В этом году Василию Макаровичу Шукшину исполнилось бы 90 лет. Если б можно было написать ему письмо, оно, наверное, началось бы со слов: «Дорогой Василий Макарович, нам очень Вас не хватает… Прожили Вы, как Есенин — ровно с песню. Говорили, что сильному в этом мире приходится узнавать всё: и позор, и муки, и суровый суд над собой, и радость врагов. А жить — надо. Ведь не старость сама по себе уважается, а прожитая жизнь. Если она была, жизнь-то…»

Прошло уже столько времени, как Василия Макаровича с нами нет, но совершенно ясно, что всё сделанное им не только не теряет своего значения, но начинает новую жизнь — ту самую, высшую и нетленную, в которой пребывают величайшие творения человеческого духа.

Посмотрите снова «Калину красную» (1974 г., студия «Мосфильм»). Даже если уже видели этот фильм раз десять. Поверьте, вам откроется много такого, что вы не замечали раньше. Например, что прозвище главного героя — Горе — это анаграмма его же имени — Егор, и что, намаявшись горевать, встретил Горе-Егор на закате жизни Любу Байкалову — Любовь, огромную, как это древнее озеро в горах Сибири, самое глубокое в мире…

Снимался этот замечательный фильм вразбивку. Вначале — натура, потом — павильоны. Павильоны шли, как получалось — готовность декораций и прочие технические причины играли тут не последнюю роль. Шукшину хотелось выстроить эпизоды по порядку — казалось, так будет точнее. Однако, начав, он понял, что это невозможно. По мере того, как снималась картина, в её герое что-то менялось. Нет, никаких кардинальных перемен в характере как будто не было, нельзя даже сказать, что он углублялся, укрупнялся, но только каждый день, проведённый Василием Макаровичем в образе Егора Прокудина, накладывал особый отпечаток на его дальнейшее существование.

Нажитое, выращенное в одном эпизоде отбрасывало некий отсвет на следующий — и требовало от актёра чего-то иного, чем требовал от него же утверждённый сценарий. Жизнь Егора Прокудина Василий Макарович сочинил, но когда он начал в обстоятельствах этой сочинённой жизни существовать, выяснилось, что прожитое на первых страницах высвечивает оригинальность и сложность того, что будет дальше, прорисовывает будущее и по-своему на него влияет.

Мысль эта поначалу пришла как догадка и жила сама по себе, не связанная с тем, что занимало больше всего. А занимало одно: как это Шукшин — такой, каков он есть, становится Егором Прокудиным — таким, каков тот есть?.. Разумеется, можно было бы назвать это «актёрским перевоплощением» и тем самым снять вопрос, но делать так почему-то не хотелось. Хотелось понять, что актёру в этом перевоплощении помогает. В один из дней, когда режиссёрская группа смотрела отснятый материал, пришёл ответ. Пришёл сам собой, связав воедино вопрос и догадку. Было это в тот самый день, когда кинематографисты увидели встречу Егора с матерью.

Но сперва — о первом дне на съёмочной площадке.

В доме Байкаловых

Те, кто смотрел фильм, знают, что, получив волю, вор-рецидивист Егор Прокудин решил ехать к своей «заочнице» Любе Байкаловой. И тянуло его в эти места (позже выяснится, что они и для него не чужие), и обстоятельства сложились так, что деться ему, фактически, было некуда. К тому же таилась в Егоре мысль, что Люба живёт одна, что можно будет ему полностью расслабиться, отдохнуть и телом, и душой. Приехал он — а дом полон Любиной родни, и к этой новой для себя ситуации Егор должен приноровиться на ходу.

Нечто подобное было и у съёмочной группы. Во-первых, потому, что репетиции начинались стихийно, и все сразу попадали в самый разгар, а во-вторых, — и это второе будет всегда, — Василий Макарович актёрских задач сам себе вслух не ставил и замечаний тоже вслух не делал. Понять из прямых объяснений, чего он добивается в своей работе, чем бывает недоволен, никакой возможности не было. Потом, когда фильм будет уже снят, Шукшин попытается восстановить своё прежнее состояние, определить — уже для коллег — сверхзадачу эпизода, но это будет уже потом, а пока ориентиром служит лишь догадка и то, что он скупо говорит другим исполнителям.

… На съёмочной площадке их трое: старик Байкалов (И. Рыжов), его жена (М. Скворцова) и Егор (В. Шукшин). Егор ходит, старуха испуганно притулилась на диванчике, старик сидит у печки и, как зритель потом увидит, безобидная печка эта послужит Егору поводом для великолепной обличительной тирады. Он в красной, навыпуск, трикотажной рубахе (чем дальше идёт съёмка, тем свободнее висит она на его плечах), чёрные брюки заправлены в тяжёлые кирзовые сапоги. У него монолог, а до того он и старик обмениваются репликами, и хочется сейчас привести то и другое почти полностью. Для самого Шукшина не безразлично, как говорят люди: человек для него — и в манере разговора тоже. А Егор, в силу жизненных обстоятельств, может быть, в манере особенно. Это очевидно.

Егор. Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в разбойники записали? Вам говорят — бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну, из тюрьмы… Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят?

Старик. Это ты Любке вон говори про бухгалтера — она поверит. А я, как ты зашёл, сразу определил: этот — или за драку какую, или машину лесу украл. Так?

Егор. Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец. Цены бы не было. Колчаку не служил в молодые годы? В контрразведке белогвардейской?

Старик. Ты чего это? Чего мелешь-то?

Егор. А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю. Хорошо, другой вопрос: колоски в трудные годы не воровал с колхозных полей?

Старик. Ты чего тут Микитку-то из себя строишь?

Егор. Вот как мы славно пристроились жить! Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна… А люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения. Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы… А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно… Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми…

Такова прокурорская речь Егора, которой он просто ошеломляет стариков. Однако есть в этой речи нечто такое, что само собой, будто ненароком, но смягчает напряжение, возникшее в доме. Сцена, которая началась с недоверия, страха перед бывшим заключённым, тревожного ожидания, что затея дочери может обернуться позором: «Ну, Любка, Любка… Ну, спасибо, дочь… Может, жизни свои покладём… Через дочь родную!..», сцена эта оканчивается если и не полным дружеским контактом, то тем, что люди начинают приглядываться друг к другу с искренним интересом.

Какова была сверхзадача этого эпизода?

Шукшин говорил: «Нужно сообщить зрителю, что хоть герой и фанфаронит, он очень больно чувствует свою отчуждённость. Ему хочется сказать — я такой же, как все, но прямо он этого сказать не может. Ему мешает его обездоленность, его внутреннее беспокойство, его неприкаянность. Вот он и разыгрывает спектакль».

Со смехом многое понимается, многое лучше доходит. Если сдвинуть разговор от резонёрски-ровного в сторону гротеска, игры, есть шанс докричаться, обратить на себя внимание. Этим живёт всякий человек, но у всякого свой характер. Егор Прокудин активен, он знает, что лучший вид защиты — нападение, и поэтому нападает.

Если представить эпизод в виде схемы, получится так: поначалу старик Байкалов встречает Егора как чужого, говорит ему прописями, банальностями («отработанными», по формулировке Шукшина, словами). Егор это понимает и решает поставить старика на место. «Ах, ты так? Ну, я тогда тебе покажу, что можно сделать живыми словами. В демагогии я посильнее тебя, враз обратаю».

По-егорову и получается. Но старик не в обиде. Наоборот — он игру разгадал и принял. А вместе с ней принял и Егора.

Однако это — итог, и пришёл он не сразу. А сразу пришло удовольствие от диалога как такового. Уж очень он красочен, необычен, и, главное, требует от самих актёров понимания этой необычности, верной реакции на неё. То есть требует от них игры — желания и способности понять редкостность, занятность человеческой натуры. Без этого особого контакта «странных людей» немыслима ни проза Шукшина, ни его драматургия. В эпизоде, о котором идёт речь, нечто подобное должно было возникнуть непременно — без этого всё дальнейшее потеряло бы истинный смысл.

Повторяя и повторяя сцену, Шукшин контакта добивается. Хотя поначалу Иван Рыжов говорит свои ответы, в том числе и ответ на монолог Егора: «Да я стахановец вечный! У меня восемнадцать похвальных грамот!» — просто рассердившись, а никак не оценив прелести неожиданной и неожиданно пришедшей к нему реплики. Осадить «этого трепача» такой же демагогией старик не мог, не умел, а значит, оставалась искренняя обида, праведный гнев. От этого и поменялась, в конце концов, интонация, а ещё от того, что умный старик разгадал Егора и думал про себя: «Мордует, сволочь!..» Причём думал не без восхищения!

Что-то было в Егоре такое, что проходило как бы постоянным аккомпанементом его балагурству и наводило на мысли не только о тоске, но о чём-то более глубоком и прочном, что томило душу этого странного человека. Стариков Байкаловых незваный гость, конечно, выбил из колеи, но себя он выбил из неё ещё больше.

По тому, как мотало его по байкаловской горнице туда-сюда, как кидал он быстрые взгляды на деревенски пёстрое, но уютное, обжитое домашнее убранство, как закуривал он и забывал курить зажжённую сигарету — по всему этому угадывалась острая внутренняя борьба и беспокойство. И ожесточённость тоже угадывалась — в прищуре глаз, в плотно сжатом рте, в том, что в голосе и облике его не было удали и вызова, а была только застарелая привычка к обороне. И только когда появилась Люба — она, похоже, нарочно ушла, чтобы без неё Егор и родители хоть до чего-нибудь договорились, — только тогда становилось Егору чуть легче и спокойнее. На Любу он, правда, почти не глядел, но улыбался виновато и так же виновато, искренне говорил старику: «Подними, батя, руку и опусти. Я просто весёлый человек».

Примирение? Этим всё-таки завершается эпизод? Но почему тогда Егор скован и хмур и почему прозвучало предупреждение для всех, кто занят в сцене: «Эпизод нельзя кончать точкой. Ещё неизвестно, что будет».

Это очень важные слова — о неясности, об отсутствии твёрдого решения. Важные потому, что дают перспективу и образу Егора, и всей картине в целом.

В фильме есть эпизод, не имеющий особого значения для фабулы и даже останавливающий ход действия, но для основной нити полотна более чем нужный. Среди гостей, которые в тот же вечер придут к Байкаловым, чтобы посмотреть на Егора, появится человек средних лет в выходном чёрном костюме и белой рубахе. Мы, зрители, увидим его только тогда, когда он, захмелев, вдруг запоёт. Запоёт не оттого, что его попросили — жена посмотрит на него неодобрительно и даже отвернётся, другие тоже не будут внимательны, но оттого, видно, что как находит на него особая минута, так без некрасовских строк ему не обойтись. Он споёт их все — от «ну, пошёл же, ради бога» и архангельского мужика, который стал «разумен и велик», до «тем уж поприще широко: знай работай да не трусь… Вот за что тебя глубоко я люблю, родная Русь», — и Егор будет слушать его чутко, и Люба тоже, и Василий Макарович Шукшин к ним присоединится.

Чем для него, режиссёра, был так важен этот маленький эпизод? «Поющего человека» (имени у него в картине нет) Шукшин никак не приукрашивает, не ставит никакого знака равенства между ним и тем, кто «разумен и велик». Ему не боязно и показать и подчеркнуть, каков он есть, этот захмелевший поющий человек, и не боязно потому, что Шукшин верит: все они — родная кровь. Именно это и читается в эпизоде — что не чужие, оттого и появляется эта песня в этом доме, в этот час, среди этих людей. И другое ещё читается: не просто так живут на свете люди, не только едят, пьют и умирают, но есть в них душа, которая требует большего. Сама иногда не знает — чего ей надо, но только мучается, болит, если нет у неё лада с окружающим миром и жизнью.

Вот здесь предыдущий эпизод и заканчивается, и полностью объясняется. Егору Прокудину, Горю-бродяге с больной душой, нужен был этот лад. И покуда он его в себе не нашёл, счастья для него не было…

А потом ту же комнату снимали с другой точки. И открылась она зрителю уже по-иному. Главным в ней стала не печка и не то узкое пространство, которое мерил Егор беспокойными шагами, а небольшой диванчик и массивная, неподвижная фигура мужчины на этом диванчике. Это Коля — бывший Любин муж, не свыкшийся с мыслью, что он — бывший. Трезвым он к Байкаловым не заявлялся — оттого и с Любой разошлись, — но сейчас о водке речь не идёт. Коля приехал специально: узнал о Егоре. И Егор заранее узнал от Любиного брата Петра, что Коля здесь и что он не один: у глухого заборчика ждали Колю дружки, чтобы в случае чего броситься к нему на подмогу.

Определяя задачу эпизода, Шукшин скажет актёру: всё когда-то принадлежало ему — и дом, и баба. Это надо держать в уме. И ещё скажет: Коля тут главенствует, приноравливаться надо именно к его персоне. Итак, про Колю всё ясно, ясно его исходное состояние и перспектива, а вот с чем появляется на съёмочной площадке Егор?.. Любе он запретил с собой идти, Петро решил, что мужики должны поговорить с глазу на глаз, но мы-то, зрители, помним про тех, у глухого заборчика, и Егор о них вряд ли забыл. Каково же ему?.. Какое у него состояние?..

Василий Шукшин: «Первый эпизод определить словами трудно, а тут я сознавал, что происходит. Надо было в сюжете отвести место, где рассказать о герое. Биографию его дать — ведь он вор, человек с определённым прошлым и навыками. Когда он встретил Колю, из мужика вылез преступник, уголовник, человек, который умеет нагнать страх».

С обоюдного нагнетания страха они и начали, но страх почему-то не ощущался, а ощущалось даже нечто ему противоположное, хотя против Егора стоял человек высокий, физически мощный — кажется, шевельнёт могучей дланью, и Прокудину только и останется, что стушеваться. Нависает Коля над Егором, добросовестно его стращает, а Егор какой-то задумчивый… То ли всё происходящее его не касается, то ли он хочет, чтобы Коля уразумел, с кем имеет дело, то ли этого Колю-увальня ему жаль, жаль его глупости, и одна у Егора цель: выпроводить его подобру-поздорову.

Последнее, пожалуй, наиболее верно, потому что эпизод, по сравнению с повестью, изменился именно в эту сторону. В повести Егор «решил не тянуть: сразу ляпнул Колю за шкирку и поволок из избы… Выволок с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз. Коля упал. Он не знал, что они вот так сразу начнут». То есть Егор был активен и брал инициативу в свои руки — раньше… До встречи с Любой. До приезда в семейный дом Байкаловых. Теперь же Коля куражится, говорит грубости, а Егор молчит и даже смотрит без злости. Только одно противоречит его тихому состоянию: поза. Он автоматически приготовился к удару: опустил плечи, согнулся, даже почти вогнулся весь. Сработала привычка, и в этой вот выработанной привычке — вся его биография.

Нет ли здесь противоречия? С одной стороны, твёрдо намеченная режиссёром задача «пугнуть», с другой — обескураживающая, обезоруживающая пассивность Егора. Что за всем этим стоит? Как тут сводятся концы с концами?

Посмотрим, как заканчивается эпизод. А кончается он неожиданно быстро. Николай осмелел и довольно бесцеремонно подталкивает Егора туда, где поджидают дружки, и Егор довольно покорно идёт, ему только не нравится, что провожатый не впереди, не рядом, а сзади. Он даже выскажется по этому поводу — мол, что это ты меня как на расстрел ведёшь, но скажет свою реплику безразлично, больше по привычке, чем из серьёзного желания накалить атмосферу. А когда начинается драка, её показывают на общих и средних планах, чтобы не привлекать к ней особого внимания. И даже когда Коля выломает из забора здоровенную жердину и пойдёт с ней на Егора, режиссёр и тут не проявляет особого беспокойства. Ну, палка и палка, дело житейское, чем только не стращают в драке. И только одно запоминается в этом эпизоде по-настоящему, несомненно и не случайно: Егору совсем не было страшно. А точнее — ему было печально…

Откуда эта печаль и зачем она? Ведь если проследить по сюжету, должно быть как раз наоборот. С Любой всё наладилось, с работой в колхозе тоже, к прежнему и вовсе не тянет. Радоваться надо, а не тосковать, и встречу с Колей сыграть так, чтобы всем стало ясно — за своё новое существование Егор будет биться до последнего. Но нет. Даже когда на него надвинулась прямая опасность, он о ней не думает. Вернее, думает о другом. Вопрос: о чём же? Обратимся сейчас с вами к эпизоду, который был показан до знакомства с Колей.

Чистая, опрятная горница. День ясный, солнечный, и оттого комната кажется ещё опрятней — свет весёлыми бликами ложится на пёстрые половики, пронизывает лёгкие ситцевые занавески, зажигает медь на иконах. И хозяйку горницы он тоже охватывает мягко: её белый платок, её глубокие тёмные морщины, руки, положенные перед собой на стол. Хочется сказать — спокойные руки, а нельзя. Натруженные — можно, а спокойные — нельзя, потому что как раз они и выдают то, что на душе у старушки Куделихи, матери Егора…

Руки её выдают, а вот голос, слова совсем не выдают. Слова даже могут кому-то показаться излишне прозаическими: надо бы говорить о пропавшем сыне, причитать и жаловаться, а она говорит о пенсии, причём говорит совершенно спокойно. Не монотонно, не безжизненно, а именно спокойно и даже с чуть-чуть ехидными интонациями в адрес тех, кто уверял её, что прожить на 15 рублей в месяц можно куда как хорошо!.. А напротив неё сидит Люба и слушает старушку сначала с полным вниманием, а потом с волнением и слезами. Пропавший же без вести сын то стоит, замерев, в соседней комнате, то принимается метаться по ней, как раненый зверь. Он надел тёмные очки, чтобы мать его не узнала, но предосторожность эта вышла излишней. Показаться ей Егор так и не посмел. И до конца жизни так её больше и не увидел.

Жалеет ли Василий Шукшин Егора, зная его конец? Жалеет ли его хоть вполовину так, как Люба и мы, зрители? Она расплачется, глядя, как Егор бьётся головой об землю, как проклинает себя и даёт страшные зароки, обещает своей матери покой и деньги: «Господи!.. Да почему вы такие есть-то?.. Чего вы такие дорогие-то?.. Что мне с вами делать-то?..» — скажет Люба, и мы вместе с ней поверим, что Егору больно, стыдно и плохо.

Мы поверим, и актёр Василий Шукшин выразит все эти чувства с редкой искренностью и силой. Но режиссёр и писатель Шукшин посмотрят на случившееся ещё и другими глазами. Не только сострадая герою, но и осуждая его.

«Осуждая» — дидактичное слово, для характеристики этой сцены оно подходит меньше всего. Шукшин не ментор, а это слово отчётливо отдаёт поучением. Но мы и не берём его в чистом виде, притом, что вовсе обойтись без него не можем, как не обходится без нравственных выводов сам автор. Выводы эти осознаются позже, когда перед нами пройдёт человеческая жизнь, осознаются обязательно и сказаны будут веско. Вот как теперь, когда Шукшин решает отредактировать текст эпизода, сообразуясь именно с нравственной его стороной.

Из киноповести мы узнали, что Егор уходил из деревни в город, и уходил не один, а с братишкой. «Не знаю. В голод разошлись по миру… Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца. Про этих не знаю», — говорит Куделиха. Так что вроде бы и вины Егора не было, что исчез он из дома и затерялся. Теперь старая женщина про голод и не вспоминает, и про младшего сына тоже — один сын у неё пропал, это его она ждёт вот уже больше двадцати лет.

Шукшин снял эту горестную деталь, потому, что она показалась ему особенно важной. Никаких смягчающих вину обстоятельств: ушёл, забыл, бросил — вот что имеет значение, а почему ушёл, до этого теперь и дела нет. Главное, что ведь остался жив, тысячу раз мог приехать к матери — и не приехал. Не приехал… Так пусть Люба жалеет, и мы тоже жалеем, Шукшин же знает ещё одно: раскаяние, каким бы искренним оно ни было, не может всё искупить.

Не может оно искупить материнских слёз — скажем так, чтобы быть конкретными, как автор фильма.

Когда «Калина красная» готовилась к съёмке, Шукшин планировал снимать в роли матери Егора народную артистку СССР Веру Марецкую. Но перед самым началом съёмок она внезапно тяжело заболела. Оператор фильма Анатолий Заболоцкий услышал от жителей деревни Мериново (ныне Садовой) Вологодской области, где проходили съёмки, что есть у них соседка по имени Ефимия Быстрова — с очень похожей судьбой, просто один в один со сценарием. Когда Василий Макарович поговорил с Быстровой, понял: это подарок судьбы. Никакая народная артистка так не сыграет. Решили снимать её скрытой камерой, чтобы не слишком смущать. Вся знаменитая сцена снята абсолютно документально: Ефимия Быстрова просто рассказывает Лидии Федосеевой-Шукшиной о своих сыновьях. Четырёх убило на войне, а пятый бесследно пропал, связавшись с плохой компанией, ушёл из дома и не вернулся, и она его вот уже два десятка лет безуспешно разыскивает… Видно, ему сподручнее без деревни, и без старой матери тоже сподручнее — вот и гуляет. И мора в их краях не было, и война не дошла — а его нет и нет…

Неизвестно, как строил бы Шукшин этот эпизод, если бы не встретил ту, кого встретил, кому отдал роль Куделихи. Может быть, всё осталось бы, как написано в повести: сидел бы Егор в комнате и, «вполне окаменев», смотрел на мать, а мать бы его не узнавала, а потом стоял бы у косяка и не плакал — слёз не было — а только твердил бы: «Ну, будет уж! Будет!» А под конец, уже в машине, с «весёлым остервенением» сказал бы Любе: «Всё будет в порядке! Голову свою положу, но вы у меня будете жить хорошо!»

Он и в фильме это говорит — про хорошее житьё, но говорит в лихорадке, не вдумываясь в смысл слов, не обещая, но заклиная, потому что так тяжело у него на душе, что только клятва может разрешить эту непомерную тяжесть. И когда он твердит это своё заклинание, твердит, бросившись на землю и обратив лицо долу, над ним взмывается небо: синее-синее, чистое-чистое, высокое-высокое. Безгрешное. Недосягаемое…

(После съёмок фильма Василий Макарович собственноручно починил избу Ефимии Быстровой, запас дровами на зиму, оставил продукты, деньги. Старушка Куделиха всем сердцем прикипела к Шукшину и рассказывала соседям, что он и есть её без вести пропавший сын. Она сама твёрдо в это уверовала и повесила у себя в избе над кроватью портрет Шукшина — с обложки журнала «Советский экран»… Через год после смерти Василия Макаровича Ефимия Быстрова умрёт, замёрзнув зимой на печке… Жители деревни установят на её могиле памятник с фотографией-кадром из фильма «Калина красная»).

Усиливая мотив вины героя, Шукшин усилил в фильме и его покаяние. Он не случайно поменял образный ряд фильма: возникает земля, Егором брошенная, и небо над ним, как символ духовной родины человека.

А когда Егор с Любой приезжают домой, их встречает Петро с вестью о приходе Коли.

Так что же хотел выразить Шукшин в этом эпизоде? Биографию героя — и только? «Идёт незримое накопление усталости и порождает мысль: ну, всё равно!.. Человек нелёгкой судьбы приближается к своему финалу», — скажет Шукшин в одной беседе.

Сохранилась запись — одна из тех, что велись прямо на репетициях: «Резок. Первый раз за всё время, что хожу на съёмки».

Чем же эта резкость вызвана? Нам кажется, у Егора Прокудина может быть волнение, страх, нетерпение, но — резкость?..

Причём, какая-то странная резкость, не по отношению к кому бы то ни было, а по отношению к самому себе. С партнёршей Федосеевой-Шукшиной, как и со всеми остальными, герой естественно вежлив, и все его фразы по отношению к ним звучат вежливо, но всё-таки с ощутимым подтекстом: оставьте меня в покое.

И приходит момент, когда становится ясно: в Шукшине живёт Егор Прокудин, живёт своей собственной жизнью, и это он «резок», это его надо оставить в покое. У него было свидание с матерью, были слёзы раскаяния, было сознание своей страшной вины, и уже была мысль о том, что как бы дальше ни сложилась жизнь — прошлого не перечеркнуть, не забыть, и в новой жизни себя спокойно, легко и вольготно никогда не почувствовать. «Накапливалась усталость… Человек нелёгкой судьбы приближался к своему финалу…»

Василий Шукшин: «Чего-то всё ищет у меня человек, а чего он ищет и чего я хочу? Не очень сумел себе ответить, а сейчас меня вообще замкнуло. Егор ищет не преображения, а случившуюся в жизни утрату. Отсюда его безнадёжная мечта о празднике…»

Нравственный уклад жизни крестьянина складывается в процессе труда. Егор Прокудин родился со всем добрым запасом, который даёт человеку крестьянский труд. И вдруг всего этого у него нет — пусто, забыто, отброшено. А когда настали опустошённость и утомление, душа потянулась к прежнему — к земле, к работе, к пахоте, но было уже поздно — пришла расплата, самая прямая. За всё надо платить — это суровое правило жизни. И Егор расплатился за грехи сполна.

Сейчас многие стремятся разрушить сюжет, и вот почему. Сюжет истории, как правило, несёт в себе определённую мораль, и очень часто мораль эта сводится к назидательной, ближней: делай так-то, не делай так-то.

Такого рода мораль не вызывает искреннего отклика. «Калину красную» тоже можно понять так — не ходите в преступники, хотя сделан он совсем о другом. О том, как зазря погибает душа человека. Сюжетный удар (смерть) нужен нам для развития этой мысли.

По-разному гибнет душа: у иного она погибла, а он этого и не заметил. Работал, вышел на пенсию, всем доволен, а на самом деле — погиб. С этой бедой живут многие и не сознаются в ней даже себе.

Поступок — измерение личности, и Шукшин в искусстве стоит за право на поступок. Не случайно так много сильной прозы и поэзии написано о войне — человек во время войны имел право на поступок. Егор Прокудин тоже совершил поступок, и за это стал любим в народе. Знаете, когда он — настоящий? Когда идёт навстречу своей погибели.

Василий Макарович своего добился — кто видел в кино смерть Егора, тот вряд ли сможет это забыть. Детали, может быть, и уйдут из памяти, а вот как пел Есенина стриженный под ноль паренёк, и как другие такие же стриженные его слушали, и как Егор его слушал — сердцем — в памяти останется. И как Егор шёл по пашне — шёл размеренно, неторопливо, собрав всего себя, и вдруг упал — это тоже останется. Вязкая земля, сырая — потому и упал, но в сердце стукнуло: не к добру. И простота, с которой принял он судьбу — она тоже не забудется, вызовет мысли о многом. Что-то, видно, есть такое в человеке, что помогает ему принять неизбежное, смягчает силу удара. Смерть Егора не то чтобы со смертью примиряла, об этом и разговора нет, но уводила от страха, от физического ужаса перед небытием. В ней присутствовало нечто высшее, под стать тому последнему, что свершается на земном пути с человеком.

Фильм этот состоялся, став уроком достоинства. Именно это так ревностно и убеждённо отстаивал своим искусством Шукшин: решающее, главное в личности — её нравственный потенциал, внутренний нравственный закон, нравственное чутьё. Понятия эти невероятно сложны, многозначны по своей внутренней конституции. К их осознанию можно идти всю жизнь.

Главное — идти.

Маргарита Серебрянская,

председатель Общественного Союза «Совесть»

Источник:

«Искусство кино», ежемесячный журнал № 10/1974 г., М., «Союзполиграфпром»