Избранная военная проза: «Солдат Великой Войны» (1991 г.)
Ноябрь 26, 2024 в Книги, просмотров: 52
... В октябре 1914 года Алессандро верхом, молодой, в прекрасную погоду, возвращался в Рим из Болоньи, а в Европе шла война. И хотя Италия оставалась нейтральной, Алессандро не сомневался, что недавно объединённая страна не устоит перед искушением пройти проверку боем, так что передовой ему не избежать. В безумные августовские дни адвокат Джулиани внезапно высказал настоятельное желание, чтобы сын немедленно уехал в Америку, но Алессандро отверг попытки отправить его в безопасное место, заявив, что до защиты докторской остаётся несколько месяцев, и без его присутствия на последних экзаменах не обойтись.
— Ты можешь потом вернуться, — настаивал отец.
— Зачем уезжать, если придётся возвращаться? — спросил Алессандро, а потом процитировал Горация: «Изгнанник новые находит небеса, но остаётся прежним сердце».
Думал он не о прозе жизни и не о латинских стихах, а о девушке с Виллы Медичи. Если бы он знал её имя, или случайно встретил на улице, или мог из окна видеть её дом на другом берегу Тибра, его жизнь могла бы кардинально измениться. Он часто представлял себе, что видит свет её лампы среди десяти тысяч ламп, которые зажигались каждый вечер, такой далёкий, что он мерцал, как звезда.
Он ехал с самого утра, когда ещё царила прохлада, и луна отказывалась выйти из игры, зависнув над поросшим соснами холмом, робкая, словно олень, и такая же неподвижная. На самой высокой точке хребта, который по диагонали пересекал Тоскану, он спешился, погладил Энрико и привязал поводья к ветви сосны, липкой от смолы. Несколько шагов вывели его из тени на открытое место, к самому обрыву, с которого открывался вид на широкую равнину. Только далеко на севере земля начинала подниматься к цепочке гор.
Он нагнул голову и всмотрелся в свет над горизонтом. К северу воздух колыхался как над огнём и искажал контуры.
Там была Франция, далеко-далеко, и там шла война.
Алессандро застыл, словно фермер, наблюдающий, как пожар уничтожает лес на границе его полей.
Мир разрывало. Разрыв прошёл по многим семьям, но в конечном счёте захватывал все. Со смертью многих мужей и сыновей умирали все мужья и сыновья. В хаосе и страдании законам Божьим предстояло проявиться во всей их красе, жестокости и несправедливости. Если Алессандро суждено выжить, ему предстоит начать новую жизнь, но он не был уверен, удастся ли ему даже подумать о чём-то новом, если не останется ничего знакомого, никого из тех, кого он любил.
Алессандро оглядывал простирающуюся перед ним равнину, словно слепец, которому вернули зрение не в маленькой комнате клиники, а на вершине господствующей над равниной горы, откуда видно полмира: зелёные пологие холмы, плывущие облака, река, сосны, далёкая линия гор. В лесу слышалось только щебетание птиц, но до него доносилась музыка, которую он вызывал в памяти, и смешивалась с шумом ветра в деревьях. Округлые контуры облаков, дуги, которые в небе выписывали ласточки, солнечные блики на реке рождали сонаты, симфонии, песни.
В полной безопасности, окружённый зеленью леса, под синевой неба, Алессандро наблюдал, как мимо сгустками цвета проносятся птицы, но что-то за горизонтом заставляло колыхаться воздух, не давая грезить наяву. И хотя Алессандро чувствовал приближение конца — конца привычного мира и присущей ему красоты, смерть семьи и свою собственную, — он верил, что даже в надвигающейся ночи основополагающие для него понятия набросят сверкающие мантии и останутся живы. Запоёт то, что всегда молчало, и, погибнув, возродится вновь, поднявшись из бездны ввысь. За страданием обязательно следует искупление. В этом Алессандро не сомневался.
* * *
Неделя пути привела к тому, что Энрико похудел и начал проявлять норов. Когда они пересекали Тибр, Алессандро с трудом удавалось его сдерживать, потому что жеребец знал дорогу и прибавлял шагу после каждого знакомого поворота. Почувствовав, что конюшня у Порта Сан-Панкрацио совсем близко, на вершине Джаниколо, где он родился и помнил тамошний воздух, Энрико вынес Алессандро на вершину второго по высоте римского холма, словно не заметив подъёма.
Однажды, вернувшись домой после нескольких недель на пыльных дорогах, Алессандро не известил о своём прибытии выстрелом из револьвера. На этот же раз просто постучал в дверь.
Его встретила мать, и он заметил, что от присущей ей энергии не осталось и следа. Она повела его в приёмную и плотно прикрыла дверь.
— Почему ты приехал? — прошептала она.
— А что такого? Я не могу приехать домой?
— Твой отец нездоров. Ему нельзя волноваться. Тебя исключили?
— Как меня могли исключить? — спросил Алессандро, удивляясь, что мать, не имевшая никакого образования, может не понимать, что исключение соискателя докторской степени — затяжной процесс, похожий на то, чтобы умертвить дерево, а не срубить его, и занимает не менее пяти, а то и десяти лет. — А что с ним?
— С сердцем неважно, — ответила мать, прижав руку к своему сердцу. — Ему надо месяц отлежаться и не подниматься по лестницам.
— Он сможет вернуться к работе?
— Да.
— Как он там будет, ведь контора так высоко?
— Доктор говорит, что он сможет подниматься туда, когда выздоровеет, но только медленно.
— Насколько серьёзна болезнь?
— Он поправится. И он продолжает руководить фирмой. Каждый день в половине шестого приходит Орфео, чтобы записать указания отца и написать письма.
— Орфео!
— Да.
— Я думал, он не вернулся.
— Отец расскажет тебе, что произошло, но я хочу знать, почему ты приехал так рано.
— Университет временно закрылся из-за войны, — солгал Алессандро.
— Мы не воюем, — возразила мать.
— Половина студентов — французы и немцы, как и многие профессора, да и многие итальянцы ушли в армию. Война коснулась всех и вся.
Он не счёл нужным упомянуть, что и сам поступил в военно-морской флот.
Спальня родителей занимала большую часть второго этажа, из полдюжины окон открывался вид на Рим, при необходимости комнату согревали два камина, установленные в противоположных концах. С кровати виднелись Апеннины, залитые вечерним светом, город лежал внизу, там и сям среди изгородей и крыш высились пальмы, а сами крыши напоминали озёра из охры и золота. У северной стены, напротив дивана, окруженного столиками и книжными полками, стоял большой письменный стол.
Дверь оставили приоткрытой. Алессандро вошёл и остановился у порога. Отец спал, сложив руки на животе.
— Папа, — прошептал Алессандро.
Глаза старика открылись.
— Алессандро.
— Почему ты не в постели? — спросил Алессандро, заметив, что кровать не разобрана, и отец укрыт толстым шерстяным одеялом.
— Я просто немного вздремнул. И полностью одет. — Действительно, Алессандро увидел, что отец в рубашке, воротнике, галстуке, брюках, подтяжках и жилетке.
— А зачем тебе быть одетым?
— Я не болен, просто отдыхаю. Терпеть не могу валяться в постели весь день. Скоро придет Орфео, чтобы я продиктовал письма ему и инструкции, потому что я продолжаю работать. Когда он приходит, я надеваю пиджак. Не хочу, чтобы он видел меня без пиджака.
— Он тридцать лет видел тебя без пиджака.
— Не в моей спальне.
— Поэтому книги убраны, бумаги сложены, а все карандаши поставлены в карандашницы?
— Нет, это сделали раньше на случай, если я умру. Мне было совсем плохо. Я потерял сознание, и меня привезли домой в карете «Скорой помощи».
Алессандро смотрел на отца, отказываясь представить его себе таким беспомощным.
— Я хотел, чтобы мне не мешала всякая ерунда. Хотел, чтобы последнее, что я увижу, был золотой свет, заливающий Рим, снег на горах, гроза, а не карандашница. Унеси их отсюда.
— Ты уже выздоравливаешь.
— Неважно. Унеси.
Алессандро собрал со стола карандашницы.
— Эта красная некрасивая. — Он поднял одну. — А вот чёрная прекрасна — как ручка «Уэджвуд» в конторе. — Он вынес карандашницы в коридор и вернулся.
— Знаю, — кивнул отец. — Чёрная — из набора. Я купил его в Париже в семьдесят четвёртом. Принеси её обратно и поставь на стол. — Алессандро принёс. — Действительно, красивая. Я оставил только её, потому что... Уже не помню почему, но набор смотрелся не очень. Ручку в карандашнице держать нельзя, чернила высыхают.
— А с остальными что делать? Которые в коридоре?
— Те только захламляют комнату. А почему ты дома?
Алессандро повторил свою выдумку про временное закрытие университета.
— Это ложь, — сказал отец.
— Мне велели тебя не расстраивать.
— Ложь меня всегда расстраивает.
— Я завербовался на военно-морской флот.
— Куда? — вскричал отец.
— На военно-морской флот.
— На военно-морской флот? И давно ты на службе?
— С прошлой недели.
Адвокат Джулиани приподнялся на подушках и натянул на себя одеяло.
— Ты дурак! Зачем?
— Это азарт, но решение здравое.
— Отказаться от звания профессора, чтобы завербоваться на военно-морской флот Италии, которая наверняка вот-вот вступит в войну! — вскричал отец. — Это решение здравое?
— Позволь мне закончить. Прежде всего, профессором я могу стать лишь теоретически. Начинать придется лектором, и меня будут ненавидеть на кафедре, потому что я на многое смотрю иначе, чем они.
— Тогда почему же тебя взяли?
— Чтобы потом выгнать.
— Алессандро, на военную службу накануне войны поступают только те, кто хочет умереть. Примера Элио Беллати тебе недостаточно?
— Папа! — Алессандро назидательно поднял указательный палец. — Я ценю свою жизнь. И не люблю людей, которые летят на пламя войны затем, чтобы сгореть. Я этого делать не собираюсь.
— Не собираешься?
— Разумеется, нет. Ты думаешь о локальных войнах, вроде последней. Это — другая. Ты читал про сражения, про потребность в живой силе, про то, как быстро она расходуется. Во Франции и Германии идёт мобилизация. Асквита переизберут, если он начнёт её в Англии. Если Италия вступит в войну, мобилизация начнется и у нас. С учётом моего возраста и физического здоровья меня прямиком отправят в окопы, где уровень смертности чудовищный. Военно-морской флот — совсем другая история. На флоте целью является оружие, тогда как на суше — человек, который это оружие несёт. Понимаешь? Если Италия не вступит в войну, я буду служить на флоте в мирное время. Правда, я убеждён, что мы в этой войне участие примем. Я иду на риск, на который другие не решаются. Предпочитают надеяться на лучшее, но, если всё обернётся к худшему, они окажутся в ужасном положении. Именно потому, что я не хочу умереть в бессмысленной войне, я впервые в жизни поступил расчётливо. Пришлось наступить на горло собственной песне, но я на это пошёл. Возможно, ради того, чтобы сохранить эту песню живой.
— Когда тебя забирают? — спросил адвокат Джулиани.
— Первого января.
— Не так скоро, как могли бы, — его отец, похоже, смирился.
— Знаю. Я приехал домой, чтобы привести дела в порядок... совсем как ты.
— Ливорно?
— Венеция, учебные курсы, но до того, как начать службу, я собираюсь в Мюнхен.
— Почему в Мюнхен?
— Взглянуть на одну картину, пока ещё есть такая возможность.
Оба обернулись на три резких стука в дверь. Перед ними стоял низенький и крепенький, похожий на пингвина, ректор университета Тронхейма с портфелем в одной руке и карандашницей в другой.
Следом за Орфео вошла Лучана. Проскользнула в комнату так тихо, что брат не сразу заметил, какой она стала красавицей. Худоба ушла, прежнюю хрупкость сменили грациозность и сдержанность. Она надела жёлтое платье, а волосы, перехваченные жёлтой лентой, выглядели так, будто сами являлись источником света, который играл на них, напоминая прямые солнечные лучи, отражающиеся от поверхности реки.
— Синьор. — Орфео слегка поклонился адвокату Джулиани и взглядом показал, что заметил присутствие Алессандро. — Когда я поднялся на Джаниколо в гармонии с благословенным полуденным соком, который просачивается сквозь вселенную и осаждается на пальмах, я подумал о том, чей плащ, deliciae humari generis, скользит по долине луны. Ни Артемида, ни Афродита, сокрушённые чувством благодатного сока...
— Пожалуйста, Орфео, — перебил адвокат Джулиани. — Мы договорились, что ты будешь воздерживаться от упоминаний как благодатного сока, так и благословенного, учитывая моё состояние.
— Простите меня. — Орфео всплеснул руками, а потом уставился в потолок. — Колесницы благословенного так близко! Они мчатся по небу в золотых всполохах. Мне трудно не петь, но я знаю: сердце. Сердце — это колесо ликования, которое может вращаться так быстро, что разваливается на ходу. В нашем возрасте, — добавил он, — следует соблюдать осторожность, иначе нас сокрушит благодатный сок, и мы умрём, прежде чем обретём его.
— Это правильно, — кивнул адвокат Джулиани, решив, что теперь Орфео готов к работе. — Можем приступать?
— Да, я готов.
— Ты спокоен?
— Да, я спокоен, — подтвердил тот. — Но великолепие! — тут же вскричал он, и тело его напряглось, завибрировало, волны радости и безумия прокатились по нему. — Великолепие и радость благословенного и благодатного сока! Свет! Свет!
— Орфео, Орфео, — взмолился бывший работодатель. — Сердце. Хрупкое сердце.
— Ах, да. — Орфео попытался взять под контроль своё трепещущее тело. — Синьор, — продолжил он, тяжело дыша, — миры, которые я иногда вижу!
— Давай вернёмся на землю, — предложил адвокат Джулиани.
Орфео кивнул.
— Хорошо. К малому, Орфео, к малому, скажем, к маслу на воде. Тихие радости, милые и приятные.
Орфео закрыл глаза.
— Дерево, отбрасывающее прохладную тень, — продолжал адвокат, пытаясь успокоить писца. — Тарелка минестроне. Тихая скрипка. Птица. Кролик...
Орфео, уже успокоившийся, открыл портфель и передал адвокату бумаги на подпись и листы с вопросами по работе фирмы. Пока больной медленно читал, Орфео на каблуках, по-пингвиньи, повернулся к Алессандро.
— Я делаю это из роскоши. Я больше не работаю у твоего отца.
На лице Алессандро отразилось недоумение.
— Я тебе скажу, — продолжил Орфео, подходя и понижая голос, чтобы не мешать адвокату. Знаком он предложил Лучане тоже приблизиться. — Я сделал невероятный прыжок... — он описал дугу левой рукой, следуя за ней взглядом, — и пролетел над страшным зверем, который собирается пожрать этот век. Вы знаете, работы для меня в конторе вашего отца не осталось. Эти так называемые пишущие машинки... — Он состроил несколько гримас. Последняя изображала, что он плюётся. — Пустившись в свободное плавание, я спасся, хотя и случайно. Ваш отец предложил мне работу, но я отказался от его милостыни. Прошло несколько недель, и я вернулся домой, готовый ухватить этот сок. Сюрприз из сюрпризов: к моей двери подъехала карета. Ваш отец подумал о ситуации, в которой я оказался, и вместе с синьором Беллати нашёл для меня место. Моя профессия вымирала, и в юриспруденции необходимость в писцах отпадала. И вот меня, писца старой выучки, поставили во главе сотни писцов новой выучки и тысячи этих отвратительных штуковин, которые называются пишущими машинками.
— Где? — спросил Алессандро, думая, что Орфео описывает сон.
— В военном министерстве. С наращиванием армии им требуются писцы, чтобы писать прокламации, поручения, зажигательные обращения. Им понадобился писец старой выучки, чтобы наставлять молодых писцов.
Отец оторвался от бумаг.
— Скоро он двинет ручкой, и земля содрогнётся.
— В январе я поступаю на флот, — поделился новостью Алессандро.
— На флот! Я всё делаю для флота. Назначаю адмиралов, спускаю на воду корабли, создаю новые базы. Чего ты хочешь? Только скажи.
— Произведите меня в адмиралы, — с улыбкой сказал Алессандро.
— Хорошо, — кивнул Орфео. — Завтра принесу бумаги. — Он говорил совершенно серьёзно.
— Орфео, вы не сможете этого сделать, — не поверила Лучана.
— Разумеется, смогу. Воспользуюсь одной из королевских печатей и дам указание военному министру произвести тебя в адмиралы. Напишу директиву от министра флота, подготовлю соответствующие документы. Проведу по всем книгам и так далее и так далее. На это уйдёт три или четыре часа, но, как только я закончу, ты станешь адмиралом.
— Что-нибудь может выдать его, Орфео, — указал отец Алессандро. — К примеру, возраст.
— Я не несу ответственности ни за что, кроме документов. Потом я умою руки. Такое уже случалось.
— Как насчёт чего-то менее честолюбивого? — спросил Алессандро, идея ему явно понравилась.
— Менее честолюбивое можно сделать быстрее. Хочешь командовать кораблём?
— Не знаю как, но вот что я тебе скажу. Когда я закончу офицерские курсы, мне хотелось бы получить под своё начало эскадру катеров на Адриатике.
— Сколько тебе надо катеров?
— Двадцать.
— Тебе хотелось бы иметь собственную базу? Я могу дать тебе маленький остров, в том самом море.
— Как насчёт какого-нибудь из архипелага Тремити?
— Мне надо ознакомиться с подробностями. Продвинуть тебя по службе. Но я издам приказ, по которому ты получишь и людей, и технику. Назови дату окончания офицерских курсов, а остальное предоставь мне. Я не пожалею ни сургуча, не лент, так что тебе понадобится тачка, чтобы увезти все приказы.
— Нет, — вмешался адвокат Джулиани, — ты этого не сделаешь, Орфео. И тебя, и его, — он указал на сына, — могут за это расстрелять. Я запрещаю. Выброси это из головы.
— Как скажете, — ответил Орфео.
Пусть и разочарованный, Алессандро почувствовал облегчение.
— Ты сосчитал ступени? — спросил у Орфео адвокат Джулиани.
— Да, — ответил Орфео. — Семь лестничных пролётов, четырнадцать, если принять во внимание разделительные площадки. Двадцать ступеней в каждом пролёте. Всего сто сорок ступеней. Я считал их по одной, как поднимаясь, так и спускаясь. Получилось одно и то же число.
— Меня это не удивляет. — Адвокат Джулиани достал из кармана жилетки золотые часы с луной в разных фазах на фоне звёздного неба цвета индиго. — Если у меня будет уходить по пять секунд на каждую ступеньку, а сделать это будет легко, потому что часы проградуированы соответственно, подъём займёт семьсот секунд или примерно двенадцать минут.
Адвокат Джулиани начал диктовать Орфео, Лучана ушла, чтобы помочь с обедом, а Алессандро присел на диванчик у окна. Когда солнце опускалось за Джаниколо, его лучи прорывались сквозь кроны пальм и сосен, растущих на вершине холма, и часть Рима, золотая и охристая, обретала зелёный оттенок, характерный для городов Востока.
Орфео работал час, а потом надел на перьевую ручку колпачок. Адвокат Джулиани вновь наказал ему не повышать Алессандро в чине, Орфео согласился. Уходя, в тёмном коридоре он обернулся и посмотрел на Алессандро, который недвижно сидел у окна. Алессандро заснул, но из-за полумрака могло показаться, что он бодрствует — голова опиралась на руку, словно он о чём-то глубоко задумался. Орфео убедился, что адвокат погружён в бумаги. Он вновь бросил взгляд на Алессандро и, думая, что тот смотрит на него, подмигнул.
Следующие пятнадцать минут многие из прислуги, находившиеся в тот момент в кухнях домов, расположенных на склоне, отрывались от кастрюль и сковородок, чтобы взглянуть на человека в чёрном плаще, похожего на летучую мышь, который сбегал по ступеням, громко смеясь и повторяя слова, напоминающие заклинания. Никто не понимал, что это значит, но все отчётливо слышали:
— Камбринал Окситанский, Окситан Локситанский, Локситан Окситанский...
* * *
Обед подали на втором этаже, где обретался отец Алессандро. Еду, тарелки, столовые приборы принесли в гостиную с маленьким камином. Обычно в это время года Джулиани обедали в саду, но теперь, даже если бы у адвоката не было проблем с сердцем, их загнал бы под крышу необычно холодный и на удивление ветреный октябрь. В кафе уже занесли столы и стулья, улицы опустели, листья начали засыпать дороги на Джаниколо. И хотя ноябрь ещё мог напомнить о лете, октябрь слишком походил на зиму. Прохожие на тёмных улочках у площади Навона видели оранжевые солнца, пылающие в магазинах и ресторанах: в печах сгорала ароматная древесина яблони и дуба.
— Кто хочет со мной в Германию? — обратился Алессандро сразу ко всем, когда они принялись за суп. Мать, отец, Лучана и Рафи, который только что пришёл с холода, продолжали есть, не поднимая головы. — Кто хочет со мной в Германию? — повторил Алессандро, словно подумал, что его не услышали.
Наконец Рафи поднял голову.
— Никто, — ответил он, отправляя в рот очередную ложку супа.
— Почему нет? — спросил Алессандро с характерной для него настойчивостью.
— Никто и никогда не хочет ехать в Германию, Алессандро, — стал объяснять Рафи. — Особенно итальянцы. Тебе это должно быть известно. А зимой людей уж тем более не тянет в Германию. Не забывай и о том, что Германия воюет.
Лучана весело рассмеялась.
— Я же не предлагаю ехать туристами. — Алессандро раздражало, что его лучший друг превратился в раба младшей сестры.
— А что, предлагаешь вторгнуться туда завоевателями? — спросил Рафи.
— Возможно, так в самом скором времени и будет, но я не об этом. Я еду в Германию, и подумал, что кто-нибудь составит мне компанию, но, похоже, я обращаюсь к отшельникам, так что поеду один.
— Алессандро, будь осторожен, — воскликнула мать. Он её не услышал, потому что она говорила это всегда, что бы он ни делал, куда бы ни собирался.
— Неплохая мысль, — заметил Рафи.
— Какая? — заинтересовался адвокат Джулиани.
— Вторгнуться в Германию.
— Всё, что для этого нужно, — послать Орфео, — хихикнула Лучана.
— Негоже пинать безумную лошадь, — повернулся к ней отец. — Он прожил тихую, спокойную жизнь, и страдания ему выпали несоразмерные.
— А почему он сошёл с ума, папа? — спросила Лучана.
— Не знаю.
— Алессандро, — продолжила она, — а зачем ты едешь в Германию?
— Посмотреть рафаэлевский портрет Биндо Альтовити.
— Ехать в Германию, чтобы посмотреть одну картину? — удивился Рафи.
— Ехать в Антверпен, чтобы посмотреть вмятину на судне? — огрызнулся Алессандро.
— Нам за это платят.
— Может, и так, но вот о чём не стоит забывать.
— О чём же?
— Вмятина — она вмятина и есть.
* * *
Хотя Алессандро купил билет второго класса, на вокзале ему сказали, что спальные вагоны второго класса более не используются.
— И что же мне делать? — спросил он. — Я не хочу сидеть целые сутки, чтобы прибыть в Мюнхен похожим на мешок с грязным бельём. Я заплатил за спальное место.
— Ничего не могу поделать, синьор, — ответил кассир. — С удовольствием отправил бы вас первым классом...
Алессандро приободрился.
— ...но в первом классе всё занято.
В душе Алессандро уже сдался, но тут его ждал новый сюрприз.
— Есть только одно свободное место, но, боюсь, тогда вам придётся делить купе с пассажиром противоположного пола.
— Вы имеете в виду женщину? — спросил Алессандро, его сердце учащённо забилось.
— Да, — кивнул кассир, проглядывая листы. — Купе на двоих. Пустует до Венеции, а потом одно место занято женщиной. Но я не могу посадить вас в одно купе с женщиной.
— Я готов помучиться. — Алессандро надеялся, что женщина, которая сядет в Венеции, не албанская вдова с опухшим лицом, тремя кожными заболеваниями и собакой, которую постоянно тошнит.
— Я не могу посадить вас в купе, в котором едет женщина, — упорствовал кассир.
— Почему? Всем нужно спать... мужчинам, женщинам, всем.
— У меня будут неприятности.
— Теперь — нет. — Алессандро продолжил голосом, который задействовал при редких выступлениях в театре «Барбаросса». — Этот поезд идет в Мюнхен. Мюнхен в Германии. Германия воюет с Францией, Англией и Россией. Сотни тысяч людей умерли, миллионы ещё могут умереть. Вы думаете, по прибытии поезда в Мюнхен кто-то из администрации узнает по запаху в пустом купе, что кассир в Риме перепутал пол пассажира? Вы думаете, кого-то это будет волновать?
— Мы говорим о правилах, — возразил кассир, — и мы говорим о немцах.
— Но вся страна воюет! — взмолился Алессандро. Позади него стояла семья из Калабрии, транзитом едущая на север. Двое из трёх сыновей держали деревянные клетки с курами: необычными — цвета глины, тощими, мускулистыми курами. Бойцовыми курами Катанзаро. Кассир заёрзал, чувствуя, что время поджимает.
— Я бы хотел знать, синьор, вас действительно интересуют комфортабельные условия поездки или привлекает идея насильственной и случайной близости? — побагровев от негодования, взорвался кассир, но, учитывая, что семья из Калабрии возмущалась всё громче, Алессандро загнал его в угол. Однако ответил правдиво, потому что слова «насильственная и случайная близость» вызвали приятное возбуждение во всём теле.
— Честно признаться, идея провести шестнадцать часов наедине с женщиной в тесном купе с постелью завораживает меня...
Одна из кур громко закудахтала.
— Хорошо, — перебил его кассир, — но помните, я вам билет не продавал. Я продал его женщине, которая приходила вместо вас. Четвёртый путь.
Когда Алессандро садился в седло, его чувства обострялись до предела, а вот поездка на поезде вгоняла в тибетский транс. Верхом на Энрико ему приходилось постоянно принимать решения и делать выбор, он двигался как танцор, то пригибаясь, то отклоняясь, а в поезде он превращался в манекен, у которого живыми оставались только глаза, неотрывно следящие за ландшафтом, маленькими кусочками мира, которые мелькали за окном. Даже входя в огромное здание вокзала с железными воротами, чем-то напоминающими изящные решётки испанских кафедральных соборов, он уже начал ощущать, как у него поднимается настроение.
Вокзал напоминал вазу с пышными цветами. В золотистом свете сыроватого октябрьского утра цвета казались на удивление насыщенными, а лучи солнечного света словно выискивали пылинки, плавающие под сводчатым потолком. Свет падал и на подразделение усталых солдат с запылёнными вещмешками и сумками. Винтовки со штыками торчали среди них, точно столбик на винограднике. Их форма в золотистом свете, нечто среднее между жёлтым и красным, сияла, как тюльпаны, а когда солдаты склоняли головы от усталости и держали каски в руках, их вид брал за живое даже куда-то спешащих прохожих. Магазинчики и рестораны по боковым сторонам центрального зала были заполнены людьми, они что-то покупали, куда-то с этим бежали или поднимали стаканы и чашки, закрывая при этом глаза. Носильщики с недовольными физиономиями катили поскрипывающие тележки, по большей части пустые. Одна особенно запомнилась Алессандро: огромная, из дерева и стали, на ней стояла одинокая оплетённая бутыль с вином.
Прежде чем выйти на перрон, Алессандро купил полдесятка рогаликов и две бутылки фруктового сока. После того, как его билет прокомпостировали, он миновал барьер и зашагал вдоль сверкающих вагонов. Пришёл рано. Лишь несколько человек двигались по перрону, внезапно исчезая, когда добирались до нужного вагона, словно мухи, проглоченные рыбой. Все шли с правой стороны, вдоль поезда, за исключением одного старика в белом костюме, который плёлся слева у пустого железнодорожного пути. Сделав несколько шагов, он останавливался, тяжело опираясь на трость. Поднимал голову, смотрел сначала на свет, льющийся снаружи, потом на почерневшую от сажи крышу, наконец, на сам поезд. Упирался взглядом в перрон и трогался с места.
В левой руке старик с превеликим трудом тащил небольшой чемодан. Алессандро предложил помочь.
— Вам придётся идти со мной десять минут, — предупредил старик, — а так вы доберётесь до своего вагона за минуту.
— Я люблю ходить медленно, — ответил Алессандро, подхватывая чемодан.
— Вы знаете, почему в старости человек ходит медленно? — спросил старик.
— Нет, — честно признался Алессандро.
— Потому что с возрастом он получает дар торможения. Чем меньше времени остаётся, тем больше ты страдаешь, тем больше чувствуешь, тем больше замечаешь и тем медленнее течёт для тебя время, хотя и мчится вперёд.
— Не понимаю.
— Ещё поймёте.
— Времени меньше, но больше торможения, трудностей, вязкости. Время растягивается. Правильно?
— Да.
— И в конце, когда времени не остаётся, оно тянется так медленно, что кажется, будто вообще не движется.
— Верно.
— Выходит, в момент смерти время вообще останавливается?
— А что такое, по-вашему, смерть? — спросил старик, сделав ещё несколько шагов. — В смерти время замыкается. Старики на смертном одре зовут своих отцов не потому, что боятся. Просто они видят, как время закольцовывается.
— Откуда вы это знаете? — вежливо полюбопытствовал Алессандро.
— Я не знаю наверняка. В вашем возрасте меня отличали скепсис и быстрота. Я отметал мифы о небесах и аде, не сомневался, что за пределами этого мира нет ничего. С годами увидел, что в мире всё сбалансировано и одно компенсируется другим. Чем тяжелее ноша и чем ближе к концу, тем более вязким становится время, и ты, как в замедленном движении, видишь признаки вечности.
— Например?
— Колонны света, птиц, взмывающих ввысь.
— Птиц, взмывающих ввысь?
Старик остановился.
— Звучит безумно, но когда видишь взлетающих птиц, которых внезапно вспугнули, они словно замирают в своём грациозном полёте. И их песня в момент испуга, быстрая и резкая, тянется одной долгой нотой до выстрела охотника. Я видел это много раз. Они летят по дуге. Дуга застывает — навсегда. Если здесь есть голуби, — старик посмотрел вверх, — и если раздастся паровозный гудок и они разлетятся во все стороны, вы сами это увидите, если сосредоточитесь в момент гудка.
Старик повернулся к Алессандро.
— Вы думаете, я сумасшедший.
— Нет.
— Думаете. Ладно, помогите мне подняться по ступенькам.
Они пересекли перрон, и Алессандро помог старику подняться в вагон.
— Что на обед? — спросил старик.
— В вагоне-ресторане?
— Да.
— Не знаю.
— Почему?
— Я не работаю на железной дороге.
— С каких это пор?
— Никогда не работал.
— Ох, — вырвалось у старика, не от раздражения, а от замешательства.
— Но я могу узнать, если хотите.
— Нет-нет. В этом нет необходимости. Иногда я всё путаю. — Он рассмеялся. — Иногда забываю, где я. Но это нормально, молодой человек, потому что иной раз становится легко и свободно, если забываешь, где ты находишься...
Из романа «Солдат Великой Войны», Марк Хелприн
Источник: