Все наши размолвки с женой происходили из-за денег.

Я держал лавку, где продавались плиты и другие обогревательные приборы, а также всевозможное электрическое оборудование. Лавка эта находилась далеко не в таком аристократическом районе, как Сан-Джованни, и поэтому у меня никогда не было твёрдой уверенности в своём заработке. Бывали, правда, счастливые дни, когда я продавал плиту за сорок тысяч лир, но случались и такие, когда, кроме какой-нибудь лампочки за триста лир, мне ничего не удавалось продать. Но Валентина не хотела понимать этого. Она считала, что я просто скуп. Между тем вся моя скупость выражалась только в том, что я старался жить по средствам, аккуратно записывал приход и расход, а если мне ничего не удавалось выручить, я так ей об этом и говорил. Тогда она кричала мне:
— Скряга… я вышла замуж за скрягу!
Я отвечал:
— Почему ты называешь меня скрягой? Ты ведь не знаешь, как идут мои дела… Почему ты никогда не зайдёшь в лавку или в банк? Ты бы смогла там увидеть своими собственными глазами, что я продаю и что мне не удаётся продать. Ты бы увидела, что мой счёт в банке тает с каждым днём…
Но она говорила, что и не подумает идти в лавку, потому что она не торговка, а дочь государственного служащего. А в банке ей делать нечего, потому что в этих делах она ничего не смыслит, и вообще лучше бы я оставил её в покое. А потом уже более мирным тоном добавляла:
— Видишь ли, Аугусто, может быть, ты действительно тратишь всё, что получаешь, и действительно влезаешь в долги… И тем не менее… ты скуп… Ведь скряга не тот, кто ничего не тратит, а тот, кому неприятно тратить.
— А откуда ты взяла, что мне неприятно тратить?
— У тебя всегда бывает такое лицо, когда ты достаёшь деньги…
— Какое же лицо?
— Лицо скряги.
Я в то время был влюблён в свою жену: кругленькая, бело-розовая, свежая, аппетитная, Валентина была вершиной всех моих желаний. Мне и в голову не приходило осуждать её за то, что она целыми днями бездельничает, курит американские сигареты, читает комиксы да ходит в кино со своими подругами. Я так любил Валентину, что во всех случаях жизни старался оправдать её и во всём обвинял себя. Что и говорить, жадность отвратительный недостаток, а Валентина так часто упрекала меня в скупости, что в конце концов я и сам поверил этому и стал считать себя скрягой. И теперь я уже не обрывал её словами:
— Ну, хватит о жадности… Жадный я или нет, но во всяком случае я знаю, сколько денег мы имеем право тратить.
Нет, достаточно было ей только произнести: «Вот скряга!» — как я, совершенно запуганный, тотчас же выкладывал деньги и платил, не говоря ни слова. Она уже знала мою слабость и не оставляла меня в покое.
— Аугусто, как мне хочется иметь приёмник… У всех есть приёмники.
— Но, Валентина, он так дорого стоит…
— Ну, не жадничай, неужели, когда у тебя столько денег в банке, ты мне откажешь?

— Ну хорошо, купим приёмник.
Или же она говорила:
— Аугусто, я видела такие чудесные туфли… Ты дашь мне денег?
— Ты же совсем недавно купила себе новую пару.
— Но то были сандалеты… Ну, не скупись!
— Хорошо, вот деньги.
В общем, она нашла верное средство заставить меня молча выкладывать деньги. И безошибочно пользовалась им. Я давал деньги ещё и потому, что надеялся: рано или поздно она поймёт, что я вовсе не скупой, и оценит мою щедрость. Но это была лишь иллюзия, которая очень скоро рассеялась. На деле, чем больше я тратил, тем более скупым она меня считала. Может быть, она понимала, что я трачу так много из чувства гордости, только для того, чтобы изменить её мнение о себе, сломить то упорство, с которым она продолжала считать меня скрягой. Но из упрямства она не хотела уступить. А может быть, виною всему была просто её глупость: она, по всей вероятности, вообразила, что я, как настоящий скупец, прячу от неё невесть какие богатства и преуменьшаю свои доходы.
Впрочем, утверждая, что мне не нравится тратить деньги, она была права. Мне не нравилось это потому, что я слишком хорошо знал, сколько у нас было денег, а также и то, что если мы будем и дальше жить с таким же размахом, то скоро у нас ничего не останется.
Когда я женился, у меня была хорошо поставленная торговля и счёт в банке почти на миллион лир. Теперь, несмотря на все мои старания, я не только не мог ничего положить в банк, так как всю выручку нёс домой, но мне даже не удавалось сохранить свои сбережения — они таяли из месяца в месяц. Сначала у меня оставалось на книжке девятьсот тысяч лир, потом восемьсот, потом семьсот и наконец шестьсот. Было ясно, что мы тратим больше, чем я зарабатываю, и что если так будет продолжаться, то самое меньшее через год наш счёт в банке будет исчерпан. Я дал себе слово остановиться хотя бы на сумме в пятьсот тысяч лир и решил сказать об этом Валентине. Признаться, я с тревогой ждал этого момента. Я прекрасно понимал, что, если не сумею в этот день устоять, я пропал. Но время шло, а счёт уменьшался. Шестьсот тысяч лир, потом пятьсот пятьдесят и наконец пятьсот двадцать пять тысяч.
И вот утром я получил в банке двадцать пять тысяч лир, вернулся домой и сказал Валентине:
— Смотри, вот двадцать пять тысяч лир.
— Зачем мне на них смотреть? Ты хочешь сделать мне подарок? — спросила она.
— Нет, я не собираюсь делать тебе подарок…
— Ещё бы… Подарок от тебя!.. Это было бы слишком шикарно!
— Подожди… Ты всё-таки должна посмотреть на эти деньги, потому что они последние.
— Я тебе не верю.
— Однако это так.
— Ты хочешь сказать, что у тебя не осталось больше денег в банке?
— Нет, кое-что ещё есть, но это совсем незначительная сумма, необходимая для моих коммерческих дел. Если мы истратим и эти деньги, мне придется закрывать лавку.
— Ну вот видишь, деньги у тебя есть. Зачем же понапрасну заставлять меня волноваться? Оставь меня в покое… и не доводи до того, чтобы я снова назвала тебя скрягой.
Я старался держаться спокойно. Но упоминание о моей скупости привело меня в бешенство:
— Я совсем не скряга… Мы тратим гораздо больше, чем я зарабатываю… вот в чём дело… Почему ты никогда не зайдёшь в лавку, не поинтересуешься нашим счётом в банке?
— Отстань ты от меня со своим банком и лавкой, делай всё, что тебе захочется. Если тебе доставляет удовольствие скаредничать, — становись настоящим скрягой, только оставь меня в покое.
— Идиотка!
Я обругал её в первый раз за нашу супружескую жизнь. Может быть, вам случалось когда-нибудь видеть, как вспыхивает керосин, когда к нему подносят горящую спичку? Вот так же вспыхнула и моя Валентина, всегда такая спокойная и даже флегматичная. Она начала меня ругать, и чем больше она меня ругала, тем больше находила новых бранных слов, одно ругательство влекло за собой другое, они цеплялись друг за друга, как сорванные вишни. Видно, всё, что Валентина сейчас изливала, она затаила против меня давным-давно. Это была не простая, грубая мужская брань, когда говорится что-нибудь вроде «мерзавец», «подлец», «негодяй», брань, которая в общем никого глубоко не обижает. Нет, это были женские, изощрённые оскорбления, оскорбления, которые вонзались в тебя, словно иголки, и оставались внутри, долго ещё давая себя чувствовать при малейшем движении. Оскорбления затрагивали и мою семью, и мою профессию, и мою внешность. Это была не брань в полном смысле слова, а ядовитые, льющиеся неудержимым потоком, полные злобы слова. Оказывается, я совсем не знал Валентины, и, если бы мне не было так больно от её слов, я, вероятно, очень удивился бы.
Наконец она успокоилась, а я не то от перенесённого унижения, не то просто от усталости — сцена длилась довольно долго — опустился на пол и, уткнувшись лицом в её колени, расплакался, как ребёнок. И хотя я рыдал и просил у неё прощенья, но я чувствовал, что это конец, что любовь моя к ней прошла. И от сознания этого мне становилось ещё тяжелее, и я рыдал сильнее прежнего.
Наконец я успокоился, подарил ей пять тысяч лир и ушёл из дому. У меня оставалось ещё двадцать тысяч лир, но я больше не любил свою жену и теперь уже назло ей, пусть даже ценой полного разорения, захотел доказать, что я не скуп. Но прежде чем я решился выполнить то, что задумал, какие только сомнения и колебания, какой только ужас не пришлось мне пережить! Так бывает, когда готовишься броситься в море — внизу под твоими ногами перекатываются волны, и тебе вдруг становится жутко.
Я очутился на набережной в районе Рипетты. Светило ласковое, ещё по-весеннему мягкое солнце. Вдруг у въезда на мост я заметил сидящего прямо на земле нищего. Его лицо было обращено к солнцу, хотя он по-прежнему протягивал руку, прося милостыню. И глядя на его лицо, довольное, с полузакрытыми глазами и улыбающимся ртом, я подумал: «Но чего я так боюсь? Если даже я стану таким, как он, я всё-таки буду счастливее, чем сейчас». Тогда, вытащив из кармана все эти тысячные бумажки, я сжал их в кулаке и, подойдя к нищему, бросил одну из них в его шляпу; он был слепой и, не поблагодарив меня, продолжал всё так же сидеть, подставив лицо солнцу и повторяя обычные для всех нищих слова.
Немного выше по течению, за мостом, находился часовой магазин, я вошёл в него и, не долго раздумывая, купил за восемнадцать тысяч лир часы своей жене. На оставшуюся тысячу я взял такси и подъехал к своей лавке.
Я чувствовал себя уже лучше, хотя страх ещё не совсем прошёл.
Целое утро, отказывая покупателям, я старался держаться, как ни в чём не бывало. Одним я говорил, что товар уже кончился, с других запрашивал слишком высокую цену, третьим отвечал, что товар закуплен, но в лавку поступили только образцы. Я даже позволил себе роскошь грубо обойтись с двумя особенно неприятными мне покупателями. А про себя твердил: «Крепись, труден только первый шаг, дальше всё пойдёт как по маслу».
В то утро мне было страшно возвращаться домой, мне казалось, что, несмотря ни на что, я всё ещё люблю свою жену. Я боялся этого потому, что тогда мне снова пришлось бы бороться за каждую копейку и слышать, как меня называют скупцом, то есть опять началась бы та мучительная жизнь, которой я жил последние два года. Но стоило мне увидеть её, как я понял, что моя любовь действительно прошла. Жена стала для меня просто вещью. Я даже заметил, что нос у неё блестит и под пудрой. Но я сказал:
— Дорогая, я принёс тебе подарочек, тебе ведь давно хотелось иметь ручные часики.

Она протянула мне руку, я надел ей часы, а рядом запечатлел горячий звучный поцелуй, как это и полагалось влюблённому супругу. А про себя подумал: «Да, я целую тебя, но поцелуй Иуды вряд ли был более лживым!» Надо сказать, что в тот день, вероятно, чувствуя угрызения совести за всё, что она мне наговорила, Валентина была очень мила и нежна со мной. Но меня это теперь мало трогало: внутри у меня пружина любви была сломана, и тут уж ничего нельзя было поделать.
Спустя некоторое время я начал осуществлять свой план. Не проходило дня, чтобы я не дарил ей что-нибудь. В лавке, даже не выслушивая, что спрашивают покупатели, я сразу же объявлял им: «Продажи нет». А между тем счёт в банке всё уменьшался. Полмиллиона лир — не такая уж крупная сумма, и месяца через два у меня почти ничего не осталось. Валентина ни о чём не догадывалась. Она по-прежнему читала журналы, курила американские сигареты и ходила в кино со своими подругами. Только иногда, принимая очередной подарок, она говорила:
— Видишь, я была права, не поверив, что у тебя не осталось денег. Теперь ты тратишь гораздо больше прежнего. И если я не могу ещё назвать тебя щедрым, то во всяком случае ты уже не так скуп, как раньше, у тебя уже не надо выпрашивать деньги, ты сам тратишь их.
Я промолчал, но в голове у меня пронеслось: «Не торопись праздновать победу!»
И вот, наконец, наступил день, когда я взял в банке последние пять тысяч лир. Почти на все деньги я накупил американских сигарет, так что у меня осталось не больше трёхсот лир.
Было ещё раннее утро, и вместо того чтобы отправиться в лавку, я вернулся домой, прошёл в спальню и, не раздеваясь, как был, в ботинках и одежде, растянулся на своей ещё не убранной постели. Валентина спала, она повернулась на другой бок и сквозь сон спросила;
— Ты дома? Разве сегодня воскресенье?
И опять заснула.
Дожидаясь, пока она проснётся, я курил сигарету за сигаретой. Она проспала ещё около часу, потом проснулась и, не успев открыть глаза, спросила:
— Так, значит, сегодня праздник?
— Да, праздник, — ответил я.
Она встала и начала медленно одеваться. Одевалась она молча и только несколько раз повторила: «Но какой же сегодня праздник?» — как будто предчувствовала, что это совсем не праздник.
Я ждал того момента, когда она попросит денег на расходы; несмотря на всю свою лень, она покупала продукты сама, а готовить ей помогала приходящая прислуга.
Валентина прошла в ванную комнату, потом кончила одеваться и направилась в кухню, чтобы приготовить кофе и поболтать с прислугой. Я тоже встал и вышел на кухню. Мы молча выпили кофе. Но, как видно, мысль о празднике не выходила у неё из головы, потому что она снова спросила меня:
— Но скажи, какой всё-таки сегодня праздник?.. Лючия говорит, что никакого праздника нет и все магазины открыты.
— Сегодня мой праздник, — просто ответил я и, вернувшись в спальню, снова растянулся на постели в костюме и ботинках.
Валентина, о чём-то разговаривая с прислугой, пробыла ещё некоторое время на кухне, как мне кажется, больше для того, чтобы показать мне, что не принимает моё поведение всерьёз. Наконец она появилась на пороге и, подбоченившись, проговорила:
— Ты можешь не работать — это твоё дело. Валяйся, пожалуйста, на кровати… Но если ты хочешь есть, давай деньги на продукты.
Я пустил дым в потолок и ответил:
— Деньги? У меня нет денег.

— Как это, у тебя нет денег?
— Вот так, нет!
— Слушай, что это ещё за капризы? Что ты задумал? Ведь если ты не дашь денег, я не смогу купить продукты, а если я не куплю продукты, нам нечего будет есть.
— Да, я тоже так думаю, что нам нечего будет есть.
— Вот что, — сказала она, — я не собираюсь терять с тобой время. Деньги положишь на ночной столик.
Я продолжал курить, а когда она вернулась через несколько минут, сказал:
— Валентина, я говорю тебе совершенно серьёзно, у меня нет больше денег… У меня осталось всего триста лир… и это всё.
— Но у тебя есть деньги в банке… Что за жадность напала на тебя сегодня?
— Нет, жадность тут ни при чём, просто у меня ничего больше не осталось. Впрочем, вот — посмотри сама.
Я вынул из кармана банковскую книжку и показал ей. На этот раз она не говорила, что ничего в этом деле не смыслит и не просила оставить её в покое.
Она поняла, что я говорю серьёзно, и на лице её выразился испуг. Посмотрев в книжку, она без сил опустилась на стул.
А я продолжал:
— Ты считала меня скупым, и чем больше я тратил, тем скупее тебе казался. Тогда я нарочно начал транжирить деньги… И я издержал всё, что у меня было… Я забросил свою торговлю. И теперь всё кончено. Больше у меня ничего нет, нам даже не на что купить себе еды. Но зато теперь ты не можешь сказать, что я скряга!
Тогда она начала плакать — кажется, не столько из-за денег, сколько потому, что поняла, наконец, что я разлюбил её.
— Ты никогда не любил меня, — сказала она. — А теперь даже не хочешь меня кормить.
— Ничего не поделаешь! — отвечал я. — У меня нет денег.
— Я не могу оставаться с тобой… Я ухожу к маме.
— До свиданья!
Она ушла сначала в другую комнату, а потом вообще из моей жизни. С того утра я больше не видел её.
Немного погодя я встал с кровати и тоже ушёл из дому. Был солнечный день; я купил себе булку и съел её прямо на набережной. Глядя, как течёт река, я вдруг почувствовал себя счастливым и подумал, что эти два года супружеской жизни были всего лишь незначительным эпизодом. И когда я состарюсь, они, вероятно, будут вспоминаться мне не как два года, а как два коротких дня.
Я не спеша доел свою булку и напился воды из маленького фонтанчика. Потом я пошёл к своему брату и попросил приютить меня, пока я не найду себе работу. И действительно, через несколько недель я устроился простым электромонтёром.
Валентину, как я уже сказал, я больше никогда не встречал. Но знаете, какие слухи распускает она обо мне? Она говорит, что я страшный транжира, которого она не в силах была образумить, и поэтому ей пришлось уйти от меня.

Альберто Моравиа

(«Римские рассказы»)