... Середина XIX века. Эпоха романтизма в американской поэзии уходила. Внешне это выглядело иначе: романтизм как будто процветал, почётом был окружён Ральф Эмерсон, восторженно встречались новые стихи Генри Лонгфелло, кумирами Бостона и Кембриджа оставались поэты-романтики — остроумец Оливер Холмс и «бывший аболиционист» Роберт Лоуэлл. Но время грозное и яркое, время, когда в стране подготавливались события гражданской войны, нуждалось в иной поэзии — поэзии действительности.

В 1850-е годы Америку сотрясали споры северян с южанами, публичные выступления аболиционистов. Борьба против рабовладения увенчалась некоторыми практическими результатами, в том числе отменой рабства на территории вновь образованного штата Канзас. Идеал свободы и демократии — отвлечённый идеал передовой романтической философии, казалось, был близок к воплощению. Романтическая же поэзия приобретала всё более книжный, условно-традиционный, консервативный характер. Позднего Лонгфелло, Лоуэлла, Холмса недаром прозвали «браминами». Пренебрежение «злобой дня» — вопросами социально-политическими — вот что было свойственно бостонской «браминской» культуре, в которую в середине XIX века выродился американский романтизм.

И явился Уолт Уитмен.

Как мог литератор, до 36 лет не создавший ничего значительного, рядовой журналист и автор вполне традиционных стихов, испытать поэтический взлёт, выразившийся в книге, ошеломляюще непохожей на всё, что было написано до него? «Загадке Уитмена» находят разные, порою даже мистические объяснения. Однако едва ли тут есть реальная почва для мистических гипотез. «Листья травы» — эту великую книгу — вызвал к жизни великий демократический подъём 1850-х годов. К тому же «загадка» «Листьев травы» становится не столь загадочной, если знать подготовительную работу Уолта Уитмена. Речь идёт о его записной книжке конца 1840-х годов, где можно различить наброски «Листьев травы», полные антирабовладельческого революционного пафоса стихи, переходные от его ранней традиционно-романтической манеры к стилю подлинно уитменовскому.

В чём же особенность этого нового стиля, который принёс с собой Уитмен в поэзию?

У него есть строки:

Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить

Со мною, почему бы тебе не заговорить со мною,

Почему бы и мне не начать разговора с тобой?

Уитмен непосредствен, он восстал против условностей романтической поэтики, воспев красоту простого жизненного факта, как раз и бывшего для него идеалом красоты.

Генри Лонгфелло написал много поэтических книг, а Уитмен — всего одну. Однако он пополнял её всё новыми и новыми произведениями, в которых, в отличие от Лонгфелло, не оставался неизменным, а развивался, эволюционировал. Само собой разумеется, некоторые — определяющие! — принципы своей эстетики Уитмен пропагандировал и отстаивал всю жизнь. Всю жизнь он боролся с романтизмом в поэзии. И дело тут не только в его личных эстетических симпатиях. Питающее романтическую эстетику противоречие идеала и действительности для Уитмена снято. Идеал — это и есть сама действительность, такая, какой она предстаёт человеку, поэту. Её он и стремится выразить. Всё остальное — для него лишь «орнаменты», условности, которым не должно быть места в поэзии. Великая вера в американскую демократию, переживавшую в 1850-е годы период подъёма, диктовала Уитмену строки его предисловия к первому изданию «Листьев травы»: «Из всех наций, когда-либо существовавших на Земле, американская нация наиболее поэтична. Сами Штаты — величайшая поэма... Наконец-то в деяниях человека мы видим нечто, равное по своему величию природе. Американцы — это не просто нация. Это свободное, ничем не стеснённое широкое движение масс». А потому — «Ты хочешь, чтобы твоё произведение было прекрасно? Прежде всего не заботься об этом. Люби солнце, землю и людей, презирай богатство, возненавидь тиранов, проверь всё, чему тебя учили в школе или в церкви, и не только твоё произведение — ты сам станешь прекраснейшей в мире поэмой». Девизом Уитмена-поэта становится категорическое: «Ничего во имя красоты!» Не традиционно-поэтические темы, а простой, казавшийся романтикам слишком грубым жизненный факт, деталь действительности. Не условно-поэтическая метрика, а ритм живой речи оратора или ритм моря. Наконец, в противовес словоупотреблению поэтов-романтиков, не субъективная эмоция, подчиняющая себе значение слова и лишь отражённо в слове уловленная, а просто слово, обладающее, по мнению Уитмена, ни с чем не сравнимой музыкальностью и красотой.

(В старости, в разговорах со своим другом Траубелом, Уитмен так характеризовал ритм свободного стиха, которым написаны «Листья травы»: «Этот стих, как морские волны: они то накатываются, то отступают — лучистые и тихие в ясный день, грозные в бурю; они такие похожие, и всё же не найдёшь и двух совершенно одинаковых по величине и силе»).

Идеалом, источником и мерилом прекрасного провозглашена действительность, реальный мир, и он распахивается в строках Уитмена, потрясая нас своей широтой:

Итак, джентльмены,
Дабы слово моё осталось в ваших умах и воспоминаниях,
Я открою вам суть и конечный итог всей метафизики.
(Как старый профессор — студентам
В заключение курса лекций.)
Исследовав все системы, новые и древнейшие, греческие
и германские,
Исследовав и изложив Канта, а после — Фихте, Шеллинга
и Гегеля,
Изложив ученье Платона — и Сократа, который был выше
Платона,
Исследовав и изучив божественного Христа, который был
неизмеримо выше Сократа,
Я обозреваю сегодня все эти греческие и германские системы,
Вижу все философии, христианские церкви и догматы вижу,
И явственно вижу сущность Сократа и сущность
божественного Христа -
Их сущность — любовь человека к собрату, влечение друга
к другу,
Мужа — к любимой жене и детей — к родителям,
Города — к городу и народа — к народу.

Уитмен поистине универсален. Он воспевает движение светил и каждый атом, каждую частичку мироздания. Эта особенность поэтического видения Уитмена отразилась и в названии его книги: мы видим траву, но кто из нас склонялся над травинкой — «листочком травы»? Лишь поэт, до неистовства влюблённый в жизнь, опьянённый каждым её ростком.

Бесчисленны зарисовки быта современной Америки в стихах Уитмена. Эти зарисовки, эти «моментальные снимки с натуры» полемичны: до Уитмена поэзия не признавала за подобным материалом эстетической ценности.

Плотник строгает доску, рубанок у него каждый раз

Шепелявит с возрастающим пронзительным свистом...

... Фермер выходит пройтись в воскресенье, и останавливается

у плетня, и глядит на ячмень и овёс.

Чахлый наборщик с седой головою наклонился над кассой,

Во рту он ворочает табачную жвачку, подслеповато мигая

над рукописью...

Встречи с людьми (Уитмен обладал даром легко сходиться с людьми, привлекая их и, в свою очередь, увлекаясь ими), прогулки по Бруклину и Лонг-Айленду, помощь отцу в плотницком деле, работа журналиста, а в Гражданскую войну — брата милосердия в нью-йоркских госпиталях, — всё это обогатило Уитмена неисчерпаемым запасом впечатлений, которые стали материалом его стихов.

В противовес романтизму, улавливающему в красоте мира лишь отражённый свет «высшей гармонии», Уитмен видит высшую духовность в самой материальности мира и слагает гимны, для романтиков немыслимые, — гимны человеческому естеству или проклинаемой романтиками современной индустрии.

Уитмен — поэт равенства, ибо все стороны жизни для него равно прекрасны, все её проявления для него важны и полны духовного значения:

Ничтожное для меня так же велико, как и всё остальное.

Что может быть меньше и что может быть больше, чем

простое прикосновение руки?

Я говорю, что всё это поэмы и части не только тела, но и души,

О, всё это — сама душа!

И так же полна значения жизнь каждого человека, самого обыкновенного, «массовидного».

Уитменовская любовь к народу — к народам! — не поза, ибо вырастает из любви к каждому отдельному человеку. Он преклоняется перед совершенством человеческой природы, и несоответствие между красотой и величием Человека — венца мироздания — и жалкой, а подчас и позорной участью его заставляет поэта глубоко страдать. Напомним ставшие знаменитыми строки «Песни о себе»:

Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега,

пал на плетень отдышаться,

Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами.

Вся преисподняя — следом за мною, щёлкают,

щёлкают выстрелы...

Талант сострадания в высшей степени свойствен Уитмену, и в высшей степени развито у него умение выразить это чувство, поэтически претворить его. Потому его стихи вовсе не бесстрастное приятие всего сущего — в них слышатся и гневные ноты: это гнев против виновников человеческих страданий («Отвечайте мне! Отвечайте! // Каждого к ответу! Кто спит — разбудите! Чтобы никто не посмел увильнуть»), и солидарность с бунтарями, и прямой призыв к борьбе за свободу («Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю мятеж»).

Но основной тон его поэзии — восхищение миром. Стоит отметить, что далеко не всем писателям — современникам Уитмена американская действительность представлялась столь лучезарной. В те же годы, когда опьянённый мечтой Уитмен воспевал Америку, Герман Мелвилл — известный писатель, поэт и моряк — сказал о ней немало горьких слов в «Моби Дике» (1851 г.) и «Израиле Поттере» (1855 г.). Что ж, энтузиаст Уитмен, возможно, не был особенно проницателен... Так называемая «положительная программа», система его взглядов, расплывчата и двойственна, как расплывчато и двойственно само понятие «американской демократии», вера в которую питала его мировоззрение. Уитмен велик, когда говорит от имени народа, окрылённого мечтой о справедливости и лучшем будущем. Уитмен близорук, когда отождествляет мечту и её реальное воплощение — американскую современность. Как результат — напыщенная кичливость некоторых частей «Песни о выставке» (1871 г.) или туманная риторика «Пути в Индию» (1868 г.).

На склоне лет Уитмен стал зорче вглядываться в американскую действительность. Порой он испытывал скепсис и разочарование (книга «Демократические дали», 1871 г.), и всё же никогда его не покидала вера в то, что американская демократия жизнеспособна и жизнедеятельна и что, преодолев все трудности, она вскоре явится основой нового, справедливого общества. Эта неистребимая вера была в конечном счёте романтически-иллюзорна. Быть может, поэтому, несмотря на глубокий конфликт Уитмена с романтической поэтикой, в творчестве его немало рудиментов романтического. Романтические черты явственны в главном герое «Листьев травы» — лирическом «я» поэта. Универсальностью, гиперболичностью своей он сродни героям Байрона и Шелли. Подобно им, он «объемлет собою Вселенную»...

Приподнято-декламационный, аффектированный стиль книги — также черта, сближающая её с произведениями романтической литературы. Не чужда романтической окраски и лексика Уитмена, когда он прибегает к условному «арго» интернациональных слов, используя их в качестве слов-символов, несущих идею интернационального братства народов. Охотно и опять же совсем по романтическим канонам прибегает Уитмен к «магии» индейских и местных американских названий (этим же приёмом широко пользовался Генри Лонгфелло в «Гайавате»).

Само сочетание лирического и эпического начал в поэзии Уитмена зачастую является сочетанием романтически-условным. «Я» поэта и объективный мир не сливаются в гармоническое единство — объективный мир выступает поэтически не преображённой глыбой колоссальных «инвентариев», а «я» поэта в таких случаях становится пустой абстракцией, условно-поэтическим приёмом, одним из тех приёмов, которые Уитмен яростно отвергал. Невыразительность такого механического соединения демонстрирует поэма «Salut au Monde!» («Привет миру!», 1856 г.). Пространные «инвентарии» этой поэмы служат лишь иллюстрацией идеи, высказанной в первых же её строках, и потому они монотонны, а сама поэма — абстрактна и риторична.

1

О, возьми мою руку, Уолт Уитмен!

Какое мельканье чудес! Какие краски и звуки!

Какая цепь бесконечных звеньев, каждое связано с другим!

Каждое слито со всеми, каждое вместе со всеми владеет землёй.

Какие просторы в тебе, Уолт Уитмен?

Какие волны и земли возникли?

Какие пояса, страны и люди?

Какие дети, одни играют, другие спят?

Кто эти девушки? Эти замужние женщины?

Кто эти старые люди, что медленно движутся, опираясь друг

на друга?

Какие это реки? Какие леса и плоды?

Как называются эти высокие горы в дымчатой мгле?

Что за миллионы жилищ, наполненных людьми?

2

Во мне расширяется широта, удлиняется долгота;

Азия, Африка, Европа — на востоке, а на западе — Америка;

Выпуклость земного шара опоясал жаркий экватор,

Земная ось вращает Северный полюс и Южный;

Во мне — самый длинный день, солнце косо кружит, не скрываясь

по целым месяцам,

Во мне — полуночное солнце, оно не опускается за горизонт,

Во мне — пояса, моря, водопады, заросли, вулканы, архипелаги,

Малайские, полинезийские и вест-индские острова...

11

... Вы, японцы, мужчины и женщины! Ты, житель Мадагаскара,

Цейлона, Суматры, Борнео!

Вы, жители Азии, Африки, Европы, Австралии, всех

континентов!

Вы, кто живёт на бесчисленных островах и архипелагах!

Вы, люди грядущих столетий, которые услышат меня!

И вы, кто б вы ни были и где бы ни жили, кого я не назвал!

Привет вам! Привет и любовь от меня и Америки!

Каждый из нас неминуем,

Каждый из нас безграничен — каждый из нас обладает правом

на эту землю,

Каждый из нас несёт в себе вечные цели земли,

Каждый из нас в равной мере божественен.

Подобная иллюстративность возводилась Уитменом в творческий принцип. Отвергая поэтические красоты, он — в особенности поначалу, в годы создания первых поэм книги — отвергает и поэтические «фигуры», построенные на ассоциации, подтексте. В предисловии к «Листьям травы» 1855 года он писал: «Я не потерплю никаких ширм, даже самых живописных. Всё, что я хочу сказать, я говорю прямо». К счастью, могучий талант и творческая интуиция Уитмена восставали против крайностей его же собственной доктрины. Подобно тому как отсутствие традиционного «метра» в свободном стихе Уитмена не привело к хаосу неритмичности, так и пристрастие к простоте перечислений не лишило его поэзию образности, а лучшие его произведения — композиционной целостности и художественной завершённости.

Такой завершённости он достигает в «Песне о себе» (1855 г.) — центральной поэме «Листьев травы», которая строится на параллельном развитии двух образов: травы, символизирующей единство многозначности, связь всего сущего с лирическим героем поэмы, вначале выступающим просто как личность, и личность одинокая, лишь созерцающая мир, но стремящаяся с ним слиться, достигнуть универсальности, а следовательно, и величия травы, а затем постепенно эту универсальность и это величие обретающая.

В отличие от «Salut au Monde!», в этой поэме связь лирической и эпической стихий — «я» поэта, его духовной внутренней сущности и объективной реальности «вещественного мира» — связь не внешняя, не механическая. Поэма строится как постепенное соединение этих двух стихий. Каждое перечисление здесь подчинено композиционной задаче, в нём можно различить внутреннюю связь. В финале поэмы образ «травы» и «я» поэта — уже нерасторжимы:

Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей

любимой травой,

Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя

под подошвами.

Шедевром гармонической завершённости является поэма Уитмена «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» (1865 г.).

Содержание поэмы — это не только скорбь по безвременно и трагически погибшему президенту Линкольну, чьим идеям Уитмен был предан всей душой и которого он горячо любил и высоко чтил, но и описание трудного пути человека к постижению и приятию смерти как предшественницы жизни, как начала её, путь от мрака к свету, от безысходности и трагизма погребального песнопения к патетическому гимну во славу жизни.

Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень
И никла большая звезда на западном небе в ночи,
Я плакал и всегда буду плакать — всякий раз, как вернётся
весна.

Каждой новой весной эти трое будут снова со мной!
Сирень в цвету, и звезда, что на западе никнет,
И мысль о нём, о любимом.

О, могучая упала звезда!
О, тени ночные! О, слёзная, горькая ночь!
О, сгинула большая звезда! О, закрыл её чёрный туман!
О, жестокие руки, что, бессильного, держат меня! -
О, немощное сердце моё!
О, шершавая туча, что обволокла моё сердце и не хочет
отпустить его на волю...

... Пой же, пой, серо-бурая птица,
Пой из пустынных болот, лей песню с укромных кустов,
Бесконечную песню из сумерек лей, оттуда, где ельник и кедр.

Пой, мой любимейший брат, щебечи свою свирельную песню,
Человеческую громкую песню, звучащую безмерной тоской.
О звенящий, и свободный, и нежный!
О дикий, освобождающий душу мою, о чудотворный певец,

Я слушаю тебя одного, но звезда ещё держит меня (и всё же
она скоро уйдёт),
Но сирень с властительным запахом держит меня...

Всей своей ритмической фактурой эти стихи резко отличаются от тех, что были процитированы выше. «... Это реквием, сыгранный на грандиозном органе, и невозможно понять, каким изумительным способом Уитмену удалось добиться того, чтобы его якобы „неповоротливые“, „неуклюжие“ строки ритмически изображали рыдания. Чем дальше, тем явственнее слышится в их ритмике радостная победа над болью, постепенное преображение скорби в широкий вселенский восторг.

Столь же музыкальна и композиция этой поэмы, основанная на чередовании трёх лейтмотивов, которые, то появляясь, то исчезая опять, создают сложный и своеобразный музыкальный узор». («Уолт Уитмен. Листья травы», К. Чуковский, из предисловия к изданию 1955 г.).

В этом произведении, вызванном трагической смертью Авраама Линкольна, Уитмен меньше всего говорит о покойном президенте. Хотя он преклонялся перед этим большим человеком, но здесь, в поэме, посвящённой ему, он ни разу не вспоминает умершего, как отдельную личность с индивидуальными качествами. Линкольн для него — человек, один из миллионов других. Он прямо говорит об этом в своей поэме, обращаясь к гробу президента: «Не только тебе, не тебе одному...»

Глядя на этот единственный гроб, он видит за ним миллиарды других. Эта единичная смерть заслоняется всеми другими смертями, какие знало человечество с древних времён.

Смерть для Уитмена — не катастрофа, не злая случайность, а планомерный, благодетельный факт, вполне соответствующий гармонически-мудрым законам Вселенной. Мысль о собственной смерти не вызывает в нём того леденящего ужаса, какой она вызывала в умах у людей, оторванных от общечеловеческих дел и ставящих превыше всего своё крошечное «я». Жизнеутверждающий поэт-оптимист не склонен к тем кладбищенским стонам и воплям, какими так часто была до краёв переполнена упадочническая поэзия его современников.

Такое отношение к смерти очень характерно для широты мыслей и чувств Уитмена. При первом знакомстве с его творчеством это поражает больше всего. Если бы нужно было в двух-трёх словах обозначить основное, центральное качество Уитмена, которым он отличается от всякого другого поэта, которое составляет самую суть его личности, источник его вдохновений и величайших литературных побед, можно было бы сказать, что его главная сила — в необыкновенно живом и конкретном, никогда не исчезающем чувстве беспредельной широты мироздания.

В той или иной степени это чувство присуще каждому. Человек живёт в своем узком быту — и вдруг на минуту вспомнит, что он окружён мириадами солнц, что наша Земля лишь пылинка в вечно струящемся потоке небесных светил, что миллиарды километров и миллионы веков окружают его жизнь во всемирном пространстве. Но — вспомнит и забудет... И снова вернётся к более привычным масштабам.

Уолт Уитмен носил это чувство всегда. Немного есть поэтов, до подобной степени проникнутых ощущением астрономической бесконечности времён и пространств. И никакого мистицизма тут не было. Это было живое, реальное чувство, внушённое ему гигантским завоеванием наук, и прежде всего — астрономии. Любого человека, любую самую малую вещь он видел, так сказать, на фоне «межзвёздных просторов». На этом же фоне он воспринимал и себя самого...

... Могучий, светлый оптимизм характерен для Уитмена. Ничто не способно было поколебать этот оптимизм: ни пороки общественной жизни послевоенной Америки, которые поэт достаточно чётко различал, ни личные невзгоды (нападки критиков, тяжёлая болезнь, терзавшая его почти двадцать последних лет). И хоть основа его жизнелюбия — вера в американскую демократию — была вскоре прогрессивными американскими поэтами утеряна, влияние Уитмена на американскую и мировую поэзию трудно переоценить. В американской поэзии творчество Уитмена — это мост, соединяющий классический её период и современность, XIX и XX века. Под влиянием Уитмена росли и развивались такие известные американские поэты, как Карл Сэндберг и Арчибальд Маклиш. Черты уитменовского стиля ясно различимы в творчестве многих поэтов, выдвинувшихся в США в 1950–1960-е годы. О признательности Уитмену писал и Пабло Неруда, и Хосе Марти. Один из проницательнейших исследователей творчества Уитмена, А.В. Луначарский выявил общность его художнических принципов с принципами Эмиля Верхарна, одного из основателей символизма. Изобретённая Уитменом техника письма — его свободный стих — в XX веке становится популярнейшей поэтической формой.

Стихи Уитмена, традиция Уитмена живы, пока жива убеждённость поэтов в высоком предназначении своего искусства — служить людям, — пока жив гуманизм в поэзии.

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источники:

«Библиотека всемирной литературы. Серия вторая. Литература XIX века. Генри Лонгфелло, Уолт Уитмен, Эмили Дикинсон», М., изд-во «Художественная литература», 1976 г.

https://ru.wikipedia.org/wiki/Уитмен,_Уолт

http://artsportal.ru/poetry/16661

http://eng-poetry.ru/Poem.php?PoemId=16992

http://artsportal.ru/poetry/16731