», «Крупеничка». Его произведения выходили отдельными изданиями и печатались в журналах «Детское чтение», «Всходы», «Семья и школа», входили в сборники.

ЁЛКА МИТРИЧА
Из жизни сибирских переселенцев

(Отрывок)

Сторож переселенческого барака, отставной солдат Митрич решил сделать ёлку для детей-сирот.

Прежде всего он отправился к церковному старосте.

— Так и так, Никита Назарыч, я к вам с усерднейшей просьбой. Не откажите доброму делу.

— Что такое?

— Прикажите выдать горсточку огарков… самых махоньких… Потому как сироты… ни отца, ни матери… Я, стало быть, сторож переселенский… Восемь сироток осталось… Так вот, Никита Назарыч, одолжите горсточку…

— На что тебе огарки?

— Удовольствие хочется сделать.. Ёлку зажечь, вроде как у путных людей.

Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой.

— Ты что, старик, из ума что ли выжил? — проговорил он. — Свечи-то, небось, перед иконами горели, а тебе их на глупости дать?

— Ведь огарочки, Никита Назарыч…

— Ступай, ступай! — махнул рукою староста.

Митрич… отошёл, но только ему было очень обидно. Было ещё и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом… В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки…

— А каких тебе огарков-то?

— Да всё одно… хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери… Прямо — ничьи ребятишки.

Через десять минут Митрич шёл уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти ещё к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником… Чиновник был занят: не повидав Митрича, он велел казать ему «спасибо» и выслал четвертак.

«Ну, теперь ладно! — весело думал Митрич. — Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам…»

Вернувшись домой, он… придумывал, когда и как всё устроить. «Восемь детей, — рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, — стало быть, восемь конфет…» Вынув полученный четвертак, Митрич поглядел на него и что-то сообразил. — Ладно, баба! — подумал он вслух. — Ты у меня посмотришь! — и, засмеявшись, пошёл навестить детей. Войдя в барак, Митрич весело проговорил: — Ну, публика, здравствуй. С праздником! — В ответ раздались дружные детские голоса, и Митрич, сам не зная, чему радуясь, растрогался. — Ах, вы, публика-публика!.. — шептал он, утирая глаза и улыбаясь. — Ах, вы, публика этакая!..

На душе у него было и грустно, и радостно. И дети глядели на него тоже не то с радостью, не то с грустью.

Был ясный морозный полдень. С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече ёлку. И ёлка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замёрзли, но сам он шёл ровным солдатским шагом, махая по-солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя… колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал он её редко и ел только по праздникам… Митрич принёс ёлку прямо в сарай и топором заострил конец; потом приладил её, чтобы стояла, и когда всё было готово, потащил её к детям.

— Ну, публика, теперь смирно! — говорил он, устанавливая ёлку. — Вот маленько оттает, тогда помогайте!

Дети глядели и не понимали, что такое делает Митрич, а тот всё прилаживал да приговаривал. — Что?.. Тесно стало?.. Небось, думаешь, публика, что Митрич с ума сошёл, а? Зачем, мол, тесноту делает?.. Ну, ну, публика, не сердись! Тесно не будет!..

Когда ёлка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели… Ещё никто не понимал, что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич весело поглядывал на устремлённые на него со всех сторон глаза. Затем он принёс огарки и начал привязывать их нитками. — Ну-ка, ты, кавалер! — обратился он к мальчику, стоя на табуретке. — Давай-ка сюда свечку… Вот так! Ты мне подавай, а я буду привязывать.

— И я! И я! — послышались голоса.

— Ну, и ты, — согласился Митрич. — Один держи свечки, другой нитки, третий давай одно, четвёртый другое… А ты, Марфуша, гляди на нас, и вы все глядите… Вот мы, значит, все и будем при деле. Правильно?

Кроме свечей, на ёлку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки. Однако, поглядев на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:

— А ведь… жидко, публика?

Он молча постоял перед ёлкой, вздохнул и опять сказал:

— Жидко, братцы!

Но как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на ёлку, кроме восьми конфет, он ничего не мог. — Гм! — рассуждал он, бродя по двору. — Что бы это придумать?

Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился. — А что? — сказал он себе. — Правильно будет или нет?.. — Закрутив трубочку, Митрич опять задался вопросом: правильно или нет?.. Выходило как будто правильно… И недолго думая, Митрич решился. Хотя он очень любил колбасу и дорожил всяким кусочком, но желание угостить на славу пересилило все его соображения.

— Ладно!.. Отрежу всякому по кружку и повешу на ниточке. И хлебца по ломтику отрежу и тоже на ёлку… сироткам будет лакомство! Ай да Митрич! — весело воскликнул старик, хлопнув себя обеими руками по бёдрам. — Ай да затейник!

Как только стемнело, ёлку зажгли. Запахло топлёным воском, смолою и зеленью. Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки. Глаза их оживились, личики зарумянились и, когда Митрич велел им плясать вокруг ёлки, схватившись за руки, заскакали и зашумели. Смех, крики и говор оживили в первый раз эту мрачную комнату, где из года в год слышались только жалобы да слёзы. Даже Аграфена в удивлении всплёскивала руками, а Митрич, ликуя от всего сердца, прихлопывал в ладоши да покрикивал: — Правильно, публика…

Затем он взял гармошку и, наигрывая на все лады, подпевал:

Живы были мужики,

Росли грибы-рыжики, —

Хорошо, хорошо,

Хорошо-ста, хорошо!

— Ну… теперь закусим! — сказал Митрич, кладя гармонику. — Публика, смирно!..

Любуясь ёлкой, он улыбался и, подперев руками бока, глядел то на кусочки хлеба, висевшие на нитках, то на детей, то на кружки колбасы и, наконец, скомандовал:

— Публика! Подходи в очередь!

Снимая с ёлки по куску хлеба и колбасы, Митрич оделил всех детей…

— Каков, баба, я-то? — спрашивал он, указывая на детей. — Погляди, ведь жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся! — Затем он опять взял гармонику и, позабыв свою старость, вместе с детьми пустился плясать, наигрывая и подпевая:

Хорошо, хорошо,

Хорошо-ста, хорошо!

Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них. Душа его переполнилась такой радостью, что он не помнил, бывал ли ещё когда-нибудь в его жизни этакий праздник.

— Публика! — воскликнул он наконец. — Свечи догорают… Берите сами себе по конфетке, да и спать пора!

Дети радостно закричали и бросились к ёлке, а Митрич, умилившись чуть не до слёз, шепнут Аграфене:

— Хорошо, баба… Прямо можно сказать: правильно!..

Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих «ничьих» детей.

Ёлку Митрича никто из них не забудет!

(1898 г.)