Карла почувствовала, что родители — на грани ссоры. Войдя на кухню, она в ту же секунду ощутила напряжение, словно пробирающий до костей ледяной ветер, свистящий по улицам Берлина перед февральской бурей. Она едва не развернулась и не ушла обратно.

Ссориться им было не свойственно. Обычно они были друг с другом нежны, даже слишком. Карла морщилась, когда они целовались на глазах у посторонних. Её друзья считали их чудными: их собственные родители так себя не вели. Однажды она сказала об этом матери. Та довольно рассмеялась и ответила:

— На следующий день после свадьбы нас разлучила Великая война. — Она была англичанкой, хотя по ней и не скажешь. — Я осталась в Лондоне, а он уехал в Германию и ушёл на фронт. — Карла много раз слышала эту историю, но маме не надоедало говорить об этом. — Мы думали, что война продлится месяца три, не больше, но я увидела его вновь только через пять лет. Как я мечтала его обнять всё это время! Так что теперь мне это никогда не надоедает.

Да и отец ответил не лучше.

— Я не встречал женщины умнее, чем твоя мама, — сказал он на этой же кухне всего несколько дней назад. — Вот поэтому я на ней и женился. И ни при чём здесь... — он не договорил, и они с мамой хихикнули с таинственным видом...

Но бывало, что ругались и они. Карла знала, как выглядят признаки приближающейся ссоры. И сейчас буря должна была вот-вот разразиться.

Они сидели друг напротив друга за кухонным столом. Отец был в мрачном тёмно-сером костюме, накрахмаленной белой сорочке с чёрным атласным галстуком. Он выглядел, как всегда, элегантно, несмотря на то, что волосы у него уже редели, а жилет с золотой цепочкой часов немного выдавался округло вперёд. На его лице застыло выражение деланого спокойствия. Карла уже видела его таким. Это бывало, если кто-то из домашних чем-то вызвал его гнев.

У него в руке был еженедельный журнал, который издавала мама, «Демократ». Она вела колонку политических и дипломатических новостей под именем «Леди Мод».

— Наш новый канцлер, — начал читать вслух отец, — господин Адольф Гитлер, начал свою карьеру в дипломатических кругах с работы в приёмной президента Гинденбурга.

Карла знала, что президент — это глава государства. Его избирали, но он стоял выше будничных политических склок, выступая в качестве судьи. Главой правительства был канцлер. Хотя Гитлера сделали канцлером, его партия нацистов не имела в рейхстаге — парламенте Германии — подавляющего большинства, так что в настоящее время другие партии могли сдерживать её.

В голосе отца звучало отвращение, словно ему пришлось упомянуть нечто мерзкое, например нечистоты.

— «В официальном фраке он выглядел неловко».

Мама Карлы пила кофе и смотрела в окно, словно её заинтересовали спешащие на работу люди в шарфах и перчатках. Она тоже делала вид, что спокойна, но Карла знала, что она просто выжидает удобного момента.

Служанка Ада в передничке нарезала на боковом столике сыр. Она поставила перед отцом тарелку, но тот не обратил внимания.

— «Господин Гитлер, видимо, был очарован изысканной красотой Элизабет Черрути, супруги итальянского посла, явившейся в ярко-розовом бархатном платье, отороченном мехом соболя».

Мама всегда писала, какая на людях была одежда. Она говорила, что это помогает читателю их представить. У неё самой были очень красивые платья, но времена пошли тяжёлые, и она уже много лет ничего нового себе не покупала. В это утро на ней было синее кашемировое платье, и она выглядела в нём стройной и элегантной. Платью, наверное, было столько же лет, сколько Карле.

— «Синьора Черрути, по национальности еврейка, пламенная сторонница фашизма, и они проговорили довольно долго. Может быть, она уговаривала Гитлера прекратить разжигание ненависти к евреям?» — отец звучно бросил газету на стол.

«Начинается», — подумала Карла.

— Ты понимаешь, что это разозлит нацистов? — сказал он.

— Надеюсь, — невозмутимо ответила мама. — Если настанет день, когда им понравится то, что я пишу, я брошу это дело.

— Их злить опасно.

Мамины глаза гневно вспыхнули.

— Вальтер, не смей говорить со мной свысока! Я знаю, что они опасны. Именно поэтому я и борюсь против них.

— Я просто не вижу смысла их раздражать.

— Но ты же нападаешь на них в рейхстаге! — Отец был парламентарием от Социал-демократической партии.

— Я участвую в аргументированных обсуждениях.

Как это типично для них, подумала Карла. Отец логичен, осмотрителен, законопослушен. А у мамы — стиль и юмор. Он идёт к своей цели со спокойной настойчивостью, она использует очарование и нахальство. Им никогда не договориться.

— Я не довожу нацистов до белого каления, — добавил отец.

— Возможно, это потому, что вред от тебя небольшой.

Её шпилька отца задела.

— Думаешь, ты им сильно вредишь своими шуточками? — сказал он уже громче.

— Я их высмеиваю.

— Вместо того чтобы спорить.

— Я думаю, нужно и то и другое.

— Но, Мод, как ты не понимаешь, — сказал отец ещё более сердито, — что ты навлекаешь опасность на себя и на всю семью?

— Напротив. Настоящая опасность — это не смеяться над нацистами. Во что превратится жизнь наших детей, если Германия станет фашистским государством?

От таких разговоров Карле становилось не по себе. Было невыносимо слышать, что семье угрожает опасность. Жизнь должна идти своим чередом. Как бы ей хотелось целую вечность сидеть утром на кухне и чтобы родители сидели друг напротив друга за длинным сосновым столом, Ада нарезала сыр, а наверху с топотом носился брат Карлы Эрик, снова опаздывая в школу. Почему что-то должно меняться?

Всю свою жизнь за завтраком она слушала разговоры о политике и думала, что понимает всё, что делают родители, чтобы в Германии всем стало лучше жить. Но в последнее время они стали говорить о другом. Похоже, они считали, что приближается страшная опасность, но Карла не совсем понимала, какая именно.

Отец сказал:

— Господь мне свидетель, я делаю всё возможное, чтобы сдержать Гитлера и его банду.

— И я тоже. Но когда это делаешь ты, это называется «разумный подход», — сказала мама с каменным от негодования лицом. — А когда это делаю я, то получаю обвинения, что подвергаю семью опасности.

— И на то есть серьёзные основания, — сказал отец. Ссора только начиналась, но в этот момент спустился Эрик, гремя по лестнице, как конь, и ввалился в кухню с болтающейся через плечо сумкой. Ему было тринадцать, он был на два года старше Карлы, и на верхней губе уже пробивались некрасивые чёрные волоски. Когда они были маленькими, то всегда играли вместе; но те времена прошли, и теперь, став таким высоким, он всем своим видом показывал, что считает её маленькой и глупой. На самом деле она была поумнее, чем он, и знала такие вещи, о которых он и понятия не имел — про женские циклы, например.

— А что это была за музыка — последнее, что ты играла? — спросил он маму.

По утрам их часто будили звуки рояля. У них был «Стейнвей», унаследованный, как и весь дом, от родителей отца. Мама играла по утрам, потому что, как она говорила, потом весь день она была слишком занята, а к вечеру слишком уставала. Этим утром она играла сонату Моцарта, а потом джазовую пьесу.

— Это «Тайгер рэг», — ответила она. — Сыр будешь?

— Джаз — это упадничество, — сказал Эрик.

— Не говори глупости.

Ада подала Эрику тарелку с нарезанной колбасой и сыром, и он сразу набил полный рот. «Что за ужасные у него манеры», — подумала Карла.

— Эрик, от кого ты набираешься такой чепухи? — сурово глядя на него, спросил отец.

— Герман Браун говорит, что джаз — это не музыка, а просто какофония, получающаяся, когда играют негры. — Герман был закадычным другом Эрика. Его отец был членом партии нацистов.

— Пусть твой Герман попробует его сыграть! — Отец взглянул на мать, и его лицо просветлело. Она улыбнулась в ответ. — Твоя мама, — продолжал он, — когда-то пыталась меня научить играть рэгтайм, много лет назад... Но ритм мне так и не дался.

— Это было всё равно что учить жирафа кататься на роликовых коньках, — рассмеялась мама.

Ссора кончилась, поняла Карла с облегчением. Она воспрянула духом, взяла ломтик чёрного хлеба и обмакнула в молоко.

Но теперь принялся спорить Эрик.

— Негры — низшая раса, — сказал он вызывающе.

— Я в этом сомневаюсь, — терпеливо возразил отец. — Если негритянского мальчика поселить в большом красивом доме, полном книжек и картин, а потом послать учиться в дорогую школу с хорошими учителями, он вполне может оказаться поумнее тебя.

— Что за чушь! — возмутился Эрик.

— Не смей говорить отцу, что его слова — чушь, глупый мальчишка! — вставила мама, но получилось не сердито: весь жар она израсходовала на отца. Теперь её голос звучал устало и расстроенно. — Ты ничего не понимаешь в том, о чём болтаешь, и твой Герман Браун — тоже.

— Но ведь арийцы — высшая раса, мы правим миром!

— Твои приятели-нацисты не знают истории, — сказал отец. — Когда древние египтяне строили пирамиды, германцы ещё жили в пещерах. В Средние века миром правили арабы, и мусульмане создавали алгебру, когда германские принцы ещё собственного имени написать не могли. Так что от расы это не зависит.

— А от чего зависит? — спросила Карла, сосредоточенно сдвинув брови.

Отец ласково взглянул на неё.

— Вот это — очень хороший вопрос, и ты молодец, что его задала. — Услышав похвалу, она покраснела от удовольствия. — Цивилизации поднимаются и гибнут: китайская, ацтекская, римская, — но никто не знает почему.

— Давайте-ка доедайте и одевайтесь, — сказала мама. — Времени уже много.

Отец достал из кармана жилета часы и взглянул, приподняв брови.

— Не так уж много...

— Я должна отвезти Карлу к Франкам, — сказала мама. — В женской школе занятий сегодня не будет, что-то с отоплением. Так что Карла проведёт сегодня день у Фриды.

Фрида Франк была близкой подругой Карлы. Их мамы тоже были близкими подругами. На самом деле, когда они были молоды, мама Фриды, Моника, любила отца Карлы. Этот потрясающий факт однажды выдала бабушка Фриды, перебрав шампанского.

— А почему за Карлой не может приглядеть Ада? — спросил отец.

— Ада идёт к врачу.

— Ясно.

Карла ждала, что отец спросит, зачем Аде к врачу, но он кивнул, словно уже всё знал, и убрал часы. Карле хотелось спросить, но что-то ей подсказывало, что делать этого не следует. Она сказала себе, что спросит у мамы попозже. И тут же об этом забыла.

Первым ушёл отец, надев длинный чёрный плащ. Потом Эрик натянул свою кепку, сдвинув её как можно дальше на затылок, так что она едва не падала (такая уж была мода у его друзей), и вслед за отцом вышел из дома.

Карла с мамой помогли Аде убрать со стола. Карла любила Аду почти так же сильно, как маму. Когда Карла была маленькой, Ада присматривала за ней постоянно, пока она не подросла и не пошла в школу, потому что мама всё время работала. Ада была ещё не замужем. Ей было двадцать девять лет, и выглядела она простовато, хотя у неё была добрая, очаровательная улыбка. Летом у неё был роман с полицейским по имени Пауль Хуберт, но не очень продолжительный.

Карла с мамой стояли перед зеркалом в холле, надевали шляпки. Мама не спешила. Она выбрала тёмно-синюю фетровую шляпку с круглым верхом и узкими полями, какие носили все женщины вокруг. Но она надевала свою под другим углом и выглядела в ней шикарно. Интересно, подумала Карла, надевая свою вязаную шерстяную шапочку, будет ли у неё когда-нибудь такое чувство стиля, как у мамы. В этой шляпке мама была похожа на богиню войны, её изящная шея, подбородок и высокие скулы были словно выточены из белого мрамора, и она была — прекрасной, но никак не хорошенькой. У Карлы были такие же тёмные волосы и зелёные глаза, но она скорее напоминала пухленькую куколку, а не статую. Однажды Карла случайно услышала, как бабушка сказала маме: «Вот увидишь, твой гадкий утёнок ещё превратится в лебедя!» И Карла всё ждала, когда же это случится.

Когда мама собралась, они вышли. Их дом стоял в ряду величественных особняков в районе Митте, бывшем центре города, — подобные дома прежде строили для министров и военных высокого ранга, таких, как дед Карлы, работавший в расположенных совсем рядом правительственных зданиях.

Карла с мамой проехали в трамвае через Унтер-ден-Линден, потом от Фридрихштрассе доехали на поезде до станции «Зоо». Франки жили в юго-западном пригороде Шенберг.

Карла надеялась увидеть брата Фриды, четырнадцатилетнего Вернера. Он ей нравился. Иногда Карла и Фрида фантазировали, что вот они вырастут и выйдут замуж за братьев друг дружки, поселятся рядом и их дети будут лучшими друзьями. Для Фриды это была лишь игра, но Карла втайне относилась к этому серьёзно. Вернер был красивый, взрослый и никогда не дурачился, в отличие от Эрика. В кукольном домике у Карлы в спальне маму и папу, спавших бок о бок на миниатюрной супружеской кровати, звали Карла и Вернер, но об этом никто не знал, даже Фрида.

У Фриды был ещё один брат, семилетний Аксель, но он родился с расщеплением позвоночника и нуждался в постоянной медицинской помощи. Он жил в специализированной клинике в пригороде Берлина.

Всю дорогу у мамы был озабоченный вид.

— Надеюсь, все обойдётся, — пробормотала она, словно говоря сама с собой.

— Ну конечно, всё будет хорошо, — сказала Карла. — Мы с Фридой чудесно проведём время.

— Я не об этом. Я про свою статью о Гитлере.

— Нам что, угрожает опасность? Папа был прав?

— Обычно твой папа бывает прав.

— И что с нами будет, если нацисты на нас разозлятся?

Мама посмотрела на неё долгим странным взглядом и сказала:

— Господи боже, в какой же мир я вас привела...

И замолчала.

Пройдя ещё десять минут пешком, они оказались перед огромным домом с большим садом. Франки были богаты. Отец Фриды Людвиг был владельцем завода, выпускавшего радиоприёмники. Перед домом стояли две машины. Большой чёрный сияющий автомобиль принадлежал господину Франку. Мотор работал, от выхлопной трубы поднималось облачко голубого дыма. Шофер Риттер, в форменных брюках, заправленных в высокие сапоги, стоял с шапкой в руке у машины, готовый распахнуть дверцу. Он поклонился и сказал:

— Доброе утро, фрау фон Ульрих!

Вторая машина была зелёная, маленькая, двухместная. Из дома вышел седобородый приземистый человек с кожаным чемоданчиком в руке и, проходя к зелёному автомобилю, приложил руку к шляпе, приветствуя мать Карлы.

— Интересно, что делал здесь доктор Ротман так рано утром, — сказала мама взволнованно.

Очень скоро они это узнали. У дверей их встретила Моника, мать Фриды — высокая дама с пышными рыжими волосами. На её бледном лице читалось волнение. Вместо того чтобы пригласить их в дом, она неподвижно встала в дверях, словно загораживая им вход.

— У Фриды корь! — сказала она.

— Бедняжка! — сказала мама. — Как она?

— Плохо. У неё жар и кашель. Но доктор Ротман говорит, что всё будет хорошо. Однако нужно соблюдать карантин.

— Конечно. А вы корью болели?

— Да, в детстве.

— И Вернер тоже болел, я помню, у него была ужасная сыпь по всему телу. А ваш муж?

— Людвиг тоже переболел в детстве.

Женщины посмотрели на Карлу. У неё никогда не было кори. Она поняла, что это значит: сегодня ей не позволят остаться у Фриды.

Карла расстроилась, а мама была просто в отчаянии.

— На этой неделе выходит наш предвыборный номер журнала, я просто не могу не явиться! — расстроенно воскликнула она. Все взрослые очень беспокоились по поводу предстоящих в следующее воскресенье выборов. И мама и папа боялись, что нацисты получат достаточно голосов, чтобы полностью контролировать правительство.

— К тому же приезжает моя старая подруга из Лондона. Может быть, у меня получится уговорить Вальтера уйти с работы и посмотреть за Карлой?

— Почему бы вам не позвонить ему? — сказала Моника.

Мало у кого был дома телефон, но у Франков был, и Карла с мамой вошли в холл. Аппарат стоял на тонконогом столике у дверей. Мама сняла трубку и продиктовала номер телефона папиного кабинета в рейхстаге. Её соединили, и она объяснила ему ситуацию. Послушав с минуту, она рассердилась.

— Мой журнал призовёт сотни тысяч читателей голосовать за Социал-демократическую партию! — сказала она. — Неужели у тебя на сегодня запланировано что-то ещё более важное?

Карла легко могла догадаться, чем закончится этот спор. Она знала, что папа её очень любит, но за все одиннадцать лет её жизни ни разу он не оставался с ней на целый день. Как и отцы всех её подруг. Мужчины просто не занимаются такими вещами. Но мама иногда делала вид, что ей неизвестны эти правила, по которым жили все женщины.

— Что ж, тогда мне придётся взять её с собой на работу, — сказала мама в трубку. — Страшно подумать, что скажет Йохманн. — Господин Йохманн был мамин начальник. — Он и в хорошем расположении духа недолюбливает женщин... — Не попрощавшись, она вернула трубку на место.

Карла терпеть не могла, когда они ссорились, а ведь это уже второй раз за день! От этого весь её мир казался ненадёжным. Она гораздо больше боялась ссор, чем нацистов.

— Ну что, пойдём... — сказала мама, и она шагнула к двери. «Я даже не увижу Вернера», — огорчённо подумала Карла.

Но тут в холле появился отец Фриды, розовощёкий человек с маленькими чёрными усиками, энергичный и жизнерадостный. Он любезно приветствовал Мод, и она из вежливости остановилась перекинуться с ним несколькими фразами, пока Моника помогала ему надеть чёрное пальто с меховым воротником.

Он подошёл к ведущей наверх лестнице и крикнул:

— Вернер! Я еду без тебя!

Потом надел серую фетровую шляпу и вышел.

— Я готов! Я готов! — Вернер сбежал по лестнице, как танцор. Он был высоким, как отец, и ещё красивее, с чересчур длинными золотисто-рыжими волосами. Под мышкой он зажал кожаный ранец, по-видимому набитый книгами. В другой руке он держал пару коньков и клюшку. Рядом с Мод он остановился и очень вежливо сказал:

— Доброе утро, фрау фон Ульрих!

И потом менее официально:

— Привет, Карла. А у моей сестры корь.

Карла почувствовала, что краснеет, хотя никакой причины не было.

— Я знаю, — сказала она. Ей хотелось сказать что-нибудь милое и приятное, но в голову ничего не приходило. — У меня никогда не было кори, так что мне к ней нельзя.

— А я переболел в детстве, — сказал он так, словно это было давным-давно. — Я должен спешить, — добавил он извиняющимся тоном.

Карла не хотела так скоро с ним прощаться. Она вышла вслед за Вернером. Риттер держал заднюю дверь открытой.

— А как называется ваш автомобиль? — спросила она. Мальчишки всегда знают марки всех машин.

— Лимузин «Мерседес-Бенц W10».

— Судя по виду, он очень удобный, — сказала она и поймала взгляд матери, удивлённый и чуть насмешливый.

— Может быть, вас подвезти? — сказал Вернер.

— Это было бы чудесно.

— Я спрошу отца. — Вернер сунул голову в машину и что-то сказал. Карла услышала, как господин Франк ответил:

— Хорошо, только поскорее!

Она повернулась к матери.

— Мы можем поехать на машине!

Мод заколебалась лишь на миг. Она не одобряла политики господина Франка — он давал деньги нацистам, — но не собиралась в холодное утро отказываться от поездки в тёплом автомобиле.

— Вы очень добры, Людвиг, — сказала она.

Они сели. На заднем сиденье было достаточно места для четырёх человек. Риттер мягко тронул машину с места.

— Я полагаю, вы направляетесь на Кох-штрассе? — спросил господин Франк. На этой улице в районе Кройцберг располагалось много газетных и книжных издательств.

— Пожалуйста, не меняйте из-за нас свой маршрут. Нас вполне устроит и Лейпциг-штрассе.

— Я был бы рад доставить вас к самым дверям... но, полагаю, вам не хочется, чтобы ваши левые коллеги видели, что вы выходите из машины разжиревшего плутократа. — В его весёлом тоне появился намёк на враждебность.

Мать подарила ему очаровательную улыбку.

— Вовсе вы не разжиревший, Людвиг, а совсем чуть-чуть полноватый, — сказала она, похлопывая его по груди. Он рассмеялся.

— Ну, сам напросился, — сказал он. Напряжение спало. Господин Франк взял микрофон и отдал Риттеру распоряжения.

Карла была счастлива, что едет в машине с Вернером, и ей хотелось использовать время для разговора с ним наилучшим образом, но сначала она не могла придумать, о чём поговорить. На самом деле ей хотелось сказать: «Как ты думаешь, не захочется ли тебе, когда вырастешь, жениться на одной девочке с тёмными волосами и зелёными глазами, которая на три года младше тебя, но достаточно умна?» Наконец она спросила, указав на коньки:

— У тебя сегодня матч?

— Нет, просто тренировка после школы.

— А на какой позиции ты играешь? — Она ничего не знала о хоккее, но в командных играх игрокам всегда отводились разные роли.

— Я на правом фланге.

— Это, наверное, довольно опасный вид спорта?

— Да нет, если двигаться быстро.

— Ты, должно быть, отлично катаешься на коньках?

— Неплохо, — скромно сказал он.

И снова Карла заметила, что мама смотрит на неё с загадочной лёгкой улыбкой. Не догадалась ли мама о её отношении к Вернеру? Карла вновь почувствовала, что начинает краснеть.

Тут автомобиль подъехал к стоянке возле школы, и Вернер вышел.

— Всем — до свидания! — сказал он и через ворота вбежал во двор.

Риттер повёл машину дальше — вдоль южного берега Ландвейр-канала. Карла смотрела на гружённые углем баржи, заметённые снегом, как горы. Она была разочарована. Она так старалась побыть с Вернером подольше, намекнула, чтобы их подвезли, — а потом потратила время впустую, на разговор о хоккее.

А о чём бы ей хотелось с ним поговорить? Она не знала.

Господин Франк сказал маме:

— Я читал вашу колонку в «Демократе».

— Надеюсь, вам понравилось?

— Мне было прискорбно видеть, что вы пишете о нашем канцлере столь непочтительно.

— А вы считаете, что журналисты должны писать о политиках почтительно? — оживилась мама. — Какой радикализм! Тогда нацистской прессе тоже пришлось бы отзываться о моём муже почтительно! И это им не понравилось бы.

— Разумеется, я не имел в виду всех политиков, — раздражённо сказал Франк.

Они пересекли площадь Потсдамер-плац. Там было плотное движение. В беспорядочной толчее автомобили и трамваи соперничали с пешеходами и экипажами.

— Разве не лучше, когда пресса может критиковать всех одинаково? — сказала мама.

— Прекрасная идея, — сказал он. — Но вы, социалисты, живёте в мире иллюзий. А мы, практичные люди, знаем, что Германии не прожить на одних идеях. Людям требуется хлеб, обувь, уголь.

— Я с вами полностью согласна, — сказала мама. — Я бы и сама рада иметь побольше угля... Но я хочу, чтобы Карла и Эрик выросли гражданами свободной страны.

— Вы слишком высоко ставите свободу. Не она делает людей счастливыми. Им нужнее сильное руководство. Я хочу, чтобы Вернер, Фрида и бедняжка Аксель выросли в стране гордой, дисциплинированной и объединённой.

— А чтобы стать объединёнными, нам обязательно нужно, чтобы ваши головорезы в коричневых рубашках избивали старых евреев-лавочников?

— Политика груба. С этим ничего не поделаешь.

— Как раз наоборот. И вы, и я — лидеры, Людвиг, каждый по-своему. И именно мы в ответе за то, чтобы политика стала не такой грубой — более честной, более разумной, менее жестокой. Если мы этого не сделаем — мы не выполним свой долг патриотов.

Господин Франк ощетинился.

Карла мало знала о мужчинах, но и она понимала, что они терпеть не могут, когда женщины им указывают, что именно является их долгом патриотов. Похоже, сегодня утром мама забыла нажать на кнопку своего очарования. Впрочем, сейчас нервничали все. Из-за предстоящих выборов все были на грани срыва.

Машина выехала на Лейпцигер-плац.

— Где вас лучше высадить? — холодно спросил господин Франк.

— Вот здесь будет вполне удобно, — сказала мама.

Господин Франк постучал по стеклу, отделяющему их от водителя. Риттер остановил автомобиль и поспешил открыть дверь.

— Я очень надеюсь, что Фрида скоро поправится, — сказала мама.

— Благодарю вас.

Они вышли, и Риттер закрыл дверь.

До маминой редакции нужно было идти пешком ещё несколько минут, но стало ясно, что мама не хочет больше оставаться в машине. Карла надеялась, что мама не всё время будет ссориться с господином Франком, ведь это может помешать ей видеться с Фридой и Вернером. Это было бы ужасно.

Они быстро двинулись вперёд.

— Постарайся у меня на работе вести себя получше, — сказала мама. В её голосе зазвучали жалобные нотки. Карла почувствовала стыд, что мама из-за неё так волнуется, и решила вести себя идеально.

По дороге мама поздоровалась с несколькими прохожими: она вела свою колонку, сколько Карла себя помнила, и её хорошо знали в журналистских кругах. Все звали её на английский манер, «Леди Мод».

Возле здания, в котором располагалась редакция «Демократа», они увидели старого знакомого: сержанта Шваба. Во время войны он сражался вместе с папой и до сих пор стригся ужасно коротко, по-военному. Когда война кончилась, он работал садовником — сначала у деда Карлы, а потом у её отца; но он украл деньги из маминого кошелька, и папа его уволил. Теперь на нём была уродливая военная форма штурмовиков, «коричневорубашечников», которые были не солдаты, а нацисты, получившие полномочия полицейских.

— Доброе утро, фрау фон Ульрих! — громко сказал Шваб, словно совсем не стыдясь того, что он вор. И даже не притронулся к шапке.

Мама холодно кивнула и прошла мимо.

— Интересно, что он здесь делает, — нервно пробормотала она, когда они входили в здание.

Мамин журнал занимал второй этаж современного здания. Карла знала, что появление детей здесь не приветствуется, и надеялась, что они смогут добраться до маминого кабинета незамеченными. Но на лестнице они встретились с господином Йохманном. Это был тучный человек в очках с толстыми стёклами.

— Это что такое! — процедил он, не вынимая изо рта сигареты. — У нас что, открылся детский сад?

Мама не отреагировала на грубость.

— Я тут вспоминала, как вы на днях говорили, — произнесла она, — что молодёжь считает работу журналистов эффектной профессией, не понимая, сколько тяжёлого труда она требует.

Он нахмурился.

— Я так говорил? Ну да, и это чистая правда.

— Вот я и привела свою дочь, чтобы она посмотрела, как работа журналиста выглядит на самом деле. Мне кажется, это будет полезно для её образования, особенно если она станет писательницей. Она хочет выступить перед своим классом с докладом об этом посещении. Я была уверена, что вы согласитесь.

Мама выдумывала на ходу, но звучало это убедительно, подумала Карла. Она сама готова была поверить. Наконец-то мама нажала на кнопку своего очарования.

— Но вроде бы сегодня к вам приезжает важный гость из Лондона? — сказал Йохманн.

— Да, Этель Леквиз, но она моя давняя подруга... Она знает Карлу с пелёнок.

Господин Йохманн несколько смягчился.

— Хм-м... Ну что же. Через пять минут у нас редакционное совещание, я только схожу за сигаретами.

— Карла сбегает для вас за сигаретами! — Мама повернулась к Карле. — Иди в сторону центра, через три дома — табачная лавка. Господин Йохманн предпочитает марку «Рот-хендл».

— Ну что же, тогда мне ходить не придётся.

Господин Йохманн дал Карле монету достоинством в одну марку.

— Когда вернёшься, — сказала ей мама, — найдёшь меня на последнем этаже, в комнате рядом с рубильником пожарной тревоги. — Она повернулась к Йохманну и доверительно взяла его под руку. — Мне кажется, лучше номера, чем последний, у нас ещё не было, — сказала она, и они пошли вверх по лестнице.

Карла выбежала на улицу. Мама добилась своего, смешав, как это было ей свойственно, дерзость с обаянием. Она порой говорила: «Нам, женщинам, приходится применять все средства, что у нас есть». Подумав об этом, Карла поняла, что воспользовалась маминой тактикой, чтобы господин Франк их подвёз. Может быть, в конце концов, она и похожа на маму. Может быть, именно поэтому мама и улыбнулась той странной лёгкой улыбкой: она узнала себя тридцать лет назад.

В лавке была очередь. Казалось, здесь запасалась сигаретами на весь день половина берлинских журналистов. Наконец Карла купила пачку «Рот-хендл» и вернулась в здание редакции. Рубильник пожарной тревоги она нашла легко — это была большая ручка, прикреплённая к стене, — но мамы в кабинете не было. Ну конечно, она же на редакционном собрании.

Карла пошла по коридору. Все двери были настежь, и в большинстве комнат было пусто, не считая нескольких женщин — по-видимому, машинисток и секретарш. В конце коридора, за поворотом, Карла увидела закрытую дверь с табличкой «Зал заседаний». Оттуда раздавались сердитые мужские голоса. Карла постучала в дверь, но никто не ответил. Она постояла в нерешительности, потом повернула ручку и вошла.

Комната была полна табачного дыма. За длинным столом сидело человек восемь, а может, десять. Женщина была одна — её мама. Все замолчали — по-видимому, удивившись, — когда Карла прошла вдоль стола к сидевшему во главе Йохманну и подала ему сигареты и сдачу. От этого молчания ей подумалось, что она поступила неправильно, войдя сюда. Но господин Йохманн лишь сказал:

— Спасибо.

— Не за что, господин Йохманн, — ответила она, почему-то с лёгким поклоном.

Люди за столом засмеялись.

— У вас новая помощница, Йохманн? — сказал один, и она поняла, что всё в порядке.

Она быстро вышла из комнаты и вернулась в мамин кабинет. Раздеваться она не стала — в редакции было холодно. Она огляделась. На столе был телефон, пишущая машинка и пачка листов бумаги и копирки.

Рядом с телефоном стояла фотография в рамке — Карла и Эрик с папой. Снимок был сделан пару лет назад солнечным днём на берегу озера Ванзее в пятнадцати милях от центра Берлина. Папа был в шортах. Все смеялись. Это было, когда Эрик ещё не строил из себя крутого парня.

Кроме этой, в комнате была ещё лишь одна фотография, она висела на стене: мама с героем социал-демократов Фридрихом Эбертом, который после войны стал первым президентом Германии. Это фото было сделано лет десять назад. Карла улыбнулась, рассматривая мамино бесформенное платье с низкой талией и мальчишескую стрижку: должно быть, в то время это было модно.

На книжной полке стояли адресные справочники, телефонные книжки, несколько словарей и атласы, а почитать было нечего. В ящике стола лежали карандаши, несколько новых пар форменных перчаток, все ещё в обёрточной бумаге, пачка салфеток и блокнот с именами и телефонами.

Карла установила на календаре сегодняшнее число, 27 февраля 1933 года. Потом вставила в пишущую машинку листок бумаги. Она напечатала своё полное имя: Хайке Карла фон Ульрих. В возрасте пяти лет она объявила, что имя Хайке ей не нравится и она хочет, чтобы все называли её вторым именем, — и, к некоторому её удивлению, родные согласились.

При нажатии каждой клавиши пишущей машинки в воздух поднимался металлический стержень и бил по листу бумаги через чернильную ленту, отпечатывая букву. Когда нечаянно она нажала сразу две буквы, стержни зацепились друг за друга. Она попыталась их расцепить, но не смогла. Нажала на другую клавишу, но это не помогло: теперь застряли три стержня. Она застонала: вот у неё уже и неприятности.

Её отвлек шум на улице. Она подошла к окну. Дюжина коричневорубашечников маршировала по середине улицы, выкрикивая лозунги: «Смерть евреям! Всех евреев — в ад!» Карла не понимала, за что они так разозлились на евреев, которые вроде бы ничем не отличались от остальных — кроме веры. Увидев среди марширующих сержанта Шваба, она испугалась. Ей было жалко его, когда его увольняли, потому что она знала, что найти новую работу ему будет нелегко. В Германии искали работу миллионы. Папа сказал, это называется «депрессия». Но мама сказала: «Как можно держать в доме человека, который ворует?»

Их речёвка изменилась. «Громи еврейские газеты!» — закричали они в такт. Один взмахнул рукой, и о дверь редакции государственной газеты разбился гнилой помидор. Потом, к ужасу Карлы, они направились к зданию, в котором была она.

Она отпрянула и стала глядеть из-за края оконной рамы, надеясь, что её не видно. Они остановились перед домом, всё ещё скандируя. Один бросил камень. Он ударился о стекло окна, у которого стояла Карла, — не разбив его, но всё равно она вскрикнула от страха. Тут же появилась одна из машинисток, молодая женщина в красном берете.

— Что случилось? — воскликнула она и выглянула в окно. — Ах, чёрт!

Коричневорубашечники вошли в здание, и Карла услышала топот на лестнице. Она пришла в ужас: что они собираются делать?

В мамин кабинет вошёл сержант Шваб. Он заколебался, увидев женщину и девочку, но потом, похоже, собрался с духом. Он поднял машинку и выбросил её в окно, разбив стекло. И Карла, и машинистка закричали.

В дверях показались новые коричневорубашечники, выкрикивающие лозунги.

Шваб схватил машинистку за руку и сказал:

— А ну-ка, крошка, где у вас здесь касса?

— В архиве! — дрожащим от страха голосом сказала она.

— Показывай.

— Сию секунду.

Он вывел её из комнаты.

Карла заплакала, потом заставила себя прекратить.

Она подумала, не спрятаться ли под стол, но медлила. Ей не хотелось показывать им, как ей страшно. Что-то внутри требовало, чтобы она сопротивлялась.

Но что же ей делать? Она решила предупредить маму.

Она шагнула к двери и выглянула в коридор. Коричневорубашечники ходили по кабинетам, но до дальнего конца коридора ещё не добрались. Карла не знала, слышен ли весь этот шум в зале заседаний. Она изо всех сил помчалась по коридору, но остановилась, услышав отчаянный крик. Заглянув в комнату, она увидела, что Шваб трясёт машинистку в красном берете и орёт:

— Где ключ?

— Я не знаю! Клянусь, я говорю правду! — кричала машинистка.

Карла пришла в бешенство. Как смел Шваб так обращаться с женщиной!

Она закричала:

— Шваб, а ну оставь её, ворюга!

Шваб обернулся к ней с ненавистью во взгляде, и вдруг ей стало в десять раз страшнее. Потом его взгляд переместился дальше, на кого-то за её спиной, и он сказал:

— Уберите ребёнка к чертям из-под ног!

Сзади её схватили.

— Это что же, евреечка? — сказал мужской голос. — По виду похожа, волосы тёмные...

От этих слов она пришла в ужас.

— Я не еврейка! — взвизгнула она.

Коричневорубашечник оттащил её назад по коридору и поставил на ноги в мамином кабинете. Она оступилась и упала на пол.

— Сиди здесь, — сказал он и ушёл.

Карла вскочила. Она была цела и невредима. Теперь в коридоре полно коричневорубашечников, и к маме ей не попасть. Но она должна позвать на помощь.

Она посмотрела в разбитое окно. На улице собиралась кучка народу. Среди зевак стояли, болтая, двое полицейских.

— Помогите! Помогите! Полиция! — закричала им Карла.

Они увидели её и засмеялись. Это её взбесило, и от злости она даже стала меньше бояться. Она снова выглянула в коридор. Её взгляд упал на пожарный рычаг на стене. Она подбежала и схватилась за рукоятку.

И остановилась в нерешительности. Нельзя поднимать пожарную тревогу, если нет пожара, и надпись на стене предупреждала о строгих санкциях.

Но всё равно она дёрнула ручку.

В первое мгновение ничего не произошло. Может быть, эта штука не работает.

Потом раздался громкий, хриплый звук сирены — то высокий, то низкий, он наполнял всё здание.

Почти мгновенно из комнаты в конце коридора высыпали люди. Первым появился Йохманн.

— Что, чёрт возьми, здесь творится? — крикнул он через рёв сирены.

Один из коричневорубашечников ответил:

— Ваша еврейско-коммунистическая подстилка оскорбила нашего вождя, и мы её закрываем!

— Убирайтесь вон из моей редакции!

Коричневорубашечник не обратил на него внимания и вошёл в подсобку. В следующий миг оттуда раздался женский вопль и звук падающего металлического стола.

Йохманн повернулся к кому-то из подчинённых:

— Шнайдер! Немедленно вызывайте полицию!

Карла знала, что толку не будет. Полиция уже здесь, да только ничего не делает.

По коридору, пробиваясь через толпу, к ней бежала мама.

— Как ты? — воскликнула она и крепко обняла Карлу.

Карла не хотела, чтобы её успокаивали, как ребёнка.

— Я в порядке, не волнуйся, — сказала она, отстраняясь.

Мама оглядела кабинет.

— Моя машинка! — ахнула она.

— Они выбросили её в окно.

Карла подумала, что теперь ей не влетит за то, что она её испортила.

— Надо отсюда выбираться... — Мама схватила со стола фотографию, взяла Карлу за руку, и они выбежали из комнаты.

Никто не пытался их остановить, когда они бежали по лестнице. Перед ними крепко сбитый парень — возможно, из журналистов — тащил вон из здания коричневорубашечника, держа его сзади за голову и шею. Карла с мамой шли за ними к выходу. Следом шёл ещё один штурмовик.

Журналист, всё так же волоча коричневорубашечника, подошёл к тем самым полицейским.

— Арестуйте этого человека, — сказал он. — Я застал его за разграблением редакции. У него в кармане вы найдёте украденную банку кофе.

— Отпустите его, пожалуйста, — сказал старший.

Журналист неохотно подчинился.

Тут второй коричневорубашечник подошёл к коллеге.

— Можно узнать ваше имя? — спросил журналиста полицейский.

— Я Рудольф Шмидт, ведущий корреспондент «Демократа» в парламенте.

— Рудольф Шмидт, я арестую вас по обвинению в нападении на полицию.

— Но это же нелепо! Я поймал этого человека на воровстве!

Полицейский кивнул обоим коричневорубашечникам.

— Ведите его в участок.

Они схватили Шмидта за руки. Тот, похоже, собрался сопротивляться, но передумал.

— Все подробности этого инцидента появятся в следующем номере «Демократа»! — сказал он.

— Следующего номера не будет, — сказал полицейский. — Ведите его.

Прибыла пожарная машина, и из неё выскочило с полдюжины пожарных.

— Мы должны очистить здание, — без особых церемоний заявил их начальник полицейским.

— Отправляйтесь в свою пожарную часть, никакого пожара нет, — сказал старший полицейский. — Просто штурмовики закрывают коммунистический журнал.

— А это мне без разницы, — сказал пожарный. — Раз прозвучала сирена, в первую очередь мы обязаны вывести всех из здания, и штурмовиков и кого угодно. Обойдёмся и без вашей помощи.

И он повёл своих людей в дом.

— Какой ужас! — услышала Карла мамин голос. Она обернулась и увидела, что мама смотрит на свою пишущую машинку, лежавшую на тротуаре, там, где упала. Металлическая крышка отлетела, обнажив место соединения клавиш со стержнями. Клавиатура была искорёжена, один конец валика отлетел, а колокольчик, оповещавший о конце строки, сиротливо валялся на земле. Пишущая машинка была не настолько ценная вещь, но мама, казалось, готова была заплакать.

Из здания вышли коричневорубашечники и персонал редакции, их подгоняли пожарные. Сержант Шваб упирался, сердито выкрикивая: «Да нет же никакого пожара!» Но пожарные просто вытолкнули его на улицу.

Вышедший Йохманн сказал маме:

— Времени у них было немного, и особого вреда они причинить не успели — пожарные помешали. Кем бы ни был включивший пожарную тревогу, он оказал нам огромную услугу!

Карла до сих пор беспокоилась, не накажут ли её за ложный вызов. Теперь она поняла, что сделала как раз то, что следовало.

Она взяла маму за руку. Это вывело Мод из минутного отчаяния. Она вытерла глаза рукавом — что было для неё необычно и показало, насколько она потрясена. Если бы это сделала Карла, ей бы сказали, что надо достать платок.

— Что же нам теперь делать?

Мама никогда так не говорила: она всегда знала, что надо делать.

Карла заметила, что поблизости от них стоят двое. Она подняла голову. Женщина была примерно одного возраста с мамой, очень симпатичная, у неё был вид уверенного в себе человека. Карла её знала, но не могла вспомнить, кто это. Человек, стоявший с ней рядом, был достаточно молод, чтобы годиться ей в сыновья. Он был подтянут, не очень высок, но выглядел как кинозвезда. У него было красивое лицо — чересчур красивое, если бы не плоский, неправильной формы нос. Только что подошедшие смотрели с ужасом, а молодой человек был бледен от ярости.

Женщина заговорила первой, и говорила она по-английски.

— Здравствуй, Мод! — сказала она, и её голос показался Карле отдалённо знакомым. — Ты меня не узнаёшь? Это же я, Эт Леквиз, а это — Ллойд...

(Из романа «Зима мира», К. Фоллетт)

«Зима мира» — вторая книга известной трилогии «ХХ век», созданной британским писателем Кеном Фоллеттом.

Действие романа происходит в первой половине ХХ века и охватывает события, произошедшие в канун Второй мировой войны, а также в военное и послевоенное время.

Главные герои — аристократы и рабочие, военные и политики Германии, Англии, СССР и США, чьи судьбы переплелись в затейливый и непредсказуемый узор. На их глазах рушится мир, к власти в Европе приходит Адольф Гитлер, ввергший континенты в войну, а жизни людей вмещают в себя и эпохальные события, и неисчислимые личные беды, и редкие тихие радости...

Источники:

http://loveread.ec/read_book.php?id=68418&p=1

https://librebook.me/zima_mira