По жестоким правилам, действующим в государстве в одном из параллельных миров, Корнелий Глас должен быть казнён. В ожидании исполнения чудовищного приговора он знакомится с детьми из тюремного интерната, которые рассказывают ему старинную сказку о легендарной земле, в лугах которой можно спастись от беды... Поняв, что это не вымысел, Корнелий решается бежать, взяв с собой новых друзей. От Петра, настоятеля древнего Храма, он узнаёт предание о великих Хранителях вечных Законов Вселенной, учителях и защитниках всего мира. Вера, преданность, надежда и мужество ведут к ним; любовь, ответственность, бесстрашие и самоотверженность ведут от них — чтобы помочь тем, кто остался...

Повесть «Гуси-гуси, га-га-га...» (В. Крапивин)

Из части I

«Безынды»

Старшего звали Антоном. Был он выше всех, тонкий, с тёмной чёлкой над сумрачными, словно из большой глубины глядящими глазами. Говорил негромко, но его слушались. Если какой-то спор, перепалка, подойдёт он, обронит два слова, и капризные голоса стихают.

Впрочем, спорили и капризничали редко. Спокойные и даже робкие оказались ребятишки. Вот и сейчас, на дворе, когда играли в «гусей», криков и шума почти не было. Только звонкая считалка, которую быстро приговаривали то беленькая бледная Анна, то коренастый рыжеватый Ножик:

Гуси-гуси, га-га-га!

Улетайте на луга!

Там волшебная трава,

Там не кружит голова...

Говорили считалку без веселья, с какой-то неровностью и словно боязнью, что кто-то может перебить, помешать игре. А она словно и не игра, а какое-то важное действие. Ритуал. С напряжёнными лицами одна шеренга бросалась через площадку. Так же, без смеха, другая шеренга, сцепив руки, старалась задержать «гусей».

Гуси-гуси, га-га-га!

Берегитеся врага!

До лугов далёкий путь,

Не садитесь отдохнуть...

Удивительно, что этой малышовой игрой увлекались не только младшие. Даже Антон играл всерьёз. Несколько раз он встречался с Корнелием глазами и тут же отводил их. Но, кажется, успевало мелькнуть во взгляде: «А вам-то какое дело?»

А Корнелию и правда что за дело? Пусть бегают. Он сидел в раскинутом складном кресле под пыльной яблоней (без единого яблочка — все оборваны) и следил за ребятишками бездумно и отрешённо.

Третий день он жил здесь — в странной роли временного и, видимо, совершенно незаконного воспитателя безындексных детей. Прежняя воспитательница — дородная тётка с каменными скулами самодовольной вахтёрши и тонким иезуитским ртом — в присутствии старшего инспектора Мука передала Корнелию по списку имущество и детей. Узнав, что Корнелий намерен быть здесь неотлучно и не нуждается в смене, она расцвела и тут же отпросилась у Альбина в двухнедельный отпуск.

— Валяйте, — разрешил тот. — Господин Глас пока потянет лямку, ему нужно подзаработать.

Для тётки это прозвучало вполне правдоподобно. А у Корнелия скользнула догадка, что подзаработать решил сам Альбин. Дежурить будет день и ночь Корнелий, а жалованье пойдёт старшему инспектору. Ибо он, инспектор Мук, по совместительству ещё и начальник дома призрения безындексных детей и сам начисляет зарплату его сотрудникам...

Другая мысль была важнее и отчётливее: значит, у него, у Корнелия, теперь есть по меньшей мере две недели. И опять мелькнула какая-то тень надежды. Глупо, конечно, а всё-таки. Поживём — увидим. Главное, по-жи-вём...

— Но я же так не могу, — сказал Корнелий Альбину со сварливой ноткой. — Без бритвы, без чистого белья, без...

— Всё будет!

Видать, Альбин крепко был заинтересован в «воспитательской работе» Корнелия. Вскоре он принёс новенькую бритву «Луна», две сорочки, стопку белья. Наверно, из своего хозяйства: рубашка и пижама оказались тесноваты. Впрочем, плевать. А немнущийся костюм Корнелия всегда выглядел прилично, хоть ты что с ним делай...

Альбин заглядывал каждый день, спрашивал с бодростью, за которой пряталась некоторая опаска:

— Ну, как ты? Осваиваешься?

— Как видишь, — хмыкал Корнелий.

К Альбину он испытывал сложное чувство. Злости не было — была смесь брезгливости и любопытства. Словно к белой крысе, которую он видел в детстве у соседа на даче. Хотелось дотронуться, и было противно, и в то же время постоянно тянуло смотреть на неё. На её розовый голый хвост и семенящие когтистые лапки, на хитрую мордашку с белыми усами. Что за существо? Что она чувствует, зачем живёт?..

Гуси-гуси, га-га-га!

Улетайте на луга...

Странно, как они могут столько времени одно и то же?

Вообще-то по распорядку им полагалось после обеда сидеть в спальне и заниматься чтением или тихими играми. Но спальня — тесная, низкая, на верхнем этаже двухэтажного кирпичного дома. В ней застоявшийся воздух детской казармы — с несильными, но неистребимыми запахами хлорки, потного белья, мочи и старой масляной краски стен... И вот Антон, вернувшись из столовой, подошёл и, глядя в пол, заговорил:

— Господин воспитатель, вы...

— Я же объяснил: меня зовут Корнелий.

— Господин Корнелий, вы позволите нам поиграть на дворе?

— Валяйте...

Гуси-гуси, га-га-га!

Затопило берега...

Маленькая Тышка — рыжеватая, как Ножик, но худенькая, молчаливая и вёрткая — ловко проскользнула под руками у мешковатого Дюки, помчалась к низкой кривой яблоне, вскочила на изгиб ствола.

— Я долетела!...

Тышка — от прозвища Мартышка. А Мартышка — от имени Марта. Марта Лохито, шесть с половиной лет...

В первый вечер, после молитвы (странной молитвы, когда все встали в кружок и зашептали что-то похожее на считалку про гусей), Антон тихо спросил:

— Господин воспитатель, вы позволите перед сном Тышке полежать с Ножиком?

— А... зачем? — слегка испугался Корнелий.

— Ну... они пошепчутся. Негромко.

— Как... пошепчутся? Про что?

— Про всякое. Может, сказку ей расскажет. Сестрёнка же.

— А-а! Ну, пускай шепчутся.

Вдруг шевельнулся интерес: как же случилось, что брат и сестрёнка без индекса? Кто отец и мать? Что с ними? Но тут же интерес угас — под тяжестью тревоги за самого себя, под гнётом страха. Тревога эта и страх были уже привычные, приглушённые, но неизбывные. А от них — равнодушие ко всему.

По крайней мере, так было в первый вечер.

Скоро ребята — семеро мальчишек и шесть девчонок — послушно улеглись, Тышка убежала в свою постель, Антон выключил свет (остались лишь зеленоватые ночники). Корнелий лёг в каморке, встроенной, как ящик, в перегородку, которая разделяла девчоночью и мальчишечью спальни. Боковые стены каморки от середины до верха были стеклянные и смотрели в оба помещения. Чтобы воспитатель неусыпно мог наблюдать за порядком.

Корнелий наблюдать не стал. Лёг на широкой, довольно комфортабельной постели, прикрыл глаза. Навалилась тишина, из неё постепенно выступили звуки: дыхание, скрип кроватных сеток, жужжание лампочки-ночника. Кто-то всхлипнул. Кто-то пробормотал: «Гуси-гуси...» Всё слышно через тонкие стеклянные переборки — как спят под тюремной крышей тринадцать «безынд», какие сны видят. Живые ведь. И каждый хочет не просто жить, а получше, посчастливее.

А какое их может ждать счастье, когда они отмечены проклятьем с рождения? А почему отмечены? Разве есть на них вина?

И первая мысль — даже не мысль, а ощущение — скользнула по краю сознания Корнелия: «Почему ты считаешь, что именно твоя жизнь — самая главная? Вон их сколько, неприкаянных, так по-свински обманутых судьбой...»

Скользнуло это и растаяло. Уснул Корнелий. И приснилось, что он мальчишка, живёт в летнем лагере, скучает по дому и тихо всхлипывает в подушку. А потом, когда тоска делается выше сил, он выбирается из дачной палаты в дремучий чёрный сад, почти на ощупь находит в мокрой чаще бетонный край заброшенного колодца и с тайной надеждой смотрит в глубину. И там тихо полощется жёлтое светящееся окошко. И становится легче...

Проснулся он тогда рано. Привычно, закостенело сидел глубоко внутри страх за себя. И понимание непрочности, нелепости своего положения. Жизнь на ниточке. Да и что за жизнь-то?

Но в то же время появился уже и какой-то интерес. Прежде всего, по-настоящему хотелось есть, впервые за эти дни. А ещё — хотелось не просто существовать, но и что-то делать. Странно...

На торцовой стене каморки висело зеркало. И Корнелий первый раз за трое суток (а казалось — три года прошло) глянул на себя. С опаской, как глядят на мертвеца... И поразился!

Он был худым. Исчезла добропорядочная округлость щёк, выступили скулы. Из глубины, из впадин, смотрели незнакомые рыже-коричневые глаза. Подбородок затвердел. В щетине на нём заметно проклёвывались седые волоски. Пижамная куртка была расстёгнута, среди тёмных кудряшек на груди и упругом животике тоже светились белые колечки. Хотя насчёт животика — это зря, по привычке. Его уже не было. Мышцы поджались. А на груди проступили рёбра.

«Эк ведь подтянуло тебя», — с капелькой иронии, но и с сочувствием сказал себе Корнелий. И лишь тогда пригляделся к причёске. Точнее, к разлохмаченным после сна волосам. Шевелюра была не густая, с залысинами, но до сей поры — без намёка на седину. А сейчас и в ней поблёскивали седые пряди.

«Немудрено», — хмуро подумал Корнелий. Но без досады. В глубине души опять шевельнулась надежда.

Сквозь стёкла боковых стен Корнелий глянул на спящих ребят. За окнами было уже светло, ночники побледнели. Ребята в этом смешанном свете казались зеленовато-бледными и похожими. Они и спали похоже: на спине или на правом боку, с руками в полосатых пижамных рукавах поверх чёрно-синих клетчатых одеял. Только один мальчишка на крайней койке — светленький, курчавый — лежал, съёжившись и натянув одеяло до подбородка.

Корнелий задержал на курчавой голове взгляд. Мальчик вдруг напрягся, вздрогнул. Выпрямился, лёг на спину, выкинул руки на одеяло. Распахнув синие перепуганные глаза, глянул сквозь стекло на Корнелия. Зажмурился. И замер так. Словно даже дышать перестал. Чего это он?

Корнелий неловко отвёл глаза, сел на тахту. Потрогал подбородок, усмехнулся, вспомнив седину. Усмехнулся вообще — той неестественной ситуации, в которой сейчас пребывал. Потянулся за бритвой.

Через полчаса забарабанили нехитрую бодрую мелодию музыкальные кулачки. Подъём! Корнелий стоял посреди каморки и видел, как вскакивают ребята, встряхивают простыни и одеяла, умело заправляют постели. Был в их движениях автоматизм солдатиков. И опять вспомнился штатт-капрал Дуго Лобман: «Двигаемся, двигаемся, господа интеллигенты! Ни жена, ни тёща помогать вам здесь не будут!..»

Впрочем, здесь штатт-капрала не было... Или был? А, так ведь это он, Корнелий Глас, теперь командир в здешней казарме!

Мальчики и девочки уже стояли навытяжку — каждый у спинки своей кровати. Пижамы на них были разномастные, но одинаково полинялые и, видимо, одного размера: на маленьких они висели мешками, на старших выглядели тесными и короткими... Разглядывая ребят, Корнелий спохватился: а ведь они от него чего-то ждут!

— Господин воспитатель, у нас всё готово! — Это Антон. Говорил он громко, но на Корнелия не смотрел, смотрел в пол. Голос его казался ненатурально звонким. Наверно, потому, что из-за стекла.

Корнелий шагнул в спальню мальчиков.

— Ну... и что я должен делать?

Антон глянул быстро, удивлённо и опять упёрся глазами в половицы.

— Проверить, как заправлены постели, господин воспитатель.

Кровати были застелены образцово, Корнелий так не сумел бы. И лишь у коротко стриженного мальчишки с болячкой на ухе одеяло было накинуто небрежно, поверх подушки. И стоял он съёженно, теребя край пижамной курточки. Корнелий машинально шагнул к нему. Однако на пути оказался другой — тот беленький и курчавый, с крайней койки. Он быстро и печально глянул Корнелию в зрачки. «Откуда он такой, кто родители? Что за гены в этом безындексном существе?» — машинально подумал Корнелий. Тонкое, с аквамариновыми глазищами лицо было как у мальчиков на старинных фресках Перужского собора...

Мальчик медленно опустил голову и протянул вперёд руки — ладонями вверх.

— Ты что? — растерялся Корнелий.

— Десять горячих, господин воспитатель, — полушёпотом сказал мальчик. — За то, что во время сна держал руки под одеялом.

Корнелий озадаченно посмотрел на Антона. Тот, глядя в сторону, механически шагнул, протянул широкую лаковую линейку (откуда она появилась?). Корнелий взял её — тяжёлую и странно липкую. Опять взглянул на провинившегося — на его темя и затылок в крупных кольцах волос.

— Тебя как зовут?

— Илья, господин воспитатель, — проговорил он с полувыдохом. Розоватые ладони с очень тонкими пальцами вздрогнули.

Странное чувство испытал Корнелий. Недоумение, что он — приговорённый к смерти арестант — может кого-то наказать или помиловать. И... по правде говоря, какое-то удовольствие от этой мысли. И — тут же! — брезгливую неловкость: вспомнился Пальчик — он тоже любил казнить или миловать послушных одноклассников. И холодновато-любопытный вопрос к себе: ты что, в самом деле сумел бы ударить линейкой вот по этим дрожащим ладошкам, по тонкому запястью с голубой жилкой, по этим почти прозрачным пальцам?

«Какой скрипач, наверно, мог бы получиться из мальчишки...»

— Илья... А почему нельзя спать с руками под одеялом?

— Не знаю, господин воспитатель. Запрещено.

Корнелия тряхнуло — как током. От внезапной злости. Не на мальчишку злость, а на всё вокруг. На бессмысленность. На себя — часть этой бессмысленности.

— А если бы ты спал, укрывшись с головой? По голове бить?

Линейку он швырнул через плечо, назад. И повернулся к Антону — самому старшему. Чтобы спросить: здесь всегда такие порядки? А тот, видать, сразу уловил момент. Смотрел с надеждой.

— Господин воспитатель! А можно Гурика тоже не наказывать?

— Что?!

Прозвучало это резко, почти яростно, и Антон отнёс воспитательский гнев на свой счёт. Потускнел, свёл плечи. Но сказал с обречённо-упрямой ноткой:

— Он же не виноват...

— Кто?

— Гурик... — И посмотрел на того, у незаправленной постели.

— А что он сделал?

— Ну, он... в постель. У него бывает... Не нарочно же он, господин воспитатель, а так получается.

У стриженого Гурика розовели уши. Корнелий задавленно молчал.

— Господин воспитатель, ну, тогда хоть не шприцем, ладно? — быстро сказал Антон. — От этого он ещё хуже. Ещё чаще. Лучше накажите по-старинному.

— Это как? — деревянно спросил Корнелий.

— Госпожа Эмма всегда говорила: выбирай сам, шприц или по-старинному.

— Как это по-старинному?

— Ну... жгутом или ремнём. Только не при девчонках, господин воспитатель, ладно?

«И значит, так они живут? Годами? А кто-нибудь там, на воле, это знает? В мире стабильности и всеобщего благополучия?..»

«А интересно, что стал бы делать ты, если бы знал? Не сейчас, а тогда, раньше?»

«Я бы... не поверил».

«Может, и сейчас не веришь?»

«А что я могу сделать сейчас?»

«Ничего... И какое тебе дело? Ты же всегда терпеть не мог детей...»

«Да. Многие не терпят...»

«Ты — не многие... Ты не терпел потому, что не хотел вспоминать собственное детство. Ты его предал».

«Ох, какая философия! Монолог под виселицей...»

Он понял, что долго молчит. Спросил с хмурой деловитостью:

— Значит, шприц — это больнее?

— Да... господин воспитатель, — выдавил Антон.

Илья, не поднимая головы, вдруг прошептал:

— Там человек сам себя забывает... Особенно когда жёлтым...

— И где же этот шприц? — спросил Корнелий у Антона. Тот закаменел со сжатыми губами. — Ну? — резко сказал Корнелий.

— У вас в комнате... в аптечке, господин воспитатель.

Корнелий пошёл в стеклянную каморку. Белый шкафчик висел у двери над тумбочкой. В нём, среди пузырьков и пачек с пластырем, Корнелий сразу увидел «пистолетик». Такой же, как там! Сквозь дырочки в никелированной крышке затвора виден был стеклянный орех ампулы с лимонной жидкостью.

«Особенно если жёлтым...»

Корнелий забыл, что на него смотрят сквозь стеклянные стенки. Со смесью брезгливости, страха и озлобления он взял шприц-пистолет. Тупорылый ствол оканчивался овальным резиновым колечком. Корнелий был без пиджака, в белой майке Альбина. Он ребром ладони потёр кожу у локтевого сгиба, приставил пистолет и нажал спуск.

Он думал, придётся давить, чтобы жидкость проникла в поры. Но когда хрустнула ампула, резиновое колечко присосалось к коже, и Корнелий ощутил несильный, приятный холодок...

«Пока я чувствую себя вполне сносно, лишь бы это подольше не...»

О Боже, что это?!

Резиновая тугая боль скрутила, натянула все жилы! Боль, смешанная с тоской, со стыдом, с ощущением полной уничтоженности. Корнелий превратился в один-единственный нерв, который кто-то мучительно тянул и наматывал на раскалённую катушку. Замычав, Корнелий подрубленно сел, грудью упал на подушку, вцепился в спинку тахты. Зная, что сейчас умрёт, он отчаянно желал этого избавления. И лишь последними усилиями самолюбия зажимал в себе хриплый животный крик.

...Сколько это длилось? Наверно, недолго. Потому что долго такого не вынести никому. Боль уходила, возвращаясь иногда тупыми, уже несильными толчками. Корнелий сел прямо, потом опять согнулся. Большие капли падали со лба на колени, расплывались на штанинах тёмными пятнами...

Когда Корнелий снова поднял голову, перед ним стояли ребята. Все тринадцать. Тихие, молчаливые. Илья держал фаянсовую кружку.

— Выпейте горячей воды, господин воспитатель. Тогда скорее пройдёт.

«Боже мой, а они-то как выдерживают такое?»

Корнелий закусил край кружки. Потом, обжигаясь, глотнул. Выпил всё, отдышался. Ребята по-прежнему молчали. Только маленькая Тышка задела у Корнелия кожу на локтевом сгибе, рядом с пунцовым овальным бугорком, и серьёзно сказала:

— Теперь это долго будет...

Тупо болела голова. Корнелий сцепил зубы, взял с пола шприц. Скрутив стон, поднялся, вынул из аптечки все лимонные ампулы.

— Антон...

— Да, господин воспитатель...

— Здесь есть где-нибудь мусоропровод?

— Да, господин воспитатель...

— Выбрось это к... чёртовой матери... Ты слышал?

Антон сгрёб шприц и ампулы, кинулся к двери.

— Сволочи... — выдохнул в пространство Корнелий.

Ребята поняли: это не им. Ножик сказал без обычного «господин воспитатель»:

— Вы наберите воздуха и считайте до ста. Тогда легче станет.

— Хорошо, — сказал Корнелий.

***

Они завтракали в небольшой и чистой кухне-столовой с окном автоматической раздачи. Две старшие, лет по двенадцати, девочки — кругленькая ловкая Лючка и молчаливая, похожая на Антона Дина — привычно и быстро ставили перед ребятами тарелки и стаканы, уносили пустую посуду к люку автоматической мойки. Ребята почти не разговаривали. Если скажут слово, то вполголоса. В динамике тренькала весёленькая мелодия.

Корнелий сидел в конце стола.

— Вам двойную порцию, господин воспитатель? — Это Лючка неслышно подскочила сбоку.

— Меня зовут Корнелий. Хватит одной порции.

— Хорошо, господин Корнелий.

Он почти с удовольствием съел кашу с прожилками консервированной говядины, хотя это блюдо весьма напоминало завтрак в милицейской казарме. Проглотил жидкий сладковатый кофе. Голова уже не болела, но была пустая и гулкая, мысли в ней проскакивали, как отдельные горошины.

«Почему они не удивились, когда я сделал себе инъекцию? Или удивились, но смолчали?..»

«Робкие... Или себе на уме?»

«Почему я почти не вспоминаю дом и Клавдию?..»

«А что будет дальше?»

Ребятишки встали и дружно, отчётливо сказали в пространство:

— Бла-го-да-рим страну за хлеб наш!

Затем Антон посмотрел на Корнелия:

— Господин воспитатель, вы будете проверять, как мы собрались в школу?..

В спальне и на дворе они ходили кто в чём и выглядели довольно замызганно. А к школе оделись вполне аккуратно и одинаково: мальчишки — в чёрные штанишки, голубые рубашки и синие жилетики с блестящими застёжками-крючками; девочки — в клетчатые платьица с белыми откидными воротниками. И всё это оказалось чистое, глаженое и по размеру. Лишь Антон выглядел в детском костюмчике слишком длинным и угловатым.

Они выстроились в коридоре рядом со спальней. Все хотя и смирные, но с повеселевшими лицами. Лишь Гурик по-прежнему стоял понурый и с розовыми ушами.

Антон обошёл каждого — и мальчиков, и девочек. Одному одёрнул жилетик, другому поправил воротник. Головастому тонкошеему коротышке полушёпотом сказал: «Подтяни штаны, Чижик». Тот старательно и торопливо подтянул. И на худенькой ноге малыша, над колючей коленкой, Корнелий увидел тёмно-розовый овальный бугорок. Уже старый, потускневший.

«Сволочи», — опять сказал он. Только одними губами.

...Школа была на первом этаже. Просторная комната с пластиковыми кабинками для каждого ученика. В кабинках — обычные ОМИПы — обучающие машины индивидуального пользования. Не очень новые и не очень старые модели. Длинный, с кадыком и плохо сбритой щетиной учитель обошёл всех, включил каждому программу и позвал Корнелия в преподавательскую комнатушку.

— Выпить хочешь?

Корнелий помотал головой:

— Всё-таки на работе...

Учитель не настаивал. Спросил сочувственно:

— Недавно поступил?

— Подзаработать надо... — неохотно сказал Корнелий. — Куча оттяжек по платежам, нанялся на время отпуска... Я здесь пока ни черта не понимаю, работа новая...

— Разберёшься. Дело унылое, зато деньги...

«Видать, платят и правда прилично», — с усмешкой подумал Корнелий, вспомнив Альбина.

А учитель тем временем рассказывал — многословно и с монотонной доверительностью, — что попал сюда волей случая. Преподавал биологию в Рельском колледже и, будучи в дурном расположении духа, вляпал по физиономии одному пятикласснику. Родители оказались «принципиальные», подняли вой. Штрафная Машина отсчитала неудачливому наставнику полутысячный шанс («холера с ним, пронесло, конечно»), а из колледжа пришлось убраться.

— Думаешь, жалею? Да провались они! Пускай обзывают уланом, зато сам себе хозяин. Слышь, ты как хочешь, а я всё-таки глотну.

Чем-то он похож был на инспектора Мука. Интонациями, что ли? Может, здешняя система на всех кладёт отпечаток?

Когда наставник юношества, дёрнув кадыком, «глотнул», Корнелий спросил:

— Ну, а как пацанята эти? Правду говорят, что недоразвитые?

— А откуда мне знать? Машина учит, машина проверяет... Если на оценки глядеть, то вроде всё нормально, как в колледже... Тем более, что учатся без каникул, сам видишь...

— А почему?

— Ну посуди, что им ещё делать-то? Взаперти живут. Знай учись... Хотя, конечно, без толку это. Академические мужи говорят, что машинная педагогика, без живого учителя, ни фига не стоит... Глотнуть ещё, что ли?

— Постой... Скажи, а тебе их не бывает жалко? Ты же всё-таки как раз и есть учитель. Живой вроде...

— А какой прок от моей жалости? Они всё равно безнадёжные.

— Как это?

— Ну, как с неизлечимой болезнью... Ты правда будто с Луны... Хотя я такой же был сперва... Что у них впереди-то? На работу их почти не берут, значит, рано или поздно всё равно уголовная статья. А девчонки куда? Замуж кто возьмёт безындексную? Одна дорога...

— И никакого выхода?

— А какой выход? Машинное законодательство просто не предусматривает бичей...

— Кого?

— Бичей! Бич — безындексный человек. Официальный термин уланских канцелярий. Не слыхал, что ли?

— Я слыхал проще: «безында»...

— Один чёрт. Обожди, я сейчас. Вот так. По правде говоря, их, по-моему, лучше сразу было бы... безболезненно. Да ты так на меня не гляди, я не зверь какой-нибудь. Только если уж мы себе машинную стабильность выбрали, то к чему изображать гнилой гуманизм, как в кино... Ты ведь на старинном клавесине компьютерные задачки решать не будешь...

Корнелий сел у стены в глубокое пыльное кресло. Закинул ногу на ногу. Сказал раздумчиво:

— Я эту машинную стабильность не выбирал, туда её... и туда... Меня взяли за шиворот и поставили перед ней навытяжку, я не просился...

— Ну и что? Недоволен?

— Иди глотни, — вздохнул Корнелий.

— Ага... Послушай, ты через полчаса перемени им программу на грамматический курс. А младшим — на чтение. Красную кнопку на зелёную. А я пока... посижу тут.

После обеда заглянул в каморку Корнелия Альбин. Ребята в спальне мальчиков играли на полу в электронное лото. И слышно было иногда негромкое: «Гуси-гуси, га-га-га...»

— Ну как? — бодро спросил Альбин.

Корнелий лежал навзничь на тахте.

— Шеф, — сказал он медленно, — а чего это вы так паршиво содержите ребятишек-то? Они в родительских грехах не виноваты.

— Почему паршиво? В соответствии с инструкциями Управления по...

— Иди ты с Управлением. В доме даже экрана нет.

— Они смотрят кино на учебных машинах. Сколько положено...

— Их отсюда хоть куда-нибудь выпускают? В парк, в город...

— Должны быть прогулки... От тебя зависит.

— Да?.. Я смотрю, тут многое зависит от любого... А что, шприц — это узаконенный метод воспитания?

— Какой ещё шприц?

Корнелий, морщась, рассказал.

— Ну, это свинство, — поморщился и Альбин. — Это Эмма. Она, конечно, стерва. Давай, я её совсем прогоню, а? И никого больше брать не буду. Ты же всё равно здесь безвылазно.

— Надолго ли... — усмехнулся Корнелий. И почуял, что страха нет. Устал он бояться.

— А чего тебе? Живи. — Альбин тоже заусмехался. — Пока я тут на должности, всё в ажуре. Только ты это... Ты не обижайся на это дело.

— Какое?

— Да понимаешь... Предписание-то надо выполнять. Я, значит, поднагрёб там золы, в банку запечатал и послал на адрес супруги твоей. Как положено.

Интересно, что Корнелий почти ничего не почувствовал. Он лишь с любопытством ощупал стоявшего над ним Альбина взглядом.

— Ты чего? — Альбин вроде бы смутился.

— Да так. Думаю: ты человек? Может, биоробот? Говорят, были такие. В эпоху неконтролируемых экспериментов...

Инспектор Мук не обиделся. Сказал примирительно:

— Тебя бы в мою шкуру. Бытие определяет сознание. Не слыхал про такое?

— Слыхал. Кстати о бытии. У меня-то ведь нет учебной машины с экраном. Не добудешь ли хотя бы портативный ящичек? А то я однажды вечером свихнусь.

— О чём речь! Свой принесу, автомобильный!

К удивлению Корнелия, ребята не очень обрадовались экрану. Правда, первый вечер они провели у ящика неотрывно. И всё же, как показалось Корнелию, смотрели передачи скорее из вежливости, чтобы не обидеть взрослого воспитателя. Настоящий интерес у них появлялся, лишь когда показывали новости или видовые фильмы. Корнелий понял: им, живущим в клетке, нравится смотреть на обыкновенную жизнь — на разных людей, на суету городских улиц...

На следующий день Антон попросил:

— Господин воспитатель... господин Корнелий, можно мы не будем смотреть кино, а лучше погуляем?

— Как хотите, — слегка уязвлённо откликнулся Корнелий.

Маленький Чижик, видимо, почуял его обиду. Тронул за рукав и тихонько объяснил. Доверчиво так:

— Мы кино-то часто глядим. Когда учитель спит, Антон — чик и переключит сразу с учёбы на передачу. Он умеет.

— Болтушка, — поспешно сказала Дина. — Вы его не слушайте, господин Корнелий, он всегда сочиняет.

***

Прошло три дня. И казалось, он здесь давным-давно. И ребят уже всех знает по именам, и даже втянулся в нехитрые воспитательские заботы. Очень нехитрые. Потому что ребятишки жили тихо, самостоятельно и послушно под началом Антона и Дины. И он жил — с привычной уже пустотой внутри, с бездумностью. С глубоко затаённым страхом. Со смутным намёком на какую-то надежду...

... — Гуси-гуси, га-га-га! Улетайте на луга!

И вдруг — вскрик. Суета. Тышкина ровесница и подружка Тата проколола ногу. Острый сучок воткнулся в ступню сквозь истёршийся пластик подошвы.

Сидит, держится за ногу, кровь между пальцами. Всхлипывает, но негромко. От дома уже мчится Лючка с бинтом и пузырьками.

— Ну-ка, дай промою...

— Не-е...

— Кому говорят!

Тата улыбается сквозь слёзы:

— Лючка-злючка, не кричи. Пусть Антон лечит, у тебя пальцы щекотливые...

— Пустите-ка меня... — Корнелий сел, прислонился к стволу яблони, рядом усадил девочку. Ногу её положил себе на колено... Кровь закапала брючину. Так уже было когда-то, с Алкой. Та, правда, громко ревела... А как это больно — раненая нога, — он помнит... — Ничего, маленькая, потерпи, это быстро.

— Ага, я терплю.

— Умница.

Обезболивающий раствор. Тампон. Бинт.

— Не туго?

— Не-е...

Какая крошечная тёплая ножонка. А ведь и в самом деле, была когда-то у него маленькая дочь, Алка.

— Давай, отнесу в спальню. Надо полежать...

— Давайте, я её отнесу, господин Корнелий. — Это Антон протянул руки. — Давайте. А к вам... вон, идут.

Это шагал через двор Альбин. Старший инспектор Мук.

Нехорошо засосало под сердцем: «Он — за мной?»

Вот тебе и «не осталось страха»!

Альбин Мук подошёл с озабоченным лицом:

— Слышь, Корнелий, тут такое дело...

«Понял... — тоскливо подумал Корнелий. — Что ж, пойду... Надо встать... А может, в драку? Почему я должен как телёнок на убой?..»

Но инспектор Мук сказал хмуро:

— Скоро привезут одного... Пацанчик лет десяти. Странная история... Ты подготовь, что надо...

Источник:

http://loveread.ec/contents.php?id=99819