Александр Куприн: «Анафема» (отрывок из рассказа)

«… И отец Олимпий, равнодушно сотрясая своим львиным рёвом собор и заставляя тонким дребезжащим звуком звенеть стёклышки на люстрах, проклял, анафемствовал и отлучил от церкви: иконоборцев, всех древних еретиков, начиная с Ария, всех держащихся учения Итала, немонаха Нила, Константина-Булгариса и Ириника, Варлаама и Акиндина, Геронтия и Исаака Аргира, проклял обидящих церковь, магометан, богомолов, жидовствующих, проклял хулящих праздник Благовещения, корчемников, обижающих вдов и сирот, русских раскольников, бунтовщиков и изменников: Гришку Отрепьева, Тимошку Акундинова, Стеньку Разина, Ивашку Мазепу, Емельку Пугачёва, а также всех принимающих учение, противное православной вере.

Потом пошли проклятия категорические: не приемлющим благодати искупления, отмещущим все таинства святые, отвергающим соборы святых отцов и их предания.

«Помышляющим, яко православнии государи возводятся на престолы не по особливому от них божию благоволению, и при помазаний дарования святаго духа к прохождению великого сего звания в них не изливаются, и тако дерзающим противу их на бунт и измену. Ругающим и хулящим святые иконы». И на каждый его возглас хор уныло отвечал ему нежными, стонущими, ангельскими голосами: «Анафема».

Давно в толпе истерически всхлипывали женщины.

Протодьякон подходил уже к концу, как к нему на кафедру взобрался псаломщик с краткой запиской от отца протоиерея: по распоряжению преосвященнейшего владыки анафемствовать болярина Льва Толстого. «См. требник, гл. л.», — было приписано в записке.

От долгого чтения у отца Олимпия уже болело горло. Однако он откашлялся и опять начал: «Благослови, преосвященнейший владыко». Скорее он не расслышал, а угадал слабое бормотание старенького архиерея:

«Протодиаконствотвое да благословит господь бог наш, анафемствовати богохульника и отступника от веры Христовой, блядословно отвергающего святые тайны господни болярина Льва Толстого. Во имя отца, и сына, и святаго духа».

И вдруг Олимпий почувствовал, что волосы у него на голове топорщатся в разные стороны и стали тяжёлыми и жёсткими, точно из стальной проволоки. И в тот же момент с необыкновенной ясностью всплыли прекрасные слова вчерашней повести:»…Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.

— Дура, дура! — заговорил он. — Куда летишь? Дура! Дура! — Он приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.

— Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, — приговаривал он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать её за крылышки и выпустить. — Сама себя губишь, а я тебя жалею«.

«Боже мой, кого это я проклинаю? — думал в ужасе дьякон. — Неужели его? Ведь я же всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности».

… Чёткая память все дальше и дальше подсказывала ему прекрасные слова:

«Всё бог сделал на радость человеку. Ни в чём греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше живёт и в нашем живёт. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь».

Протодьякон вдруг остановился и с треском захлопнул древний требник. Там дальше шли ещё более ужасные слова проклятий, те слова, которые, наряду с чином исповедания мирских человек, мог выдумать только узкий ум иноков первых веков христианства.

Лицо его стало синим, почти чёрным, пальцы судорожно схватились за перила кафедры. На один момент ему казалось, что он упадет в обморок. Но он справился. И, напрягая всю мощь своего громадного голоса, он начал торжественно:

— Земной нашей радости, украшению и цвету жизни, воистину Христа соратнику и слуге, болярину Льву…

Он замолчал на секунду. А в переполненной народом церкви в это время не раздавалось ни кашля, ни шёпота, ни шарканья ног. Был тот ужасный момент тишины, когда многосотенная толпа молчит, подчиняясь одной воле, охваченная одним чувством. И вот глаза протодьякона наполнились слезами и сразу покраснели, и лицо его на момент сделалось столь прекрасным, как прекрасным может быть человеческое лицо в экстазе вдохновения. Он еще раз откашлянулся, попробовал мысленно переход в два полутона и вдруг, наполнив своим сверхъестественным голосом громадный собор, заревел:

— …Многая ле-е-е-та-а-а-а.

И вместо того, чтобы по обряду анафемствования опустить свечу вниз, он высоко поднял её вверх.

Теперь напрасно регент шипел на своих мальчуганов, колотил их камертоном по головам, зажимал им рты. Радостно, точно серебряные звуки архангельских труб, они кричали на всю церковь: «Многая, многая, многая лета».

На кафедру к отцу Олимпию уже взобрались: отец настоятель, отец благочинный, консисторский чиновник, псаломщик и встревоженная дьяконица.

— Оставьте меня… Оставьте в покое, — сказал отец Олимпий гневным свистящим шёпотом и пренебрежительно отстранил рукой отца благочинного. — Я сорвал себе голос, но это во славу божию и его… Отойдите!..«

Президент ЦГИ «Звезда Крама» Маргарита Серебрянская:

— Когда читала рассказ «Анафема» в первый раз, плакала. Читала во второй раз, тоже плакала. Мне не часто случается плакать над книгой, только в таких вот особых случаях, когда на какую-то секунду слепнешь и глохнешь от величия деяния Человека. Не велик сан — протодьякон, но по своим внутренним качествам, по силе духа, по твёрдости слова отец Олимпий оказывается выше всех, кто его окружает. Выше собственной жены, выше отца благочинного, отца настоятеля и даже самого «преосвященнейшего владыки». Он возносится над толпой прихожан в серебряном звоне голосов детского хора и становится прекрасным в экстазе вдохновения: он — защитник правого дела. Решилась бы я сама на такое?.. Не убоялась бы последствий?.. Хочется думать, что решилась бы.

Не только в этом рассказе, но почти во всех своих произведениях Александр Куприн раскрывает образ носителя природной нравственности, делающей человека абсолютно нетерпимым ко лжи, подлости и предательству. Что происходит по содержанию рассказа «Анафема»? Церковь по традиции посылает проклятия, анафемствует богохульников и отступников от веры Христовой, блядословно отвергающих святые тайны. В числе тех, кого надлежало предать анафеме, в один нежданный день оказался Лев Николаевич Толстой, вызвавший неудовольствие отцов церкви своими вольнодумными высказываниями по поводу народной религии. «… Всё бог сделал на радость человеку. Ни в чём греха нет. Хоть со зверя пример возьми. Он и в татарском камыше живёт и в нашем живёт. Куда придёт, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь», — «вольнодумно» размышляет отец Олимпий после прочтения в одну ночь повести Толстого «Казаки». Вместе со светлыми слезами, вызванными красотой и силой слова великого писателя, в отце Олимпии громко заговорила Правда. А Правда не велела человеку искажать высшие нравственные принципы, основанные на щедрой любви к ближнему. Подобное мог выдумать «… только узкий уминоков первых веков христианства». Отец Олимпий оказался не способен предать ближнего, столь глубоко прозревающего Божественную Правду. Он не стал петь Льву Толстому анафему, как того требовал преосвященнейший владыка. «… Земной нашей радости, украшению и цвету жизни, воистину Христа соратнику и слуге, болярину Льву…многая ле-е-та-а-а-а», — и вместо того, чтобы по обряду анафемствования опустить свечу вниз, отец Олимпий высоко поднимает её вверх. Как человек истинно нравственный, дьякон не убоялся пострадать за свой поступок, грозивший ему лишением сана. Он согласен был пойти в каменщики, в катали, лишь бы не предать собственных убеждений, основанных на непоколебимой природной нравственности. Так и хочется спросить: а мы-то?… Мы-то с вами что же?..

Не знаю, был ли Александр Куприн по натуре похож на своего литературного героя, но чувствуется, что он был увлечён мощным образом отца Олимпия, могущего всем и каждому послужить примером истинно нравственного поведения. Отец Олимпий по высшему наитию открыл суть веры, которая заключается вовсе не в слепом следовании церковным догмам, а в несказанном ведании духовного родства. Задумаемся, друзья! Время у нас ещё есть.